Выпуск №14

Автор: Ольга Балла-Гертман

 

Алексей Сомов. Грубей и небесней: стихотворения, эссе / Сост. Б. Кутенков. – М.: ЛитГОСТ, 2021. – 220 с. – (Поэты литературных чтений «Они ушли. Они остались»).

 

В издательстве «ЛитГост», третьим в серии книг рано умерших поэтов, выпускаемой наряду с антологией «Уйти. Остаться. Жить» организаторами чтений «Они ушли. Они остались», вышел сборник стихов и эссеистической прозы Алексея Сомова (1976-2013). В существенно меньшем объёме его стихи публиковались в первом томе антологии в 2016 году^[1]. В отличие от своих предшественников по серии, Владимира Полетаева и Михаила Фельдмана, едва или вовсе не известных при жизни, Сомов, все свои классические тридцать семь лет проживший в удмуртском городе Сарапуле, активно публиковался. Его тексты выходили не только в местных альманахах «О’берег» и «Аквилон» и в региональных изданиях вроде екатеринбургского «Урала» и красноярского «День и ночь», но и в центральных: в петербургской «Неве», в московских «Детях Ра», в не признающем границ «Воздухе», в копенгагенском «Новом береге», в международном русскоязычном журнале «Крещатик», в составлявшихся Максом Фраем сборниках «Уксус и крокодилы: 38 лучших рассказов 2006 года» (рассказ «Все, что вы хотели узнать о Веселых Велосипедистах, но стеснялись спросить») и «Беглецы и чародеи: 39 лучших рассказов 2007 года» (рассказ «Американские горки-ХХХ»)^[2]. Собственной книги при жизни Сомов издать не успел (в ижевском издательстве «Удмуртия» готовился сборник «Заутреня», но не вышел), однако во всяком случае есть основания говорить о том, что и прочитан, и даже замечен и отмечен он всё-таки был: вошёл в число лауреатов национальной литературной премии «Золотое Перо Руси‑2007» в номинации «Очерк»; занял третье место в номинации «Поэзия» на международном литературном фестивале «Русский Stil-2008» в германском Штутгарте; стихи его входили в длинный список первой Григорьевской премии, в короткие списки конкурса «Согласование времен‑2010» и Международного литературного Волошинского конкурса; был членом Союза литераторов Удмуртии. Первые основательные шаги к осмыслению его литературной работы – не считая пары критических статей, появившихся уже при жизни Сомова, – были сделаны двумя развёрнутыми комментариями к сборнику: предисловием Ирины Кадочниковой и послесловием Марины Гарбер (послесловие к подборке Сомова в антологии, написанной лично знавшим поэта Александром Корамысловым, было посвящено главным образом его жизни и личности).

В «литГОСТовскую» книгу вошло далеко не всё, что он написал (нет рассказов, пьес «Коан тридцатый», «Отдам комнатную рептилию в хорошие руки», не изданного до сих пор романа «в стиле «черного фэнтези» “Клинки-кланк: сага о Змееныше”»^[3]), но объёмный портрет автора она даёт и позволяет увидеть его работу в литературе в целом, проследить сквозную образность, упорно возвращающиеся темы, тревоги, связи между её поэтической и прозаической сторонами (и тут составители книги поступили очень точно, давая в ней стихи и прозу попеременно, чтобы яснее была общность интонаций).

Понятно, что нельзя объяснять поэта через его биографические обстоятельства, что такие объяснения грубы до искажения. И всё-таки: мировосприятие Алексея переломилось после гибели в 2007 году его пятилетнего сына Ильи, и это привело к решающим трансформациям его поэтической речи. Беды у него в жизни были и раньше: в ранней юности, пишет Корамыслов, он потерял мать, в молодости — отца и нескольких друзей, но эта стала самой тяжёлой.

Сводить поэта к катастрофе, независимо от её масштабов, разумеется, нельзя. Но невозможно отрицать, что для Сомова – не примирившегося с ней до конца – она стала средством видения, раскрыла ему такие регистры восприятия, которые, вероятно, в другом случае не открылись бы: ультрафиолетовое, инфракрасное зрение. Граница видна невооружённым глазом: по разные стороны этого разлома действуют разные принципы собирания предпоэтического вещества – в поэтическую цельность.

Он вообще всё превращал в способ видения, в способ понимания мира и удела человеческого – включая собственное затруднённое зрение. В детстве у Сомова был травмирован глаз, в который при падении воткнулось острие лыжной палки, и утратил зрение то ли частично, то ли совсем (на фотографиях можно заметить, что левый глаз у него оставался прикрытым). Позже Алексей вырастил из этого, предполагает Ирина Кадочникова, целую отдельную тему поэтической речи: тему «сомкнутых век», «слепоты, жизни “на ощупь”». Действительно, это –одно из сквозных его направлений, напряжений внимания: мучительная невозможность видеть полно и ясно, понимать поверх барьеров, налагаемых самим устройством мира:

 

Это мы — неживой застывающий воск,
простецы-гордецы-подлецы-человеки –
трудно бредим Тобой, нерассказанный,
сквозь крепко сшитые веки.

 

Это уже 2010 год, когда граница пройдена.

Изначально чувствительный к катастрофическим аспектам бытия, Сомов был трагичен всегда – то есть неизменно чувствовал уязвимость и драгоценность всего живого, а особенно – любимого. Даже тогда, когда любимые были рядом, а мир ещё не рухнул, он видел всё сквозь неустранимую возможность беды и утраты, хотя очень старался её заговорить.

 

Что нам звездные войны и пыльные дрязги,
что нам вечный разлад между ночью и днем?
И в холодной степи, и в автобусной тряске
мы друг друга на ощупь губами найдем.
…Мы умрем.
Наяву ты безжалостно гонишь
от себя эту мысль, как назойливый взгляд:
в слишком темной крови тлеет нежная горечь
поцелуев, касаний, прощаний и клятв.

 

Так он писал, обращаясь к любимой, в 2001-м, ещё до всего.

После большой личной беды он стал безудержным и бескомпромиссным. Он обрёл страшную, губительную, последнюю смелость. «В этом мире расхристанном стоило быть беспощадней и зорче», – говорит Сомов в стихотворении 2010 года. Он таким стал.

Теперь он уже не пытался гармонизировать ни мира, ни себя, ни адресата своей поэтической речи, – в чём упорствовал до 2007-го. Автор послесловия к его подборке в антологии, Александр Корамыслов, вспоминает одно из его ранних стихотворений:

 

…Знаешь, вечное бремя забот и сует
брать с собою в дорогу — плохая примета.
Только радость и свет, только радость — и свет.
Только радость и свет — ничего, кроме света.

Что ж ты губы кусаешь и хмуришь чело,
и опять обречённо взыскуешь ответа
в этом мире, где вечного нет ничего,
в этом мире, где нет ничего, кроме света…

 

Оказавшись по ту сторону границы, Сомов не ставит себе такой задачи вообще. Он не только не ищет утешения, но идёт навстречу разрушительным, беспощадным, гибельным силам, стремясь чуть ли не опередить их в разрушительности, беспощадности и гибельности. И отрабатывает речевые средства для этого движения. Он готов насиловать, уничтожать сам язык, если тот не говорит последней правды, сколько бы невыносима та ни была.

 

я хочу от русского языка
ровно того же самого
чего хочет пластун от добытого языка
связанного дрожащего ссаного
<…>
посадить бы тебя как генерала карбышева на лёд очком
чтобы яйца звенели валдайским колокольчиком
чтобы ведьминой лапой маячила у лица
партизанская виселица ламцадрицаца

чтоб саднила подставленная щека
чтоб ожгло до последнего позвонка

 

Его обсценная лексика – один из способов вырваться за собственные –мешающие полноте восприятия – пределы. Как он сказал ещё в 2001 году (или раньше), «Звук тщится / вырваться из себя, памятуя о чуде». Позже это стало ему удаваться.

«Грубей» и «небесней» у него – не противоположности, но условия друг друга. Чем грубей – тем ближе к окончательной правде. Чтобы сорвать уже все защитные механизмы, не позволяющие быть с нею один на один. Даже если она убивает – особенно поэтому.

Смерть у него – только средство.

Конечно, в связи с Сомовым уже вспоминали Бориса Рыжего^[4], с которым, как справедливо заметил прошлой осенью в «НГ-Ex Libris» Гора Орлов, они перекликаются даже ритмически (что, впрочем, может быть обусловлено просто общностью их не обязательно осознаваемых образцов и пережитых влияний). Понятно, что их, людей одного поколения и одного исторического опыта, может быть, отчасти сходного темперамента, объединяет, как писал тот же Орлов, «внимание к смерти», «очарованность и захваченность ею»^[5].

Сравнивать их можно и нужно, однако невозможно не видеть, что Рыжий в конечном счёте – и милосерднее, и осторожнее. Сомов – точнее, его восприятие всего – гораздо страшнее и беспощаднее своего старшего ровесника. Там, где у Рыжего – глубина, у Сомова – бездна. Он беспощаднее к себе – в первую очередь (Рыжий себя жалеет. Сомов – нет. Тут опять-таки есть все основания согласиться с Орловым, заметившим, что «литература в случае Сомова – это самоуничтожение. Ежедневное и безотчетное. Когда выдавливаешь себя по капле»^[6]), но он сам – не главный предмет собственного внимания и усилий.

 

Ничто не имеет значения,
кроме любви и вражды,

 

– и у него это два полюса одного и того же.

Обретя последнюю смелость, он стал видеть то, на что людям лучше не смотреть: оно выжигает им глаза, оно выжигает их самих. Сомова выжигало и выжгло. Как заметил корректор книги, поэт и эссеист Марк Перельман, процитированный в одном из интервью её составителем Борисом Кутенковым, его поздние стихи «инопланетные»; как добавляет сам Кутенков, написанные «уже за пределами земного»^[7].

Орлов, совершенно опять же справедливо, говорит в связи с Сомовым о «метафизике», которой тот, по мысли автора, «напоминает <…> Мамлеева или Масодова»^[8]. Мне кажется, Сомов, метафизик и богослов, богословие которого тем злее, чем более важных предметов оно касается, напоминает совсем другого персонажа мировой истории – библейского Иова.

Его метафизика – это тяжба не только с забывшим Бога миром:

 

Тебе и не думалось даже
в запале последних минут
каким Тебя жиром измажут
какой хуеты наплетут.

 

(Так он говорит Христу). Его тяжба – с самим Богом.

Мы уже цитировали стихотворение с программным названием «Азбука Брайля». Там он идёт гораздо дальше вполне самоочевидных утверждений о скованности и ограниченности человеческого восприятия: он говорит о взаимной слепоте человека и Бога, бросая упрёк этому последнему.

 

Это Ты, обитатель безглазых икон,
високосное облако, радуга, копоть,
побивающий первенцев, льющий огонь в города и окопы.

 

К своему Адресату он – изнутри своей катастрофической религиозности, призывая «в свидетели полнеба / и беспощадно синий окоём» – обращается в модусе молитвы-вызова.

 

Только Ты не забудь, только Ты нам зачти
все, что было до времени скрыто, —
ногтевые отметки, слепые значки на полях манускрипта.

 

Катастрофизм у Сомова – даже последнего, страшного, тёмного – не отменяет чувства драгоценности жизни и живого и даже прямо из него следует. В относительно раннем, до трагедии, стихотворении, совсем, казалось бы, благостном (однако смерть, верная свидетельница предельного и подлинного, была и там: «Так и бывает — и смерть совсем ни при чём: / эта подруга — своя, что называется, в доску. / Перебирает костяшки за левым плечом — / не оборачивайся, пока не надышишься вдосталь») он писал:

 

…Так и бывает:
лодка качается на волне,
к берегу лодку волной прибивает.
Свет пребывает в тебе и во мне.
Свет прибывает.

 

Поздний Сомов ни за что бы такого не сказал – но свет парадоксальным образом продолжал в нём прибывать и с нарастанием тьмы, просвечивая невыносимые основы человеческого существования.

Одно из самых частотных, самых настойчивых слов в его лексиконе по обе стороны разделившей жизнь границы – «нежность», неслучайно то и дело оказывающееся рядом с лексикой и топикой смерти и разрушения, в прямой связи с ними. («Ктулхёныш мой зануда механическое сердце смерть / и нежность»; «Я люблю <…> мотыльковую нежность, раздирающую на части / тесный ороговевший кокон»; «горечь» и «нежность» тяготеют друг к другу как почти синонимы – или даже не почти: «в слишком тёмной крови тлеет нежная горечь <…> зреет горькая нежность тугого ростка»; «Как темна и чудесна звериная смерть / на горячем снегу, на истлевшей бумаге. / Сумасшедшая нежность — хотеть и не сметь /прикоснуться к истоку слепыми губами».) Его стихи – злые, тёмные, преступающие запреты – плач по жизни, жестокий плач.

 

 

_________________________

^[1] Уйти. Остаться. Жить. Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались» (2012—2016) / Сост. Б.О. Кутенков, Е.В. Семё­нова, И.Б. Медведева, В.В. Коркунов. — М.: «ЛитГОСТ», 2016  — С. 340-350.

^[2] Оба сборника – СПб, «Амфора».

^[3] http://litluch.ru/autors/alfabet/19-se/somov_al.html

^[4] «Первое, что приходит в голову при чтении Сомова, – это его перекличка с Борисом Рыжим» (https://nvo.ng.ru/memoriam/2020-11-18/14_1056_somov.html).

^[5] https://nvo.ng.ru/memoriam/2020-11-18/14_1056_somov.html

^[6] Там же.

^[7] https://pechorin.net/articles/view/novoie-vriemia-triebuiet-rieaktsii-na-novyie-vyzovy-intierv-iu-s-poetom-borisom-kutienkovym

^[8] https://nvo.ng.ru/memoriam/2020-11-18/14_1056_somov.html