Выпуск №3

Автор: Елена Георгиевская

 
Недавно в издательстве «common place» вышло переиздание прочно забытой книги Натальи Венкстерн (1891 — 1957) «Аничкина революция». При жизни писательница была известна благодаря инсценировкам классической зарубежной прозы, а вот роман, впервые изданный в 1928 году, коммунисты запретили. Причём упоминаний о цензуре вы не найдёте даже в статье на Википедии и в справочниках, посвящённых советским драматургам. Этой книги будто бы не было. Между тем, она выдержала испытание временем — многие произведения Вербицкой и других современниц Венкстерн читать гораздо тяжелее.

Сетевое либерально-феминистское издание «Wonderzin» указывает, что книгу запретили якобы из-за откровенных сцен¹. Но их там попросту нет, более того — о некоторых деталях остаётся догадываться. Например, родственник решает, что ухажёр соблазнил Аничку, и теперь она «падшая девица», но в эпизоде подробно описывается только прогулка. Книги социалистических околомодернистов вроде Пильняка и Сейфуллиной на порядок порнографичнее — конечно, если здесь уместен этот термин.

В чём же дело? Венкстерн, потомок дворянского рода, рассматривает события через оптику «бывшей привилегированной», а такие люди в 1917 году теряли, а не приобретали. Казалось бы, большевики, опираясь на профеминистскую либертарную традицию — от нигилисток до Цебриковой и Цеткин — должны были освободить женщин как группу, вне зависимости от сословия, к которому конкретная женщина принадлежит. Но по героине сначала проходится дореволюционный патриархат, а потом — новая эра, почти ничего не оставляя от её личности.

Автриса описывает идиллический быт пансиона, где воспитывается Аничка, незаконнорожденная сирота, чью учёбу оплачивает крёстный (возможно, он — её настоящий отец):

«Девические лица нежны, с прозрачными жилками на височках, с круглыми бровями и невинными губками. Глаза сияют неподражаемой небесной глупостью. Таковы они, эти снежинки-девушки, эти лилии с учебниками алгебры в руках, зарисованные неподражаемым пером неувядаемой Чарской!»

Юная дворянка должна быть не умной, а целомудренной и, кроме того, усвоить множество полубессмысленных архаичных этикетных норм, которые воспринимаются некритично. Венкстерн указывает на такую особенность женской социализации, как додумывание, мысленное пересоздание личности мужчины в условиях, когда изучение мужской натуры и в целом девичья опытность подаётся как «грех». Мужчина расчётлив, женщина витает в облаках:

«Крёстный ровно ничего не требовал и не ждал от Анички, тогда как она мучилась тем, что не в достаточной мере оправдывает возложенные на нее надежды. Аничка пребывала в вечном ожидании героических и необыкновенных поступков со стороны крёстного, тогда как он, со своей стороны, ни к каким поступкам не готовился, да и вообще считал, что время поступков отошло для него в далёкое прошлое, и что его роль в жизни ограничивается лишь тем, чтобы разумно использовать поступки других расположенных к активности людей».

Но мир меняется, в пансион начинают принимать купеческих дочерей, шокирующих пепиньерок «мужским» прагматизмом и вульгарностью: «Замоскворецкие девушки не подчинялись институтскому правилу не кушать хлеба, а ели его не только за обедом, но даже в классе и в дортуарах». Действительно, какой ужас!

Вслед за смягчением правил приёма уходят запреты на посещение учениц только узким кругом мужчин. Так Аничка знакомится с бароном, который не отличается молодостью и красотой и чей характер она толком не успевает изучить. Вынужденная женская сегрегация делает из девушки совершенно неопытную и готовую поверить любому альфонсу особу — а перед ней альфонс, который, послушав рассказы институтки о дорогих сервизах в поместье крёстного, планирует соблазнить сироту и жениться. Но крёстный, возмущённый «падением» Анички и сообразивший, чего хочет жених, отказывает ей в наследстве. Жених исчезает, супруга крёстного не принимает девушку, и ей приходится вернуться в пансион — уже в качестве учительницы.

Женская дворянская этика с её непременной жертвенностью, культом романтики и стремлением угодить мужчине подвергается нещадной критике простолюдинок. После революции служанки, жившие при пансионе, смелеют и говорят о «госпожах» то, что думают на самом деле. Согласны с ними и мужчины:

«— Любовь попы придумали — для буржуев!»

Одна служанка заявляет, что простой женщине легко найти себе любовника и гулять с ним до свадьбы, а барышни, которым «ничего нельзя», заболевают от любовного томления и вызывают врачей. Но и простушкам приходится нелегко. Впрочем, эпизодическая героиня, начав с почти феминистской риторики, сводит филиппику к легитимной для патриархата инфантилизации женщин, которая и должна быть той самой причиной для отказа от насилия:

«Мне всех жалко: уж я такая дура… плачу над бабьим горем. Ведь мы, бабы, что? мы дуры! Другие вот судят, смеются, срам, мол. Нет, голубушка, не бабам срам, мужикам! Мужик должен бабу хранить, уважать должен: баба, а в особенности девка, всё равно, что дитя. Муж жене — всё равно, что мать дитяти. Любоваться должен, да лелеять. Ведь мы, бабы, что? — мы дуры!»

Как можно судить, «детскость» женщин не является аргументом в споре о насилии не просто потому, что на самом деле представляет собой социальный конструкт. Её просто не существует. Но существует юридическое и экономическое неравенство, делающее женщину более уязвимой. Бороться в одиночку против государства она не может и прячется в любви, ища в ней повод жить дальше.

Другая работница снисходительно отзывается об учительницах, считающихся старыми девами, но на самом деле никаких не старых девах, приваживающих женатых любовников:

«Поутру одна окошко откроет, высунется и к другой в окошко глядит. Не пришёл ли? У Клавдюшки рожу-то всю накриво от горести свернуло; волосья бросила на щипцах поджаривать, облезла; юбчонка на ней драненькая…»

Все эти переживания и жертвы — не из-за героев и гениев, а из-за вполне заурядных, зато весьма прагматичных мужчин. Один из них чётко формулирует, почему предпочитает женское общество мужскому: женщины выполняют усвоенную социализацией роль развлекать и обслуживать «сильного», тогда как другие мужчины видят в нём конкурента и не собираются этого делать:

«В мужчинах нет этого чего-то особенного. В обществе женщин я чувствую себя как-то лучше. Угощают там, улыбаются — я это очень люблю!..»

Характерно, что отставные военные и учителя не гнушаются подарками и деньгами женщин, руша благостные стереотипы вроде «до революции всех барышень носили на руках и содержали». Венкстерн опирается на традицию, зародившуюся ещё до пьес Островского: искатели приданого в русской классике, особенно второго ряда (например, книги Писемского) изображены достаточно ярко.

Идут годы, Аничке исполняется двадцать пять лет, она одинока и бедна. Большевики переделывают пансион то в общежитие для слепых, то в сиротский приют. Дети-люмпены носят жаргонную кличку — огольцы. В отличие от растерянных учительниц, они неплохо справляются с новой реальностью и испытаниями, которые она несёт, а женщины страдают от кризиса идентичности, не имея даже возможности его проговаривать:

«Среди «огольцов» мелькали фигуры женщин, как будто только что родившихся. На лицах были ужас, удивление, полная растерянность новорожденных, не знающих еще, для чего они явились и что должны делать в мире. Эти женщины были руководительницы. Они не знали жизни, зато прекрасно знали ее «огольцы». Она была сделана для них».

Аничка некоторое время остаётся при пансионе кем-то вроде приживалки. У неё «денег действительно нет — она не служит. Больше того: она не уверена в том, кто она. Была ведь учительницей, руководительницей чего-то, писала на машинке двумя пальцами, без резвости. А теперь кто она?»

В условиях личностного кризиса женщина предсказуемо цепляется за любовь. Приезжают новые учителя. Самый главный — Дмитрий, мужчина за тридцать. Как и перечисленные выше герои-любовники, он не наделён ни молодостью, ни гениальностью, но умеет виртуозно водить женщин за нос.

Дмитрий умудряется завести романы со всеми мало-мальски привлекательными работницами пансиона, и его жена ничего не подозревает. Партнёрши подкармливают его, зарабатывающего значительно больше них, и готовы поселить у себя в случае беды. О жене герой говорит довольно типичные вещи: она его не понимает, чего-то от него требует, не успевает даже заштопать его носки, а ему просто нужна родственная душа, ангел, которому никогда и ничего не надо, только быть рядом с ним — трагической непонятой личностью. После очередной рулады Аничка чуть ли не в слезах бросается штопать дырявые носки донжуана, которые тот приволок в кармане, чтобы разжалобить потенциальную партнёршу. «Соблазнение носками» и сейчас актуально для некоторых творческих персонажей, играющих на женской жалости. Эта сцена выглядит настолько тонкой сатирой, что неудивительно, почему она так разозлила коммунистов, возможно, узнавших себя в персонаже.

История заканчивается разоблачением Дмитрия, которого Аничка засекает в комнате соседки по общежитию. Сначала Аничке не верят: микросообщество «прогрессоров» по умолчанию на стороне статусного мужчины, которого какая-то никчёмная курица хочет оклеветать. Жена бросается на Аничку с кулаками, но в беседу вступает другая, с виду ничем не примечательная, учительница со словами: «Вы лжёте, Дмитрий: ко мне вы ходите уже три года».

Хотя правда восстановлена, женщина в результате проигрывает, а мужчина выигрывает: поселяется у той самой старой любовницы, а остальным пишет мелодраматические послания, и жена уже готова принять его обратно. Аничка остаётся одна, и дальнейшие перспективы её жизни настолько туманны, что о них даже не упоминают.

Интересно, что самой субъектной и независимой героиней выглядит ещё одна пассия Дмитрия, «мещанка» Лидочка с её почти карикатурной влюблённостью в наряды и комфорт. Но мужчины для неё — просто развлечение. При всей кажущейся феминности Лидочка эксплуатирует маскулинные поведенческие паттерны, поэтому неуязвима для любовных трагедий. Она гораздо ближе к реализации теории «стакана воды», и ей для этого не нужно штудировать марксистскую теорию — достаточно поразительной живучести и силы воли.

Если рассматривать текст с точки зрения классовой теории, поневоле приходишь к выводу, что победителями в постреволюционном мире Венкстерн видит носителей мещанского, обывательского сознания. Это крепкие парни, знающие, чего хотят, купеческие дочки, для которых этикет ничего не значит по сравнению с личным комфортом, Лидочки с дорогими духами. Никакого большевистского пыла, нигилистической аскезы и светлых мечтаний — контрреволюционный роман.

Вообще это книга о том, что любовь уничтожает. В первую очередь — женщину. Писательницу 20 века могло возмутить высказывание Белинского: «Нет, никогда женщина-автор не может ни любить, ни быть женою и матерью, ибо самолюбие не в ладу с любовию», — но сейчас, учитывая новейшую феминистскую теорию, даже дилетантские статьи в соцсетях вроде «Любовь как социальная субординация женщин», основанные на постулатах Венди Лангфорд и других исследовательниц мифа о любви, — мы скорее согласимся с критиком. Если любовь для патриархальной женщины — отказ от субъектности и полное подчинение, то творчество и карьера, подразумевающие развитую субъектность и формирующие личность согласно своим особым законам, спасают женщину от эмоционального рабства или, во всяком случае, помогают ей выйти на свободу чуть раньше, чем запутавшимся товаркам. Но глобальный советский проект не смог подготовить многих женщин к серьёзным переменам — они, как героиня Венкстерн, напоминали брошенных в воду щенков, которые авось да выплывут, а если не выплывут — что ж, революция требует жертв.

 
_______________________
¹https://www.wonderzine.com/wonderzine/entertainment/books/239707-books-guide-winter-2018