Выпуск №5

Автор: Андрей Пермяков

 
Осокина Л. М. Халупа: Проект. — М.: Время, 2016. — 192 с.
 
Сначала изложим фабулу. Она даже не голливудская, но будто из старых индийских фильмов. Приехавшая очень издалека молодая гуманитарная барышня услышала строчку из стихотворения немолодого поэта, потерявшего многое и ставшего почти бродягой. Барышня нашла стихотворца, полюбила его, он вернулся в социум, обрёл жильё, творческую работу. И жили они долго, счастливо до самой кончины престарелого и уважаемого литератора.

Кроме того, книга отлично структурирована, внятно изложена, подлежит быстрому прочтению и хорошо оседает в памяти.

Теперь детали. Сперва — просто цитаты. Не самые острые, но показательные. Автор о себе: «Я ведь приехала в Москву не для того, чтобы просто так скитаться, жить в халупе и мучиться. Я приехала, чтобы, в первую очередь, выйти за него замуж, а также заняться другими важными бытовыми и литературными делами». Автор о знакомых дамах: «С одной стороны, она тоже корчила из себя интеллигенцию, но все-таки это была уже другая интеллигенция, так сказать, более низкого уровня. Ведь она закончила только библиотечный техникум, в отличие, например, от Василец, с ее инязом. Поэтому уровень Светиной интеллигентности был гораздо ниже, ну и к тому же она еще писала. А что может быть хуже для женщины». Автор об общих знакомых мужеска полу: «Смагин тоже, как и Егоров, выглядел довольно прилично, но надо делать скидку еще и на его провинциальность, все-таки, Павловский Посад — это хоть и Московская область, но уже далеко не Москва. Это просто районный городок». Павловский Посад, к примеру — родина Олега Чухонцева. Да и Влодов, как следует из книги, жил в тех же краях. В Электростали, если точнее. Или вот ещё про одного приятеля: «Нет, он был, несмотря на то что писал стихи, приличным мужчиной».

Можно продолжать, но, кажется, общий стиль ясен: то, что в старину называли «живостью наблюдений», вполне соседствует с высокомерием, подозрительностью, банальными стилистическими сбоями, в конце концов. Зато себя мы не обижаем: «…меня интересовал тогда только Влодов как гений, а ко всем остальным я не имела никакого интереса, считая их графоманами. Я ощущала себя рядом с Влодовым настоящей королевой. Влодов был гением, королем поэзии, а я — его подруга, значит, я — лучшая, избранная. А те, кто вокруг нас, — обычные люди, да, пишущие, но графоманы, поэтому они имеют право быть только свитой Влодова».

Заметим: в быту герой повествования описан безо всякой лести: «Влодов любил отмечать праздники, а также свои и чужие дни рождения. Это был вполне легальный способ напиться, закусить, а может быть, заодно и трахнуть какую-нибудь подвернувшуюся под руку бабу». Отмечали праздники, кстати, своеобразно. Проще и короче всего сказать «на халяву». Аналогично же вселялись в жилища ближних и дальних знакомых, приводя (а точнее — принося в силу малолетства) с собою ребёнка. Ещё любили денежек занять без отдачи и вообще.

Словом, образы повествователя и героя складываются, мягко скажем, неприглядные. Но книжка затягивает. Дело не в «обаянии зла»: деяния в целом мелковаты. Дело не в антропологическом, историческом либо естественнонаучном интересе — всё-таки события, описанные в «Халупе» происходили, в общем-то, на виду у всех, в центре Москвы. В то недавнее относительно время, «когда советские люди жили в основном спокойно и однообразно».

Эта цитата из книги Людмилы Осокиной, конечно, эффектная и создающая фон действа, но неверная. Советские люди последней генерации жили крайне разнообразно. Государство довлело уже не особо. Показательный момент: на время действия «Халупы» приходится смерть Брежнева и последующие «гонки на лафетах». Но ни малейшего упоминания об этом в тексте нет. Просто не заметили.

Ещё разнообразнее советских жили антисоветские и несоветские люди, населявшие СССР. Разнообразие, однако, не отменяло уныния. Очевидный пример: халупа, то есть дворницкая каморка, упомянутая в заголовке повести, располагалась в Дмитровском переулке. Говорю же: самый центр. Рядом, в десяти минутах неторопливой ходьбы, существовал кинотеатр «Россия» (впоследствии «Пушкинский», теперь неясно что). В здании, непосредственно примыкавшем к этому кинотеатру, возник один из первых ночных клубов Советского Союза. Нелегальный, конечно. Тихонько подойдя, обнаружив вход, назвавшись и заплатив сто рублей (то есть половину нормальной тогдашней зарплаты, либо получку инженера целиком), уважаемый цеховик, картёжник, вор или деловой человек мог, пройдя внутрь, слушать, например, живое пение Аллы Пугачёвой. Это если повезёт и программа хорошая.

Строй в его финальном изводе перестал отвечать формуле, приписываемой Черчиллю: «Капитализм — это неравное распределение богатства, социализм — равное распределение убожества». Определение уточнил Аксёнов в «Острове Крым», назвав реальный социализм «неравным распределением убожества».

Именно общая убогость разгоравшегося тогда праздника жизни хорошо показана в фильме «Блондинка за углом». Там люди, вроде облечённые неформальной властью, имеющие доступ к дефициту, совершенно не умеют отдохнуть и справить, к примеру, свадьбу. Плюс всегда подспудно ждут прихода ОБХСС. Тотальная унизительность, помноженная на общемировую бесстильность и эклектику восьмидесятых, дала закономерный кумулятивный эффект. Его результаты все мы увидели в девяностые, когда стало можно. Легализовавшийся капитал мстил за годы подполья.

Люди, ориентировавшиеся на не слишком буржуазный образ жизни, разнообразили духовную жизнь иначе. Диапазон был от, к примеру, публичных лекций Сергея Аверинцева до варки марцифаля по флэтам. Причём сообщества просвещавшихся и варивших вполне пересекались. Хотя наркотики — это, конечно, экстрим. Можно было слушать «Аквариум», переживавший тогда первый пик действительно серьёзной популярности после записи альбома «Треугольник». И «Кино» Цой с Рыбиным уже создали.

Можно было просто попивать водочку, писать хорошие стихи и как-то самоорганизовываться, минуя дряхлеющее государство. Всё-таки и группа «Московское время», и метаметафористы появились именно в те годы. Причём, как минимум, среди последних преобладали отнюдь не уроженцы столицы. Вообще, феномен групп очень характерен для упоминаемых времён. Вместе легче, а тем более — когда за плечами ничего, кроме полувекового, уже двухпоколенческого, считай, опыта принудительного коллективизма.

Именно по причине фундаментального неумения быть иными, неформальные сообщества порой копировали в своих поведенческих особенностях официоз. Причём копировали в уродливых и маргинальных формах. Причин было несколько, но главными оставались, конечно, совсем уж абсолютная бытовая неустроенность и странно понимаемое фрондёрство. Плюс тотальная, абсолютная незащищённость рядовых участников вкупе с нереализованными амбициями лидеров. Наталия Черных в романе «Слабые, сильные» пишет о несколько более позднем времени, но атмосфера передана вполне: «Я очень виновата, что поверила, что у хиппи отношения строятся иначе. То же самое. Трахать и бить, бить и трахать; они даже в еде не очень разбираются, особенно те, кто моложе; и делают вид, что разбираются».

Не поспоришь. Девушки в подобных ситуациях страдали сильнее. Тут опять всё легко списать на общесоветскую ситуацию. Однако это будет упрощением, да и просто ошибкой. Формально СССР был страной победившего феминизма в его первичном изводе. Запреты на тяжёлые профессии вводили постепенно, руководителями среднего звена были в основном женщины. Про обленившихся и спивающихся мужиков тоже говорили откровенно — примерно с шестидесятых годов, с фильмов вроде «Простой истории», где играла Мордюкова. Кстати, фильмы эти неплохо повлияли на поколение руководительниц, уходящих сейчас на пенсию. Кто работал под началом таких, тот не забудет. Все мужчины по определению считались потенциальными либо актуальными алкоголиками и лентяями. Но подлежали снисхождению. Ибо слабы, куда им до баб? Интересный был опыт. Возникала положительная обратная связь, она же — порочный круг. Мужчины от подобного отношения и общего недоверия начинали вести себя ещё чудесатее.

Однако через слой советской послевоенной ментальности вполне проглядывал патриархальный уклад. Помимо успешной работы, женщине полагалось содержать в идеальном порядке дом и обихаживать семейство. Кем полагалось? Да собой полагалось. Мамой, подружками. Нет, либеральные издания тогдашних времён, вроде «Литературки» или (чуть позже) «Учительской газеты» ворчали по поводу стереотипов. Журнал «Юность», где несколько позднее работал Влодов, печатал трогательные повести из жизни сильных матерей-одиночек. Но в целом с точки зрения социума ворчливая зануда-мама дяди Фёдора из Простоквашино была успешнее руководительницы крупного предприятия из кинофильма «Москва слезам не верит». До тех пор, конечно, пока героиня Алентовой не подобрала для комплектации семьи Жору. Вообще в позднесоветских фильмах сказано очень много о тогдашнем социуме. Помните, в старом «Экипаже» Алевтина, персонаж Ирины Акуловой, регулярно орёт на мужа-вертолётчика, воплощая упомянутую парадигму: мол, если мужиков не гонять, они совсем обнаглеют. Однако, выйдя замуж повторно, вдруг становится тихой кошечкой. Оказывается, ещё и так можно было. Примерно в те же годы подобный вариант превращения дамы будет обыгран в «Степфордских жёнах», только с принципиально иным посылом.

Но мы сильно отвлеклись на кинематограф. Лучше вновь обратимся к феномену противостояния декларируемых и неформальных ценностей. Действие рождает противодействие, и демонстративное равенство полов в советском обществе альтернативные структуры часто замещали довольно агрессивной мизогинией. Впрочем, это вообще не редкость. Сугубо антифеминистски настроены были, допустим, ранние футуристы. Или венские акционисты, очень много сделавшие для становления контемпорари-арта. Ближе к родным пенатам широко известны примеры специфического отношения к женщинам в относительно благополучном в определённый период круге Андрея Тарковского. Цитат приводить не будем, ибо любим режиссёра не за это.

В слоях же одновременно культурных и маргинальных абсурдизация положения женщин достигала предела. Снова процитируем «Халупу»: «Полы во всем подвале были линолеумные, очень чистые. Да и вообще везде там царил полный порядок, и даже некоторый уют. Позади сторожки, с другой стороны тоже были помещения, в которых располагались туалет и раковины с горячей и холодной водой. Вот в основном ради этих раковин с водой мы и приходили к Штыпелю.
Пока я делала свои дела, Влодов в сторожке базарил со Штыпелем. Потом, намывшись и настиравшись, я шла в то помещение, где стоял этот громадный стол, укладывала на нем ребенка, уже помытого и накормленного, он быстро засыпал. Сама шла после этого в сторожку к Штыпелю, где он угощал нас с Влодовым какой-то едой из своих запасов, взятых с собой на работу. Потом возвращалась к ребенку и укладывалась рядом на полу спать. А Влодов еще долго там со Штыпелем говорил о чем-то. В подвале у Штыпеля можно было хоть как-то расслабиться». Выспаться на чистом полу — счастье, выходит. Нюанс: положение Людмилы Осокиной усугублялось алкогольным бредом ревности у Влодова. В отличие от многих творческих субъектов, откровенно сидевших на шеях жён, он запрещал своей гражданской супруге работать. То есть такой шариатский подход, лишённый, однако, предусмотренных шариатом обязательств. Существовать втроём предполагалось, очевидно, на подножном корму. Плюс постоянное моральное насилие, дополняемое время от времени насилием физическим.

Общим рычагом влияния советских женщин на своих партнёров были дети. Это объединяло самые разные классы и слои общества. Осокина (вернее, её лирическая героиня) тоже самостоятельно принимает решение о заведении ребёнка. Порой это называлось «родить для себя», но в большинстве случаев способствовало формализации отношений через ЗАГС.

Резонный вопрос: зачем девушке это было надо? Первый ответ столь же очевиден: любовь, однако. Ещё — привычка. Прописка (кстати, в нашем случае — минимальный стимул: Влодов долго болтался без жилья). Влияние ближнего и дальнего окружения. Всё так, но есть один момент, очень важный для понимания позднесоветского бытия и почти упущенный даже в такой всеобъемлющей книге, как «Это было навсегда, пока не кончилось» Алексея Юрчака.

Отношения Влодова и Осокиной не исчерпываются любовью, пусть даже очень сильной. Это отношения учителя и ученика. Причём учителя абсолютного и безжалостного. Застящего свет. Окружающие, скажем ещё раз, воспринимаются как фон. Даже такие необычные, как упомянутый Аркадий Штыпель. Или вот художник Геннадий Добров. Он отражён в книге лишь в качестве владельца студии, где было хорошо и светло. Отражён с оттенком явной зависти: мол, отчего художникам положены мастерские, а поэтам — нет? Меж тем, человеком и мастером Добров был интереснейшим. Совсем недавно в Москве открылась выставка картин Люсьена Фрейда, Френсиса Бэкона и других представителей «Лондонской школы». Так вот: трагедию духа через трагедию тела Геннадий Добров передавал чуть иначе, но не менее убедительно. К слову, писать портрет Влодова он не стал, предпочтя сумасшедшего сторожа — владельца халупы. К вящей ревности Людмилы Осокиной.

Впрочем, ревность эта особенно уж сильной не была. Учитель может быть только единственным; он непререкаем и непогрешим. Остальные неправы по определению. Ходили они по столице, «…заглядывали в редакции газет и журналов, где работали знакомые Влодова, через которых он пытался сделать своим ученикам (не себе!) публикации. Ну а вечером к нам в халупу приходили начинающие поэты, и за выпивкой Влодов вел с ними разговоры. Они редко приходили по одному, обычно группами. Кто-то из знакомых пишущих приводил кого-то». Странно ведь, да? Цену публикациям поэты, очевидно, понимали. По крайней мере, Влодов, сам от публикаций воздерживавшийся, понимал точно. Особенно ярких разговоров с окружением в книге не приведено. Влодов к середине выпивки засыпал, а прочие расходились. Гениальных советов относительно собственно писания стихов, кажется, тоже особо не выдавал. По крайней мере, из его непосредственных и прямых учеников трудно найти кого-то очень-очень яркого. Тогда зачем всё это?

Ответить попробуем на примере Людмилы Осокиной. Вспомним строку, с которой всё началось. Звучала строка так: «Я думаю, Исус писал стихи…». Казалось бы, чего проще? Возьми Евангелие, прочти, сделай вывод: писал стихи Иисус или не писал? Но это из нашей эпохи легко советовать. А тогда всё было чуть иначе. Да, после окончания хрущёвских гонений в СССР вышло два издания Библии. Но они почти целиком разошлись по церковным приходам, не поступая в открытую продажу даже в лавках при храмах. На чёрном рынке Библия продавалась за всё те же сто рублей.

Методика формирования дефицита в стране была единой, и структуры, составляющие страну, тоже копировали друг друга. В том числе — независимая, отделённая согласно Конституции, от государства церковь. В том числе — казалось бы, игнорирующие государство творческие люди. Так вот: эти самые люди, имевшие доступ к информации, становились гуру мгновенно. Им верили, почти не размышляя. Альтернативный вариант, конечно, был, хотя и требовал некоторых усилий. Венедикт Ерофеев, будучи студентом МГУ, держал Библию в своей тумбочке, хотя в те годы как раз было «очень нельзя».

Хорошо, пусть не Библия, пусть это дорого и непонятно. Но вот Бруно Бауэр, вполне цитируемый в СССР гегельянец и религиовед, пишет, что образ Христа есть «вольное поэтическое создание первого евангелиста». Вот Д.С. Мережковский, не самый признаваемый в Союзе, но упоминаемый в университетских курсах человек говорит: «Иисус — поэт и поэма, творец и творение вместе. Или, другими словами: если бы Иисус не был так велик и даже больше, чем изображают Его евангелисты, то их собственное величие – необъяснимейшее чудо истории». В конце концов, собрание сочинений Пушкина-то, содержащее слова: «Поэзия Библии особенно доступна для чистого воображения», уж точно было доступно! Словом, мнение о поэтичности или непоэтичности Библии студент-гуманитарий вполне мог составить. Скорее, спорить можно было о второй строчке влодовского текста: «Плёл сети из волшебной чепухи». Тут Господь провозглашается кем-то вроде Луки из пьесы Горького «На дне» — утешителем-обманщиком этаким.

Но в этот второй слой взгляд влюблённого ученика уже, как правило, не попадал. Гуру есть гуру, он не может ошибаться. Психологически это очень понятно: раз власть, провозглашавшая единство и верность своего учения, очевидным образом обделалась, значит, прав её оппонент. Вне зависимости от характера его высказываний, лишь бы звучало убедительно. Подобная бинарная логика ничуть не мешала иметь от власти плюшки и требовать соблюдения кое-каких обязательств. К примеру, Влодову, потерявшему паспорт и прописку, компенсируют снесённое за время бомжевания жильё, где он был зарегистрирован. Сейчас бы, наверняка, всё закончилось гораздо хуже.

С другой стороны, сейчас почти всё иначе. К примеру, народ, кажется, чуточку позакалённей к дивным высказываниям. В частности, вряд ли удастся повторить нескучную вакханалию экстрасенсов и духовных учителей из самого начала девяностых. Всё-таки люди кое-какие выводы сделали и получили доступ к независимой информации, сохранив относительную устойчивость к формальной пропаганде. Хотя пропаганда эта обретает всё более изощрённые формы и может рано или поздно иметь успех. Но мы в рамках рецензии об этом не будем.

Как не будем и о многом другом. Ни о собственно поэзии Влодова, ни о его немалом влиянии на современных литераторов. Ни, наконец, о том, писал ли он стихи за Василия Журавлёва, Леонида Кузубова, Евгения Евтушенко, Мару Гриезане. Последний случай крайне интересен, он составляет едва ли не ядро мифа о Влодове. Опровержения этого мифа были анонсированы ещё в эпоху расцвета Живого журнала, но всё и ныне там, где воз. Тут масса сложных этических моментов: например, должен ли автор оправдываться за обвинения в плагиате? С другой стороны, истории эти слишком известны. Словом, тут тема для отдельных публикаций, и мы их ждём.

Сами же ещё раз повторим: книга у Людмилы Осокиной получилась запоминающейся. Финал СССР был одной из самых сверхописанных эпох. Причём — во всех видах и жанрах искусства: в кинематографе, в живописи, в прозе, в поэзии, в музыке… И с разных точек зрения: от официозных до оппозиционных или нейтральных. Но вот у автора получилось отметить несколько важных моментов, требующих размышления. Это дорогого стоит.