Выпуск №14
Перевел с английского Борис Ильин
Мне неловко признаться, что последующие за признанием переложения стихотворений Филипа Ларкина – результат более чем двадцатилетней работы. Неловкость заключается в том, что все переложения, и вместе, и по отдельности – фиаско. В этом заявлении нет ничего пассионарного, ничего печального. Иначе, увы, и быть не могло. Моя заинтересованность Ларкиным и его работами не остывала долгие годы, а потому цели, преследуемые в переложении каждого из стихотворений, изначально были разными. Вот что мне понятно теперь: одна из основных задач – приближение к идиоматическому неповторимому языку автора. Критерии этого приближения невнятны, но я с легкостью отказывался от формальных условий оригиналов для того, чтобы речь была хоть сколько-нибудь свободна, а смысл сказанного не стесняли внешние условия формы. Самая же моя самонадеянная мысль заключается вот в чем: если представленные переложения послужат причиной пусть небольшого, но настоящего раздражения, когда читателю захочется навсегда бросить это чтение, чтобы взамен открыть оригиналы стихотворений – то задача моя будет полностью выполнена. Тая надежду, предлагаю ссылки на оригиналы:
https://www.poetryfoundation.org/poems/48418/sad-steps
https://www.poetryfoundation.org/poems/48421/money-56d229a672857
https://www.poetryfoundation.org/harriet/2010/04/the-explosion
https://www.poeticous.com/philip-larkin/mother-summer-i
https://allpoetry.com/poem/8495689-Going-by-Philip-Larkin
https://medium.com/@NoamOsband/larkin-afternoons-338bf1d026fa
https://www.poetryfoundation.org/poems/48423/the-mower-56d229a740294
https://hell.pl//agnus/anglistyka/Literatura/Philip%20Larkin%20-%20Church%20Going.pdf
ЖАЛКИЕ ШАГИ*
Сходив по-малому, нащупываю тропу к постели.
Раздвигаю плотные шторы, вздрагиваю
от вида скорых облаков и лунной ясности.
Четыре утра; клиновидные тени садов раздались
под впалым небом, ободранным ветром.
Что-то есть в этом комичное –
в том, как луна устремляется сквозь облака
парящие расплывчато, словно пушечные дымы
(каменный свет оттеняет крыши домов) –
дымы высокие, нелепые, и обособленные –
О талисман влюбленных! О искусства образ!
О памяти оборотни! Огромности! Все же,
нет, глянешь вверх и пробирает дрожь.
Твердость, яркость, и простая
глубокая цельность изумленного взора
напоминают о силе и боли присущих юности,
о ее неповторении, но неизменном
существовании для других, где-нибудь.
ДЕНЬГИ
Что ли ежеквартально деньги меня упрекают:
зачем мы лежим без пользы?
Мы твои непочатые добро и секс.
Ты успеешь всё получить еще, если выпишешь чек.
Я смотрю, как деньги бытуют в чужой руке,
люди точно не держат деньги на чердаке.
К сроку второе жилье, машина, жена.
Видимо, в жизни связь с деньгами важна.
Более того, с жизнью у них много общего:
до пенсии молодость не отложишь.
И получка – сколько ни экономь её,
в итоге оплатит лишь траурное бритьё.
Я внимаю пению денег, и похоже оно
на взгляд сквозь створчатое окно:
канал, трущобы, церкви, безумствующие грузно
в закате. Всё это очень грустно.
ВЗРЫВ
В день взрыва
тени собрались над шахтой;
террикон спал на солнце.
По тропинке прошли мужчины в сапогах
выкашливая матерщину и трубочные дымы,
расталкивая тишину.
Один бросился вслед за кроликами – не догнал.
Вернулся с гнездом жаворонковых яиц.
Предъявил, разместил их в траве.
Так они прошли – бородатые, в молескинах,
отцы, братья, прозвища, смех
сквозь высокие распахнутые ворота.
В полдень было содрогание. Коровы
перестали жевать на мгновенье; солнце,
обернутое жарким туманом, поблекло.
Усопшие впереди живущих
упокоены в доме Божием,
восстанут перед лицами нашими –
Простыми, как тиснение на церковной стене,
были слова, и на миг
женам явились мужи взрыва,
крупнее чем в жизни ими прожитой –
в золотом отливе, будто рельеф на монете,
словно от солнца навстречу идущие.
У одного гнездо в руках, а в нем жаворонковые, эти.
МАТЬ, ЛЕТО, Я
Мать ненавидит грозы,
рассматривая всякий день на свету,
встряхивая его подозрительно на предмет
спрятавшихся темных облачных гроздьев.
Но вот август завершается дождями,
ломкий мороз заостряет небо,
покинутое птицами, и летняя материнская
тревога больше не видна.
Мне, сыну ее, рожденному летом
и лето любящему, проще
когда листья уже опали.
Слишком часто летние дни –
как эмблема идеального счастья.
Ему я не могу взглянуть в лицо:
нужны времена менее выразительные,
не такие обильные и ясные.
Здесь осень подходит больше.
УХОД
Вечер надвигается через поля,
какого еще не видали,
не зажигающий огней.
На расстоянии шелковистый,
когда натянут на колени и грудь,
он не приносит успокоения.
Куда исчезло дерево, сомкнувшее
землю с небом, что это в руках моих
чего я не ощущаю?
Какая ноша заставляет меня
опустить руки?
ПОЛУДНИ
Лето меркнет:
падают листья, по одному и по два,
с деревьев у новой игровой площадки.
В послеполуденные промежутки
молодые матери собираются
у качелей и песочницы
и выпускают детей на свободу.
За ними, на расстоянии,
мужья – работники с квалификацией,
имущество стирок, альбомов с названием
Наша Свадьба у телевизора.
Перед ними – ветер
разрушающий места их свиданий,
которые все еще места свиданий
(только влюбленные – в школе),
а их дети, пытающиеся
собрать побольше незрелых желудей,
знают, что будут отведены домой.
Их красота отвердела.
Что-то сталкивает их
к обочине собственной жизни.
КОСИЛЬЩИК
Косилка глохла, дважды. Наклонился,
ежа увидел лезвием прижатого,
он был труп. Сидел в густой траве.
И прежде видел. И кормил,
однажды. Его невхожий мир я
непоправимо растерзал. Хоронить впустую:
наутро я проснулся, а он нет. В первый день
посмертный новое отсутствие
всегда типично; будем
осмотрительны друг с другом, и добры
пока есть время.
ПОСЕЩЕНИЕ ЦЕРКВИ**
Я жду, когда утихнет все внутри
и захожу в обитель пустоты.
Еще одна: дорожки у двери,
ряды скамеек, книжечки. Цветы
уже подвяли. Где-то в глубине
молчит опрятный маленький орган.
Безмолвье затхло. Дух — тяжел, упруг.
С почтением неловким, как во сне,
вхожу, снимая велоскрепы с брюк.
Купель нащупала рука моя.
Сверкает, будто новый, потолок.
Почищен? Знает кто-нибудь, не я.
На кафедру взобравшись, пару строк
внушительных шепну, и громче, чем
хотел, звучит: “Доселе”. Эха смех
недолог. Постою у алтаря.
Монету брошу, распишусь. Зачем,
спрошу, пришел, и сам отвечу: зря.
Но ведь пришел, и прихожу всегда,
хоть знаю — бесполезен мой приход.
Я думаю о времени, когда
необходимость в церкви отпадет.
Во что их превратят, и, может быть,
оставят пару-тройку, как музей.
А остальные будут для скота.
Возможно, мы их будем обходить,
как порчу наводящие места.
Но в церковь, видно, бабы с детворой
придут творить молитву у камней
целительных и в верный час, порой,
увидят, как мертвец идет по ней.
Магическая сила навсегда
останется в загадках, играх, снах.
Как вера, суеверие умрет.
Но вот умрет безверье — что тогда? —
заросшая тропа и небосвод,
и образ узнаваемый трудней,
и назначенье непонятней. Кто
последним самым будет видеть в ней
первоначальный замысел? И что
такое хоры сможет не забыть —
иконокрад, ценитель старины,
дурак, пьянимый запахом свечным,
рождественской молитвой? Может быть
он будет представителем моим —
скучающим и праздным, торопясь
сюда сквозь городские пустыри,
поскольку это зданье и сейчас
способно то удерживать внутри,
что есть лишь в расставанье — умирай
или рождайся, замуж выходи…
И пусть совсем не будет ясно мне,
к чему он, меблированный сарай,
но здесь побыть приятно в тишине.
Серьезный дом — на толочи земной,
для наших устремлений — место встреч,
распознанных и названых судьбой.
Вот этому забвенья не предречь.
Пусть жажде посвященья быть и впредь,
кого-нибудь с ней, верно, занесет
на эту толочь и под этот кров,
где должно, так мы слышали, мудреть,
затем, что здесь довольно мертвецов.
__________________________________
* Важно отметить, что название стихотворения является, как это бывает у Ларкина, цитатой – в данном случае из цикла сонетов «Астрофил и Стелла» раннего поэта-метафизика Филипа Сидни. Ларкин обыгрывает и саму цитату, и традиционный для поэзии образ луны, – здесь отказывает ей в привычном амплуа ночной собеседницы – печальной, таинственной, волшебной (поэтому перевод названия предложен как «Жалкие шаги», а не «Печальные шаги»). Он считает такую поэтическую оптику обусловленной былыми традициями, но нелепой в контексте современного поэтического мировоззрения. Все, что видит автор – кусок каменистой породы, висящий в небе, и, тем не менее, его вид напоминает герою стихотворения о бренности времени, о простой невозвратности прошедших лет. Вашему вниманию предлагается перевод сонета Филипа Сидни откуда была взята цитата для заглавия стихотворения Ларкина (а вот оригинал):
Сонет 31
О Месяц, как бесшумен твой восход!
Как бледен лик твой, как печален он!
Иль даже там, где ясен небосклон,
Упорный лучник стрел не уберет?
В Любви немало ведал я невзгод,
И видно мне, что ты, как я, влюблен;
Твой облик — скорби полон, изможден —
Твое родство со мною выдает.
Товарищ по несчастью, молви мне:
Ужели верная Любовь глупа,
Ужели даже в горней вышине
Красавиц горделивая толпа
Любимой любит быть и мучит всех,
А Добродетель вызывает смех?
перевод В. Рогова
** Здесь полезно отметить, что оригинальное название, Church Going, может быть понято как минимум тремя разными способами:
- Посещение церкви (т. е. посещение здания церкви)
- Умирание церкви (как институции)
- Продолжение церкви (как институции)
Полагаю, что все три интерпретации названия должны рассматриваться, как связанные воедино, поскольку само стихотворение их внятно объединяет.