Выпуск №15
Автор: Валентин Алень
Квартира 37
Толик валяется в кровати на нестиранной уже месяц простыне. На потолке ни одного светлого пятна – все отключены.
Наконец он заставляет себя встать. Достает яйцо из печки. Уныло ковыряет ложкой месячной давности йогурт. Включается алерт, радостным голосом напоминая ему, что Толик ест слишком много сладкого, от дальнейшего приема сахаросодержащих стоит воздержаться. Толик бесцветно матерится. Больше всего ему хочется завалиться обратно в сбившуюся постель.
Все же он заставляет себя подойти к столику. Он крошит хлебную труху в ванночку.
Помочившись в углу и включив очиститель, Толик берет валяющийся на столе пульт мексиканских цицеро. Нажимает кнопку Луис. Из угла комнаты еле слышно звучит «Ах, мой милый Августин». Толик не понимает, откуда звук, увеличивает громкость кола. Ага, Луис забился под кресло, где свалены обложки фильмов. Вытаскивает обложки и мелодия звучит сильней, но вытащить Луиса все же не удается: щель за стеллажиком слишком узкая. Тяжело вздохнув, Толик возвращается в комнату, ищет в складках простыни пульт, находит и, в полном вооружении, продолжает поиски. Августин звучит из той же щёлки. Толик включает подсос и магнитик вытягивает Луиса на поверхность. Он осторожно берёт его за лапки и несёт к ванночке с крошками. Посадив в середину, включает замедлитель и звук. Луис вскидывает крылья и приветствует по-испански:
– Хола, амиго!
– Здорово, коли не шутишь.
– Последний анекдот: приходит…
– Не надо анекдот. Тошнит уже от вашего веселья.
– О-о, амиго перепробовал виски…
– Дурак. Помолчи немного.
Луис замолкает. Не спеша он продвигается к краю ванночки. Толик щелчком возвращает его на место. Таракан вскидывает крылья, однако молчит.
– Что замолк?
– Хола, амиго!
– Хола-хола. Прекрасная сегодня погода, не правда ли?
– Сегодня ожидается потепление…
– Заткнись.
Луис обиженно замолкает, молча подбираясь к краю ванночки.
Щелчок, Луис вскидывает крылья, падая на середину.
– Ты нам нужен, Луис. Мы любим и ценим тебя.
– Спасибо, Толик, ты очень хороший.
– Щас прослежусь.
– Не понял?
– Прослезюсь.
– Не понял?
– Еще б ты понял, куриные мозги.
– Куриные мозги? Ты очень остроумный, Толик.
Под шумок Луис подползает к краю ванночки и, перевалившись через край, со стуком, усиленным микродинамиком, падает на стол спиной вниз. Отчаянно суча лапками, вращается на спинке.
– Что, тяжко, брателла? А никто не говорил, что будет легко.
– Жизнь пройти – не поле перейти.
Луис переворачивается на живот и направляется не спеша к краю стола.
– Ща ебнешься и последние мозги сломаешь.
– Луис очень неглуп. Не правда ли?
– Неправда. Сломаешь мозги, пеняй на себя.
– Куриные мозги. У меня очень остроумный амиго.
Падает на грязный пол.
– Все-таки навернулся, космонавт херов. Ну, что?
– Хола, амиго — приветствует Луис с полу.
– Смотри-ка, не растерял мозги. Везука.
– Не понял?
– Еще бы ты понял. Словарь пидарасы составляли, нет там ни хуя.
– Не надо ругаться, амиго. Тебе не идёт.
– Во, это есть, смотри-ка. Откуда ты знаешь, что мне идёт, а что не идёт, гандон?
– Не понял?
– Тупой ты, как кнехт, понял?
– Боюсь, не совсем, амиго. Попробуй еще раз?
– Надоел ты мне, и знаешь, какие это будет иметь для тебя последствия?
– Луис наскучил Толику? Невероятно! У Луиса много замечательных настроек, нажми кнопку «Помощь» на пульте.
– Много вас тут, помощников. Во где вы уже у меня.
– Боюсь, амиго, я не совсем понял твою глубокую мысль.
– Мысль очень простая: пиздец тебе пришел, и всей твоей пиздобратии. И очень скоро. Теперь понял? Куда под стол-то полез, мудлон?
– Не надо ругаться, амиго. Тебе не идёт.
– Переползёшь эту линию, и тебе хана, амиго.
– Боюсь, я не совсем понял твою глубокую мысль, амиго. Ты уверен, что хотел сказать именно «Ханна»?
– Да, уверен. Переползёшь эту линию, я тебя убью, понял?
– Не делай этого, амиго. Тебе будет не хватать Луиса. Мои браться и сестры погибли. Луис остался один.
– Ха-ха. Ишь ты, какой маркетинг задвинул. Врёшь, брателла, Кончита еще есть в коробке.
– Кончита умерла. Но жизнь продолжается, амиго.
– Только не твоя.
Толик берет тапок и хлопает об пол. К каблуку прилипает ошмёток в хитиновой кожурке. Красный светодиод на пульте начинает мигать. Толик нажимает зелёную кнопку и светодиод, пискнув, гаснет. Поле «Луис» теперь обведено пунктирной рамочкой. Толик всовывает ногу в тапок, растирает пятно и включает очиститель. Из ящика письменного стола он достаёт прозрачную коробочку с цицеро. Упитанная тушка мексиканского таракана начинает метаться в коробке. Толик нажимает кнопку «Кончита», дверцы распахиваются. Кончита выскакивает наружу, спотыкается и замирает — включается замедлитель.
– Хола, Кончита.
Молчание. Толик прибавляет громкость. Только какой-то комариный звон, и всё. Толик сумрачно матерится, вертит пульт, другой рукой берёт за надкрылья Кончиту, направляет микрокамеру на брюшко, на дисплее шершавые щиточки хитина, похожие на растрескавшуюся черепицу, чип и разводка, вроде, на месте. Перегружает Кончиту и слышит всё тот же комариный звон микродинамиков. Швыряет Кончиту на пол, а сам ложится на кровать.
Потолок: ни одного светлого пятна. Он никому не нужен, не интересен.
По обоям бегут полосы новостей. Толик смотрит, не видя.
Толстая стрелка циферблата на оконном стекле крадется к пяти. Это время сумерек там, снаружи.
Если до девяти никто не позвонит, загадывает Толик, то…
Никто не звонит. Потолок: ни одного светлого пятна, все отключены.
На табуретке у письменного стола брошены плоскогубцы. Они остались еще с прошлого раза.
Толстая стрелка на оконном стекле грустно смотрит вниз. Теперь стекло чёрное, и яркость подсветки падает, подстраиваясь под освещённость. Блик падает на распахнутую дверку. Толик встает и, придвинув табуретку, лезет, вооружённый плоскогубцами, на антресоли. Распахнув дверку, вытряхнув какой-то картонный хлам на пол, он добирается на этот раз до источника питания алертов, выдирает его из трухлявой стены. Спрыгнув на пол, он растаптывает его в труху.
Найдя припрятанную капсулу с ядом, он ложится на кровать и включает снег. Прости меня, Господи, шепчет Толик и раскусывает капсулу. Голова начинает кружиться, сознание уходит, под закрытыми веками загораются сполохи, потом растворяются в невнятное марево.
И тут врубается алерт: «Дорогой наш Анатоль, пожалуйста, ничего не предпринимай до прихода службы помощи, которая уже спешит к тебе. Ты нам нужен! Мы любим и ценим тебя!»
Толик поднимает тяжёлые веки. На потолке вспыхивают один за другим Ната, Чен, Мамми, Руслик, смутные через медленный вихрь снежинок. Комната наполняется голосами. – Толик, ты слышишь меня? – Какой яд ты принял? Руслик, ты не знаешь, что он принял? – голоса то сливаются в гул, то вновь становятся отчётливыми. – Непонятно пока, сейчас приедут, разберутся. Что-то фторсодержащее, кажется. Ничего страшного. Я уже в пути, Чен. – Дорогой наш Анатоль, пожалуйста, ничего не предпринимай до прихода службы помощи, которая уже спешит к тебе. Ты нам нужен! Мы любим и ценим тебя!
– Толик, сынулечка, скажи хоть что-нибудь своей мамми. Почему так плохо видно?
– Снег. Вы-то не паникуйте, этого только еще не хватало, нажмите на «Спокойно», в первый раз что ли, ей-богу? Нажали?
– …помощи, которая уже спешит к тебе. Ты нам нужен! Мы любим и ценим тебя! Дорогой наш Анатоль…
– Где ж этот ебучий автономный источник? – вяло удивляется Толик, теряя сознание.
Поучительная история ДонКихота Скрипучих Уключин
Еще одно субботнее утро Мурра. Мурр развалился в кресле. В левой руке тарелка с яичницей-глазуньей, в правой вилка и гранёный стакан с пивом. Он зевает, отхлёбывает пивка, ставит стакан на пол и пытается отломить вилкой кусок яичницы. Она не даётся. Мурр засовывает кусок целиком, жир лоснится на его небритых щеках. Прожевав, Мурр приказывает: «Новости!» В углу слышно движение, пупс выходит шатающейся походкой из-за платяного шкафа на середину комнаты и открывает пухлый гуттаперчевый рот, прокашливается. «Доброе утречко, Мурр, муррёночек ты наш. Позволь…» – Дальше, – прерывает пупса Мурр. «…затянулось до поздней ночи. Парламентарии-хренарии…» — Опускаем политику! «…ожидается похолодание, не отморозь, драгоценный ты наш, себе…» – Спорт. «О-о, это моя любимая тема. Новый вид спорта придумали жители СубАвстралии: в водах Тасманийского пролива…» – Уходи – Мурр зевает. – Извини, я не в форме что-то сегодня.
Пупс поворачивается в одну сторону, потом в другую, прокашливается. – Нет-нет, уходи.
Пупс благодарит за внимание, раскланивается, издавая во время наклонов непристойные звуки задним динамиком, скрывается за шкафом. – Нострадамус! – выкликает Мурр. За шкафом вновь начинается движение, на этот раз оно сопровождается шумом, похожим на возню, потом стуком тела об пол. Мурр заинтригован, однако не настолько, чтобы оторвать тяжелую задницу от старомодного статического кресла. Из-за шкафа появляется голова Нострадамуса без головного убора, затем и сама кукла на четвереньках. Её опережает Агент, лоб которого светится красным – сверхважное сообщение. – Что ещё?
«Год 2222 обещает быть…» – Нет, не ты! Абрамчик, что там стряслось?
«Буквально в эту минуту освободился квартириум в частном шельфе Скрипучих Уключин. Престижность района оценивается как Весьма-и-весьма. В случае, если вы желаете…» – Каком случае, Абрамчик? – Мурр, кряхтя, выбирается из кресла, – немедленно оформляй заявку! Во сколько это мне обойдется? А ты чего рот разинул? Да не ты. Дамус, ушел!
Нострадамус разворачивается на четвереньках и отбывает за шкаф, волоча полы сюртука. «Квартириум принадлежит к категории Суб-весьма и обойдется вам 0.15 года». – Хорошо, оформляй, да поживей.
Мурр плюхается в кресло, но ему не сидится. Он начинает готовиться к переезду, фиксирует полки и стойки, заливает липкой пеной кухонную утварь.
К вечеру формальности улажены, годы проплачены и квартира Бесценный Ларчик, качнувшись и поскрипев, покидает свой нынешний квартириум и трогается в неблизкий путь. Торопиться, впрочем, теперь некуда, место теперь никто не займёт.
Уже под утро Мурр приближается к шельфу Скрипучих Уключин. Он стоит у окна-стены, вглядываясь в размытые огонёчки широких проспектов, в сигнальные прожекторы рифа, в которых мечутся колонии мальков. Пол мерно покачивается. На экране сервисного блока муррова звездочка почти вплотную приблизилась к кружочку квартириума.
Проходят еще добрых часа три. Звездочка запрыгивает в кружочек, но проходит еще часа два, пока стуки, покачивания и поскрипывания утихают, шипение гидросистем смолкает. В полдень из-за шкафа выходит Юнга и докладывает об успешном окончании разгерметизации. Мурр не слышит. Обессиленный, он уснул в кресле.
* * *
Новая жизнь Мурра. Вечерами Мурр, приодевшись, выбирается в свет. Променад широк и уходит в бесконечность, во всяком случае, он ведёт к рифу с его увеселительными заведениями, лифтами и портами. Эспланады. Проспекты. Чистильщики обуви под пальмами. Запахи водорослей, солярки и выброшенной на берег рыбы из замаскированных под старинные урны для мусора ретрофорсунок. Население Уключин прогуливается неспешно, демонстрируя напускную, а может и подлинную праздность. Здесь улыбаются, встречая знакомых и незнакомых, ведут неспешные беседы о литературе и театре былых или не былых времен – в общем делают всё то, что и положено делать «новым молодым», составляющим, похоже, большинство населения квартала, тех, что заполнили своими телами, говором и запахами бесконечные проспекты, анфилады и эспланады Скрипучих Уключин.
Через несколько месяцев мы видим нашего персонажа преображённым: он опрятен, похудел, раскланивается с соседями, он подходит к группке «новых», ведущих бесконечные беседы о Фолкнере и Твардовском, бросает пару фраз и, растянув толстые губы в улыбке, отходит в сторонку, закуривая «сигарету». У него даже появилась кличка: ДонКихот. «А вот и наш ДонКихот», – приветствуют его барышни в декольте, с шеями, иссеченными грубыми шрамами пластических операций, подкрашенными кармином. «Бонсуар, – отвечает Дон Кихот в тон, – вы сегодня свежи как никогда». «Никогда не говорите никогда. Мы только из парилки. Присоединяйтесь как-нибудь». «Ни будь», улыбается он. – «Как сам?» – поворачивается он к юноше лет двухсот, отхлебывающему светящееся «пиво» из горла «бутылочки», стоящей целое состояние. «Вашими молитвами. Не присоединитесь ли вечерком к нашему обществу? Будут нарды, чипаевцы. Вы играете в чипаевцы?» «Я пас», – мило улыбаясь. И группка наблюдает неспешно удаляющуюся спину Мурра, Мурра, жителя Скрипучих Уключин.
Интерьер Бесценного Ларчика почти не изменился. Продан Нострадамус, бит пупс, куплена кое-какая кухонная утварь и санитарные процессоры. Мурр не вписан в очереди на зеркала с настоящей амальгамой или на многотомные собрания сочинений из настоящей бумаги – он отдает себе отчёт, что среди населения квартала он останется чудаком, чужаком, даже продолжая с полуслова мысль собеседника, потому что лоск общения не более чем сухая шелуха луковицы, которая, отлетев, обнажит сочные слои, годовые кольца стволовых клеток, по которым, как по кольцам на срезе дерева, можно узнать возраст «подростков». Либо их отсутствие, как в случае Мурра – ДонКихота. Поэтому никогда не пойдет Мурр в парилку, где от сорокаградусной жары растекаются под полупрозрачной кожей подсвеченные изнутри силиконовые импланты уключинских денди. «Ненавижу», – шепчет иногда Мурр в подушку, просыпаясь среди ночи от захлестнувшей во сне ярости.
На втором году своего существования в Уключинах герой возвращается к некоторым старым привычкам. Привычки эти, надо сказать, с криминальным душком. Он, например, любитель прикупить при случае пиратские инфы. Длинными одинокими вечерами Мурр предается наслаждению узнавания подноготной тех, с кем он встречался днём, благо сутки в Уключинах установлены 50 часов. У него есть инфы, узнай о которых, его лишат не только квартириума в престижном квартале, но и… об этом Мурр гадает с замиранием своего большого жирного сердца, что, разумеется, придает наслаждению дополнительную остроту.
Дональддак, сосед сверху, въехавший недавно, тоже из новых молодых. Еще не обтесался. «Дональддак младший, – протянул прозрачную руку Дональддак, я здесь новенький», – представился он при первом знакомстве. «Оо, да мы с вами, никак, родственники. ДОНкихот», – улыбнулся Мурр. «Как приятно!» – искренне обрадовался юноша шутке соседа, и Мурр вдруг почувствовал, какой путь вверх по социальной лестнице он проделал за какие-то полтора года. Год назад он не знал ничего ни о Дональддаке, ни о Донкихоте, ни о Сервантесе, написавшем его. Мурр тогда следовал, во всяком случае, пытался следовать правилу: почитать перед сном о тех, кого упоминали днём в светской беседе. Оруэлл был тогда не менее почитаем, чем Шопен и Твардовский. И вот, в одной из статей, написанной, должно быть, не одну сотню лет назад, автор сказал о классике буквально следующее: «По сути, история создания бессмертного романа анекдотична. Современники Оруэлла относили его роман к жанру антиутопии, некого предупреждения современникам. Мы же видим в нём любовное описание реальности, которая, строго говоря, и не была в тот момент реальностью, став ею в недалёком будущем, которое, в свою очередь, уже видится нам столь трогательным, чарующим, через пелену времени. Мы наслаждаемся Великой Ошибкой, и это закономерно в наше строгое время, где ничто не ценится столь дорого, как ошибка. Подобная метаморфоза уже приключилась несколькими столетиями раньше с писателем Сервантесем, написавшим своего Дона Кихота как полотно, обличающее омерзительные недостатки современного автору общества». Так Мурр стал ДонКихотом: рыцарь полюбился уключинской элите.
«Дональд Дак Младший. Учетный номер ACC890766EE888. Дональд Дак. Персонаж мультфильмов 20-го века Уолта Диснея. Утилизован по лицензии УИиК. Биоимя Артур Чонг. Не является клоном. Не клонирован. Биовозраст 121 год». Не дочитав, Мурр заходится хохотом. Подросток на полном серьезе пытался убедить его в том, что он, де, внебрачный сын Дональддака, ненароком обнажая кусочек морщинистой шеи, купленной, видимо, в кожном отделе магазинчика в одном из лифтов рифа. Разоблачение, одна из самых древних и сильных страстей человека, наполняет его нескладную жизнь смыслом или, хотя бы, иллюзией смысла.
* * *
И вот однажды Мурр, он же ДонКихот-Скрипучих-Уключин, покупает через своего нелегала инфу А-16, или «светлячки». С наступлением вечера, уже часов в 30, он укладывается в постель, но не для того, чтоб уснуть. На потолке загораются мириады светлячков. Это жители Уключин. Мурр командует увеличение и светлячки стремительно разбегаются в разные стороны, оставляя на темном ландшафте Уключин дюжину собратьев, отличающихся оттенком свечения. Вот аметистовый светлячок начинает мигать, это Тюнс, племянник Нерона, императория древнего Рима. Мурр знает его, довольно неприятный тип, хамоватый. Помигав, светлячок выстреливает пунктирной линией куда-то за пределы поля видимости, значит контакт установлен с кем-то не из Уключин. Мурр следует взглядом за линией, ландшафт снова сворачивается, показывая светлячка, с которым установлен контакт. Взгляд Мурра останавливается, включается комментатор, который информирует, что контакт установлен с номером таким-то из надводных кварталов Мыса Горн. По Мысу Горн инфа не выдается, надо доплачивать, поэтому наш следопыт возвращается по стрелке к соседу, к Тюнсу, о котором ему уже давно известно, что никакой он не племянник Нерона, а двухсотлеток из новых молодых, отпрыск учительницы из китайского домена и бета-клона полицейского из трущоб Огненной Земли.
Мурр живет в двух мирах: в материальном, но ложном мире жителей Уключин, и в призрачном, но более правдивом мире их светлячков на потолке. От этого голова его идёт кругом, и это ему, видимо, нравится. Он заметно повеселел, раскрепостился, отчего его популярность в кружках завсегдатаев эспланады еще возросла. Мурра приглашают в жилища знати, знаменитости приветливо окликают его, щуря свои расширенные глазищи. Одним словом, ничто не предвещает грядущего крушения.
Крах крался по пятам нелегала-любителя. Однажды вечером пришло ему в голову запустить «светлячков» и посмотреть, что им известно про ДонКихота. Позже Мурр удивлялся, почему такая очевидная мысль не пришла ему в голову раньше. Он запросил ДонКихота Скрипучих Уключин и стал ждать ответа комментатора, но ответа не последовало. Светлячка ДонКихота просто не существовало. Мурр разумно предположил, что светлячки устарели и по каким-то причинам обновления инфы не произошло, что, в общем, странно: до сих пор дилер не подводил его с товаром. Несколько огорченный, Мурр лёг этой ночью спать рано, активировав снотворное. Обычно он засыпал под светлячков, которые таяли с рассветом.
Днем он встретил соседа Дональддака. Они беседовали о том, о сём, о течениях и цунами, как всегда, о театре и литературе, злословили о новых девушках. Позже к ним присоединился Ковбой Маша из 3-го микрорайона. Вернувшись, Мурр, не дожидаясь темноты, запустил А-16 и без труда нашел светлячка Дональддака, подтвердив свои дурные предчувствия. Зафиксировав взгляд на Дональддаке, он услышал знакомое «Дональд Дак Младший. Учетный номер ACC890766EE888. Дональд Дак. Персонаж мультфильмов 20-го века Уолта Диснея. Утилизован по лицензии УИиК. Биоимя Артур Чонг. Не является клоном. Не клонирован. Биовозраст 122 года». Нашелся и Ковбой Маша, только ДонКихота в Уключинах не было, как не было и Мурра. Его начало подташнивать, как когда-то в молодости в невесомости, когда их возили со школой на Луну. Мурр активизировал мужество и запросил историю. На карте Уключин в увеличении появились светлячки Дональддака и Ковбоя, Маша, не спеша, приближается к Дональду, тот начинает мигать, пунктирная стрелка выстреливает из Маша и упирается в Дональда, оба меняют цвет свечения на сиреневый. И все. Ни ДонКихота, ни Мурра.
* * *
Мурр в своей комнате. Небрит, нечёсан, грязен. Он понял, что его нет.
Видимо, меня нет, думает Мурр. Так бывает. Я где-то слышал об этом. Надо встать и умыться. Надо, видимо, смириться с тем, что меня нет. Быть может, в этом даже есть свои плюсы. Наверное, я не могу умереть, раз меня всё равно нет. Но как тяжело жить, когда ты не существуешь.
Мурр связывается со своим дилером. Он пытается исподволь выведать у него о людях (или не людях), которых нет. Дилер делает вид, что его внезапно отвлекли срочные дела и исчезает. Дальнейшие попытки связаться с ним безрезультатны.
Мурр в своей комнате, в своем Бесценном Ларчике. Грязен, бородат. Отчаяние его не столь остро, но оно уже не перемежается периодами судорожной активности или припадками истерического веселья.
Иногда все же он запускает А-16. Он ничего не ищет. Он бессмысленно смотрит в мириады светлячков. В таком увеличении движение их почти незаметно, а расслабленные глазные мышцы не дают сигнала к увеличению.
* * *
В одно из редких просветлений Мурр, ДонКихот-Скрипучих-Уключин вспоминает об однокласснике, который по слухам сделал карьеру в спецслужбах домена. Но среди жителей Уключин Ромула (так зовут удачливого одноклассника) нет, а связь с дилером потеряна.
На следующее утро Ромул собственной персоной у дверей Бесценного Ларчика. Сонный Мурр едва узнает спросонья друга детства. Друг потрясен жалким видом Мурра. Теперь он займется им лично. Ромул тащит Мурра в душ, уничтожает мусор, которым заросли спальня и кухня, заводит привезённую с собой музыку. Вечером Ромул выводит Мурра на променад.
Что случилось? – спрашивает Ромул. Они стоят у стеклянных стен Проспекта Зеленоватой Радости, смотрят в брюхо гигантскому осьминогу, флегматично перебирающему щупальцами в нескольких метрах от Проспекта. Пахнет фиалками и бензином.
– Я купил себе А-16. Я знаю, что ты не доложишь об этом, но мне всё равно. Можешь доложить, если это тебе поможет по службе.
– Ты несешь чушь, приятель. Это не та заслуга, которую высоко оценит мое начальство. Мое бывшее начальство. Я на пенсии, Мурр. Мы рано выходим на пенсию.
– Зачем ты пришел?
– Я получил сообщение, что некто разыскивает меня через незарегистрированную копию светлячков. Ты вспомнил обо мне, следовательно, случилось что-то экстраординарное. Специфика моей профессии такова, что о нас не вспоминают. Бывшей профессии.
– Спасибо, Ромул.
– Так что случилось, дружище?
– Ничего особенного. Просто меня нет.
– В каком смысле?
– Меня нет. Я думаю, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю.
– Нет. Как это тебя нет? Где тебя нет?
За стеклом мелькает узкое тело голубой акулы с фосфоресцирующей рекламой губной помады. Акула исчезает в толще воды. Осьминог, вяло перебирая щупальцами, разворачивается, отплывает куда-то вбок.
– Я не существую.
– А кто тогда вот сейчас со мной говорит?
– Не знаю. Чей-то сон. Неисправная инфа какого-то погибшего нелегала. Я правда не знаю.
– Что за странные фантазии? Откуда такие мрачные настроения, приятель?
– Ты знаешь откуда. Нет светлячка.
– И что из этого следует?
– А ты не знаешь, что из этого следует? Меня нет.
– Из этого следует только то, что тебя нет в А-16.
– Ты сам знаешь, что А-16 сама заносит в светлячки всех живущих.
– Не всех.
– Что значит, не всех?
– Не всех. Можешь мне поверить. Так что можешь успокоиться насчет себя, ты существуешь, если это тебя, конечно, успокоит.
Ромул и Мурр на диване. Ночь. На потолке рубиновый светлячок Ромула.
Друзья вспоминают школьные годы. Мурр был большой озорник. Тихоня Ромул.
Как все-таки человеку в здравом уме и твердой памяти может прийти в голову, что его нет на основании того, что он не нашел себя в одной из палёных версий светлячков?
Мурр, Донкихот Скрипучих Уключин, вздыхает.
– Пикантные экземпляры у вас тут прогуливаются, однако.
– Да уж. Сам понимаешь, у богатых свои причуды.
– Это точно. Все в шрамах. Честно говоря, нигде не видел такого скопления новых молодых в одном месте. Кстати, сколько здесь квартириумы стоят, если не секрет?
– Какие уж от тебя секреты. 0.15 я платил.
– Ого. Но здесь мило, ничего не скажешь.
– Не знаю. Уже привык.
– А почему они тебя ДонКихоном зовут?
– ДонКихотом. Книга такая есть одного древнего автора.
– А-а, книга. У меня была когда-то книга. Забыл, как называется…
– Ромул.
– Что?
– А, например…
– Что?
– Как ты думаешь, я есть в А-21?
– Это мне неизвестно, корешок. Я не имею доступа к А-21. В А-20 тебя нет.
– Что же я за птица такая, что меня нельзя никому показать?
– И это мне неизвестно, корешок, и никогда не будет известно. И ты вряд ли об этом узнаешь в этой жизни. Можешь гордиться, браток. Настолько заинтересовать спецслужбы, чтоб не попасть в А-20… Может в генах что-то. Может ты оператор какого-то сверхважного задания.
– Какое это может быть задание?
– А вот это ты вряд ли когда-нибудь узнаешь, брат.
– Н-да. Как-то даже страшно.
– Жить вообще страшно.
Мурр вздыхает.
– Но все равно, Мурр, спасибо тебе.
– Не за что. Мы ж друзья.
– Вот разве что…
– Что, Ромул?
– Мне право неудобно… Ты не мог бы одолжить мне… полгодика?
Последний концерт маэстро
Е2 знал, что для многих этот момент самый волнующий. На иных он действует сильней, чем сама музыка. Сегодня их шестеро – улыбаются ассистенту, который поправляет одеяла, поправляет контакты и фиксаторы. Ассистент Жанна произносит «готово», ложи одно за другим въезжают в ниши. Е2 проверяет системы безопасности, чувствительность и, удовлетворённый, поднимается к себе в дирижёрскую. На шести экранах уже мечутся голубые, зелёные и золотистые кривые. Е2 садится за свой старенький Хирнмайстер, но не начинает. Он трёт виски, потом закрывает глаза ладонями, сидит так около минуты, прокручивая в голове программу выступления. Наконец распрямляется, встряхивает роскошной шевелюрой и включает «начало».
Слушателей, что душой кривить, маловато, несмотря на то, что концерт был объявлен заранее, что проходит он в лучшем зале Дворца Настоящей Музыки. Но это уже стало привычным. Зато те, кто пришёл послушать исполнение Е2, пришли именно на Е2, а не на концерт как воскресное времяпрепровождение. Ценители собрались. Или те, кому приятно считать себя ценителями, что тоже неплохо. Е2 кладёт расслабленные ладони на полушария. Легко, как бы вскользь, касается мизинцем ноты «тревожно», поглядывая на экраны. Диаграммы состояния, успокоившиеся было, подергиваются рябью, сокращения шести сердец дружно учащается, давление ползёт вверх. Дирижёр надавливает на «тревожно» подушечкой указательного пальца, резко убирает его, как бы смахивает давление, левая ладонь ложится основанием на ноту «покой 1». И снова «тревожно» – сначала вскользь, потом надавливая. Кривые дружно следуют ритму дирижера. Бывалая публика, приятно иметь дело.
После пяти циклов тревоги-покоя со всё нарастающей амплитудой, следует по замыслу Е2 двухминутная пауза – полное отсутствие нот. Это почерк Е2, по которому знатоки узнают его. Правда, в последние годы развелось немало подражателей. Е2 касается ноты «веселье» и тут же острое как укол – «ужас». Такое уже подражателям не по силам. Теперь «счастье 2», но буквально касание, совсем лёгкое, ничтожная мощность волны, на пороге чувствительности. А теперь шевельнем-ка речевые центры – лёгкое тремоло пальцами левой руки по височной доле с наклеечкой «речь». И легкое головокруженьице – большим пальцем на наклейку с улиткой. Кривые взметнулись как от дуновения ветерка, центры активности мерцают сиреневым и розовым. «покой», «счастье 2» и пощекотать мозжечок. Слегка. На экранах почти что хаос. Дыхание теперь у всех вразнобой. «Ишь, как пробрало», – довольно ухмыляется маэстро. У одной из них, той, что на крайнем ложе, диаграммы состояний вот-вот подберутся к красной черте, за которую заходить не стоит. Е2 пускается в лёгкие, как бы ничего не значащие, вариации, наблюдая, как кривые стабилизируется, тогда большим пальцем на «тревогу», понемногу набирая амплитуду, как муху давит, ха-ха, и «покой 1» – как лёгкий ветерок в жаркий летний день. По размеренному бегу кривых на экранах Е2 видит, что лейтмотив первой части узнали, и жмёт на «сон», после чего сам откидывается на деревянную спинку стула, смахивая ладонью пот со лба, прямо на полушария хирнмайстера. Сердце музыканта покалывает. А у шестерых поклонниц маэстро альфа-ритмы показывают фазу дремоты.
И третья часть сонаты, коротенькая. Слегка пощекотать мозжечок, «удовольствие 1». «боль». Вихрь из веселья, тревоги и счастья. И – кода: «ужас». Нарастающий, ничем не разбавленный ужас. И, оставив на «ужасе» большие пальцы, на «удовольствие 2» всеми оставшимися пальцами. Ужас угасает, удовольствие набирает максимальную амплитуду. Фортиссимо, точно, это называется фортиссимо. И «покой 3». Всё. Вот и всё.
Е2 спускается в зал. Ниши опустели, ошарашенные слушатели и слушательницы снимают звуко- и светоизолирующие колпаки, садятся на своих ложах с откинутыми в сторону мятыми одеялами. Как ошпаренные. Никто не говорил, что музыка это легко. Поворачивают головы к Е2, смотрят, как бы не узнавая и… аплодисменты! Аплодисменты, крики браво и плевки на пол. Буря аплодисментов. Как будто не шесть человек в зале, а шестьдесят. Е2 раскланивается, взметнув гриву седеющих волос, капельки пота падают на стеклянный пол Главного зала Дворца Настоящей Музыки рядом с плевочками поклонников. Растирает каждый носком ботинка, стараясь не пропустить, чтоб не обидеть кого – нынче поклонники на вес золота, как говорится.
* * *
Красивая тонкая шея, длинные ухоженные пальцы.
– Меня зовут Джейн.
– Джейн? Красивое имя.
– Да я и сама ничего, – красивые золотистые губы растягиваются в улыбку, которая тотчас исчезает.
– О да!
– Я… Я потрясена.
– Я вижу, – Е2 платит по счетам кривоватой дирижерской улыбкой. – Вы же были на ложе номер 6, крайнем, не так ли? Я наблюдал вас. Честно говоря, я играл по вашим кривым. Следить даже за шестью кривыми одновременно – сложно. Дирижерское дело – дело неблагодарное.
– Я – благодарный слушатель. Разве этого не видно?
Все разошлись. Только Маэстро и Джейн. Её влюбленные глаза. Так и должно быть. Е2 еще весь в музыке. Так и должно быть.
– А вот… ближе к концу второй части… радость, да? У меня не абсолютный слух, но что-то же чувствую, правда? Но вы… Как это так можно? Всё помнить, всё чувствовать. За всех. Нет, не понимаю.
– Ну, не так уж и сложно, если честно. То есть, не это главное, технически все это даже очень просто, дело ж не в этом.
– Да-да, я понимаю. Иные играют, будто гимнастику делают. Виртуозно, но ни уму, ни сердцу. А можно вопрос? Что-то я осмелела.
– Конечно.
– А вы старинную музыку играете? На старинных инструментах?
– Конечно. Вы любите старинную музыку?
– Я о-бо-жа-ю старинную музыку.
– Правда? Это редкость в наше время.
– Я схитрила. Видите, я даже готова преступить закон ради вас. То есть, не в том смысле, что я старинную музыку не люблю, я правда люблю, просто мне говорили, что вы любите её играть. Я вообще знаю о вас больше, чем вы думаете.
Улыбка у нее обворожительная. А у Е2 в голове фуги да сонатины, всегда так после концерта.
Вдруг:
– А хотите, я сыграю вам? Поднимемся в дирижерскую. Я всё покажу, сыграю. У меня там настоящий орган стоит, старинный, Нобель. Может, поднимемся?
Правда? Не верит в такое счастье. Молодая совсем. Дурочка. То есть молодая для любителей настоящей музыки.
– Видите, вот экраны, их много. Сейчас они, естественно, пустые. Вот это, собственно, хирнмайстер. Отсюда идут команды на излучатели, которые там внизу в нишах. Ну, а это… Это он и есть. Откройте крышку, не бойтесь, он не кусается.
Под крышкой сотни прозрачных трубочек, вентилей, пробирок, в которых вещества, из которых складываются сонаты и сонатины.
– Так это и есть орган?
– Он самый. Нобель.
– Каждая такая пробирка – это нота?
– Нет, конечно. Ноты вот, смотрите. Скажем, «покой 1», ноты, в общем, те же примерно, что и сейчас. Вот я нажимаю, смотрите сюда. По трубочкам пошли реагенты, вот здесь они смешиваются. Можно запрограммировать новые клавиши для новых свойств. Попробуйте.
Пробует. Надо будет не забыть потом стереть.
– А где, ну, то, куда вы смотрите, когда исполняете.
– Диаграммы? У него свои экраны были, но я те же использую. Человек, знаете, он и есть человек.
– Нет, я не про то. Ну как бы график такой, чтоб знать, когда какая нота, забыла, как это называется.
– А-а. Нет, я не пользуюсь. Это все рождается каждый раз заново.
– Да вы что!
– Опыт, простите. В этом нет ничего сложного, опять же. Сложное – это чувствовать публику. Не идти на поводу, но и не «ломать» публику, как у нас говорят. Вы, кстати, идеальный слушатель.
– Правда? Это очень приятно слышать от вас.
– Знаете что? А хотите, я сыграю для вас? Только для вас?
– Правда? Еще бы!
Е2 устраивает Джейн на ложе, укрывает её одеялом, вводит тоненькие капилляры в вены, помогает надеть войлочный непроницаемый мешок, потом вдруг откладывает его в сторону.
– Давайте так. Это, конечно, получится уже не настоящая музыка в строгом значении этого термина, зато вы будете всё видеть. Как я работаю, как вы слушаете.
Я сыграю небольшую вещицу – вы устали, да и я тоже.
Маэстро садится за орган. Спина приятно касается деревянной спинки. Кевлар. Или граб. Да, граб, кажется.
«непоседа». Что значит, старинные ноты, сейчас нет таких. Бросает взгляд на экран, потом на ложе. Можно на диаграммы не смотреть, и так всё видно. Невмоготу, вот-вот с кровати вскочит. Это непросто, как будто чешется всё внутри. И, не глядя, на «смех». Джейн, да вы не стесняйтесь, смейтесь, вам же смешно?
Смеётся.
«грусть 3» и чуть-чуть «ретро». И всё.
Вот такая маленькая вещичка.
– Потрясающе!
– Вы преувеличиваете. Видели свои кривые?
– Да, забавно. А вот я еще хотела спросить. Это ведь настоящая старинная музыка?
– Да, конечно. У вас какие-то сомнения?
– Нет, что вы. А ведь, насколько я понимаю, была и не совсем такая…
– А-а, вот вы про что. Даже совсем не такая, так будет точней. Вы, видимо, говорите о ненастоящей музыке, как жанре, да? Со звуками и светом и тому подобным?
– Ага. Вы сами её слышали? Это интересно?
– Еще как. Мы учили в консерватории, я, правда, не был отличником… (это Е2 мягковато выразился). У нас была практика в Мавзолее Музыки. Да, я очень люблю ненастоящую музыку. Жаз, например. Но это всё сейчас редко где услышишь.
– Что такое Жас?
– ЖаЗ, «З» на конце. Это такой как бы переходный этап от ненастоящей к настоящей. Играли её в таких специальных помещениях, кибуцках (Е2 имел в виду кабаки), поэтому она называлась кибуцкой. Основу ее составляли алкоголь, ну и звуковые инструменты, например…
– Что такое алкоголь?
– Такой реагент. Расслабляет и, – иногда – возбуждает, в зависимости от количества и состояния. Он есть в «ретро», кстати.
– Интересно. А можно попробовать? Прямо сейчас?
– Что? «ретро»? Звуки-то я не могу синтезировать. Во-первых, у меня нет лицензии на звуки, да и нечем их синтезировать, это нужны специальные инструменты. Ну, ложитесь.
«ретро», много «ретро». Потом немного «веселья», «агрессии». «очищение», «покой 2». Всё. Ну как?
– Да, здорово. В смысле, необычно. Очень необычная музыка. Хотя я, если честно, люблю музыку такую, сильную что ли.
– Да, я заметил. Жаз это такая музыка, как вам сказать. Алкоголь по-своему силён. Её исполняли темнокожие и фиолетовокожие музыканты. Вместо чистых переживаний современной музыки, этакая смесь из музыки, звуков, освещения специального. Ну и кайф, знаете «кайф»? Вот, например. Или «секс».
– Да я, честно говоря, и так уже вся… В смысле там липкое всё.
– Это понятно. Секс очень сильно взаимодействует с другими нотами, они как бы усиливают друг друга. Да вы лежите. Сейчас я сыграю.
Е2 замешивает секс с тревогой, смотрит, как заметались кривые на экране, потом через мимолетное страдание разрешает аккорд в «радость».
– Видите, какое состояние? У вас дыхание до сих пор зашкаливает, и с сердцем вон что творится.
– Да-а. Знаете, я хотела вам сказать… Вам не кажется, что в нас с вами есть что-то общее?
– Вы мне льстите. Вы такая…
Е2 теперь и впрямь кажется, что есть что-то такое. Славная девчушка. Очень музыкальная.
– В древние времена, знаете, были оркестрионы. Их вообще без веществ играли и слушали. И как слушали! Всё только на состояниях. Дирижер стоит на таком возвышении перед музыкантами, а их там сто или двести, размахивает мечом…
– Мечом? Что это?
– Меч, оружие. Не знаю, честно говоря, зачем они мечом размахивали, может, это ритуальное что-то. А слушателей тысячи, десятки тысяч!
– А как же они могли угадать, как играть, когда их столько? Да и экранов таких не было, наверняка.
– Конечно, не было. Наверное, на отдельных ориентировались, выберет в зале какое-то запомнившееся лицо и как бы для него играет. Как я для вас, фактически. Нет-нет, это правда. Вы… Знаете, мне иногда говорят, вы, Е2, гениальный дирижер…
– Да! Да!
– А я так скажу: есть гениальные слушатели. Вы, Джейн, гениальный слушатель. Смотрите, у вас до сих пор ритмы не стабилизируются никак.
– Да, я и сама чувствую. Как-то мне… никогда такого со мной не бывало.
А сам? Сердце вываливается из грудной клетки. Если на экран вывести, всё в красное пойдет. Но остановиться невозможно. Музыка, это так захватывает!
– Знаете, что, Джейн, я вам сейчас сыграю самую любимую свою вещь. Она сильнодействующая, но вы ведь любите.
– Да, конечно.
Джейн растягивается на ложе, закрывает глаза.
«тревога». Потом «голод» и «жажда» одновременно – довольно редкие ноты. «голод» нарастает. И трель из «тревоги» и «радости» – легкие сухие пальцы маэстро так и летают по клавиатуре. И резкий выход в «очищение», немножко «ретро» туда же. Во, как пробрало! Куда там древним оркестрионам. Её аж трясет. Кривые-то в красную область пошли, надо поаккуратней.
– Потрясающе! Это лучшее. Это… Это очень трудная музыка, но ведь… вы знаете, ради этого дня стоило жить!
Из глаз её вдруг брызнули слезы. Потекли по щекам в золотистый рот. Слизнула языком. – Простите.
Нда-а…
– Я просто хотела сказать…
– Джейн! Молчите. Вы потрясающая, дайте, я помогу вам встать. Нет, погодите, давайте я сыграю ещё маленькую сонатину, самую любимую мою, я её еще никому не играл.
– Да! То есть нет, может… Может, не всё сразу? Хотя…
– Вы устали? Тогда…
– Нет, то есть да. Да-да, конечно. Я хотела вам сказать… Неважно. Вот, я ложусь. Я смогу.
А он? Сможет ли он? Выжатый лимон, как в древности говорили. Сможет, когда еще такой случай представится. Может никогда.
«ужас» и «секс». Да. Это убийственное сочетание. Потом вмажем «очищение», но пока «ужас» и «секс», «секс» и «ужас».
Кривые заметались, все в красную область ушли. Ужас, самому страшно. Тут надо не перебрать. Но и не недобрать! Еще, еще, дотянуть «ужас» до красной границы, когда кажется, что всё внутри разорвется от напряжения. Еще чуть-чуть. Держись, Джейн.
Диаграммы налившись багровым, взметнулись в последнем вихре и разом опали. Прямая.
Всё. Конец. Не выдержала. Прощай, лицензия.
Маэстро и Джейн. Девушка и музыкант. Еле слышно шуршит система охлаждения органа. Всё кончено.
Наконец включается система восстановления. Появляется пульс, дыхание. Джейн приоткрывает веки. «Привет, Джейн. Ничего страшного не произошло, сейчас тебе будет оказана помощь. До приезда бригады восстановления отключи все музыкальные устройства. Отключила? Умница. Всё будет отлично, Джейн. Тебе не о чем беспокоиться. Ничего не предпринимай, пока послушай наши последние шутки…»
Джейн слабо улыбается. – Ради этого дня стоило жить, Е2. Спасибо вам, вы гениальный музыкант. Извините, что не смогла дослушать. У вас будут неприятности из-за меня?
Е2 закрыл лицо руками, копна волос рассыпалась по тонким дирижерским пальцам. Зато я гений, – думает Е2.
– Е2, вы слышите? Извините меня, я просто хотела…
– А? Да чего уж там.
– Я просто хотела сказать вам, что я…
– Все будет хорошо, Джейн.
– Я хотела сказать вам! Что я ваша дочь!!!
Джейн и Е2. Музыкант и его дочь.
– Еееееееббанныйврот, – шепчет Е2, не вполне понимая смысл старинного выражения. И в изнеможении падает головой на клавиатуру органа.
Картинамира
Так вот она какая, Картинамира…
– Ну как, нравится?
– Дааааааа. Крррасиво.
– А то. Ты, наверное, думал, это вроде картин древних, с этими, как их, материгами и окъянами.
Добра слегка трясло. Он попытался расправить плечи, втянул воздух. Понимающие ухмылки ребят, их довольный вид тем более не придавали уверенности.
– А…
– Вопросы потом. Сейчас к МарьВанне. Чистая формальность.
Добр терпеть не мог эту процедуру.
– Правая рука?
МарьВанна кивнула. Добр оттопырил мизинец, положил на разделочный планшет. Мизинец заметно вибрировал. Обезболивающее потекло в спинной мозг. Мачете опустилось со свистящим звуком, врезалось в планшет, палец скатился в пальцеприемник. По экрану МарьВанны побежали какие-то цифры, потом красные и зелёные разводы. Место отсечения чуть побаливало. Наконец, палец выкатился из пальцеприемника, МарьВанна приладила палец обратно. Добр прошелся по залу, массируя онемевший палец. Картинамира урчала как кот, наевшийся рыбы.
– Ну, а теперь вопросы. Не стесняйся. На какие сможем – ответим, а если не знаем, так и скажем: не знаем. МарьВанна составила Твоюкартину. Интересно?
– Интересно. Но немного страшно. Узнавать про себя всегда страшно. Ну и что там?
– Ну, в общем, ничего особенного. «А29», «А0», «07унц», «Ши», «добр», «твор», ну и разная хрень.
– И что это? – немного поколебавшись, спросил Добр. Он чувствовал, конечно, что ребяты над ним подтрунивают. Над новенькими всегда подтрунивают.
– Да черт ее знает. Ну, «добр» – это профайл, «А29» – что-то, связанное с медленной засыпаемостью, «твор» – творительные способности в применении к Картинемира. Сейчас Картинамира всасывает Твоюкартину, чтоб, когда ты будешь рисовать, корректировать с учетом твоих психологических особенностей. Видишь изменения?
Добр всмотрелся. Он понемногу успокаивался. Ну, что-то вроде поменялось, фиолетового прибавилось. Но из-за него ли, может, просто поменялось, должна же Картинамира меняться.
– Что принюхиваешься? – ухмыляются ребята.
– Запах какой-то.
– Да лана, запах. Пованивает, так и скажи. Как ты заметил, Картина звучит, пахнет и еще кое-что умеет. Чтоб художник мог все свои человеческие способности задействовать. Попробуй вот убрать запах.
– Как я уберу? Я не знаю даже, почему пахнет.
– Ну, там террорист какой или пол-литик слегка протух, так сказать. Это еще не вонь, это так, цветочки.
– А где произошло? Как я узнаю?
– А ты и не узнаешь, бесполезно. Слишком сложно. Это Картина знает, твоя задача – гармонизировать Картину, этого она от тебя ждет. Вот сейчас ты немного расслабился, можно работать. Ладно, дай покажу.
Парень, Степ его звали, взял в руку кисть и подошел к Картине. Потом отдалился, прищурил глаза, втянул воздух. Вновь подошел, нанёс мазок ярко-жёлтым в углу, там, где наползали друг на друга узоры, похожие на снежинки, только ярко-синие. Запах усилился, но стал не таким противным. «Запах», – произнес Степ. Появилось окошечко со словом «запах». Степ замазал «х» и решительным росчерком вписал «г»: «запаг». Запах сразу исчез, как и не было. Степ повернулся к публике, поклонился, кривляясь, и отошел к стене.
У стены, кстати, в рядок стояли небольшие скульптуры. На изящном треножнике покоился какой-то железный то ли утюг, то ли лодка с торчащими вверх тоненькими прутиками с поперечинами и тремя трубками. Рядом на колесиках раскачивалась тележка с большой железной дужкой спереди. Тележка была наполовину затянута материей. Еще на одном треножнике – бюст собаки непонятной породы. Собака отлита из меди и имеет очень древний вид, медь местами позеленела, местами наоборот – отполирована до блеска прикосновениями рук. Степ пощекотал собаке шею, измазал палец в зеленой краске, вытер его о белый комбинезон.
– Ты спрашивай, спрашивай, не стесняйся. Палец прошел?
– Да, спасибо. А… А почему вы выбрали меня? Учителя истории? Почему не физика, не полу-художника? Почему не пол-литика? Что, кстати, с пол-литиком теперь?
– С пол-литиком? – заговорил Мир, до того молчавший. – Понятия не имею. А ты послушай новости вечерком. Что касается физиков, то ведь это они Картины делают. Ты сделаешь Картину? Нет. Дело художника – рисовать. Тут нужны интуицио, фантазио. У кого фантазио, как ни у историков? Физик делает то, что работает. Ты видел историка, который сделал бы хоть что-нибудь работающее? Физик может и рисовать, конечно. Иногда даже неплохо. Вон, Ив, кстати, физик. Но в критической ситуации нужно что-то такое… этакое… ну, в общем, это описать-то и то сложно. А у тебя, Добр, «Ф70». Это очень круто. Очень. Только не зазнавайся.
Мир улыбнулся. Добр тоже.
– А если я ошибусь? Сделаю что-то не то?
– Премии лишим.
– А что с миром будет? Я встану с утра с головной болью, мазну не там, а какой-нибудь материг от этого на дно окъяна провалится?
– Ой, боюсь-боюсь-боюсь.
Мир подошел к Картинемира, издал странный хрипящий звук, собирая слюну, и шумно харкнул прямо в середину Картины. Сгусток медленно пополз вниз. Кроме этого никаких изменений замечено не было.
– Ты ж МарьВанну прошел, – пояснил Степ. – Картинамира съела Твоюкартину, она теперь знает, что от тебя ждать. Не пальцем сделана. Этот вопрос, кстати, новички частенько задают. Еще вопросы?
– Ну я не знаю… – Добр как-то странно переминался с ноги на ногу, как будто хотел в туалет. Он чуть не забыл текст.
– Да ты не робей. Все получится.
– Да я и не робею.
Прозвучало неубедительно. Ребята перемигивались. Картинамира урчала и сытно пощелкивала. Рабочий день был выбран спокойный, делать было, по большому счету, нечего.
– Выходит, я крутой?
– Не крутых в ребяты не берут.
Добр прохаживался по залу, чтоб скрыть волнение. Его била крупная дрожь. Добр прошелся вдоль скульптур, задержался у бюста собаки, слегка толкнул его пальцем. Бюст покачнулся.
– А как её зовут? – Добр, стоя спиной ко всем, обнял собачину за загривок.
– Её? Да это же…
Но договорить Ив не успел.
Добр закричал и, сорвав бюст с треножника, с разворотом швырнул тяжеленную медную голову в Картинумира. Картинамира взревела, заглушая крики ребят, из неё посыпалась какая-то ярко-красная труха, разрушающиеся куски наползли друг на друга, сшиблись. Запахло палёным пенопластом и, почему-то, гнилым луком. Вдруг вспышки погасли, крик смолк. Остатки Картины – кучи пестрого порошка – мирно лежали в углу студии.
Добр, обессиленный, опустился на стул в углу. Все молчали.
Слышно было, как под потолком кружит, жужжа, стайка псевдомух.
Мир подошел к шкафчику, раскрыл створки, достал заиндевевшую бутылку и рюмки. Ив подцепил к мочке уха Добра магнитофон. Волосы на голове Добра зашевелились. Пошла запись.
– Отлично, Добр, – сказал Саш, режиссер. – Очень натурально. Классика просто. Ты, перед тем как собачку швырнуть, – бля, как же ты ее захерачил-то! – ну ты замялся как-то…
– Так это я текст забыл, если честно.
– Мы поняли. Но вышло очень естественно. То есть не совсем, но ровно настолько, насколько ретра должна быть естественна.
Он достал еще рюмки. Степ стал протирать их салфеткой, а Мир разливать вино в уже протертые. Ребяты потянулись к столу.
– Погодите вы, – одернул всех Саш. – Полимеризация не закончилась еще. Именинник так и будет с магнитофоном на ухе сидеть?
Ив посмотрел статус магнитофона. Можно снимать. Отцепил от мочки, подключил магнитофон к химеопринтеру. Химео потекла тонкой струйкой в принтер. Вот теперь можно.
– Так за успех Картинымира!
– Урррррррррааааа!
* * *
Расходились уже в пол-25-го, перед рассветом. Саш еще оставался отсмотреть материал. Возможно, подкорректировать лишние эмоцио.
Добр задержался в дверях.
– А…
– Хочешь спросить что? – устало улыбнулся режиссер.
– А вот… – Добр вернулся. – Я, конечно, не знаток, но вот эта сцена с пальцем. Она какая-то сочиненная, как будто её придумали. Это не оттолкнет зрителя?
–А, это. Да нет, это из древнего химео, то есть из мувия, я хотел сказать. «Четыре комнаты называется», этого… Таратир… Таратор… забыл. В общем, известный, всё нормально.
– А с собакой?
– С собакой? С собакой… Не, ну как ты её, а. Это химео Вюрцеля. Тоже известный режиссер. Да ты не волнуйся, Доброслав. Боюсь сглазить, – он плюнул три раза в потолок, – но успех Картинемире обеспечен. Иди к жене, отдыхай до просмотра. Ты чем занимаешься в перерывах между химео? Прости, забыл.
– Да я и есть учитель истории.
– А, ну да.
– Ну, я пойду.
И Добр пошёл. Но все-таки опять задержался в дверях.
– А кто это – Вюрцель?
Саш вскинул удивленно бровь.
– Вюрцель? Так это и есть тот самый. Которого ты в Картинумира заебошил…
Иван и Чуня
Иван заглянул в щелочку. Чуня повернул голову в наушниках, тявкнул и завилял хвостом. Учительница улыбнулась и погрозила Ивану пальцем. Иван закрыл дверь.
От нечего делать Иван стал было разглядывать других сидящих в холле. Хорошенькая брюнетка ковыряла пальцем в носу, усталый бизнесмен в униформе дремал, прислонив плешивый затылок к тёплой стене. Незаметно для самого себя и Иван погрузился в дремоту. Ему начал сниться оранжево-красный петух. Иван сыпал ему на пол зерно пригоршнями, но петух успевал склевать разбросанное зерно, и когда Иван запускал в карман руку за новой пригоршней, петух уже негодующе смотрел ему в глаза. Что будет, когда зерно кончится? – волновался Иван, но тут прозвенел звонок и Иван проснулся.
Звонок звенел. За стеной – безумие заполошного лая. Это, что ни говори, очень волнующие минуты. Двери распахиваются, теперь и школьный холл наполняется лаем.
Вот и Чуня! «Чуня, милый!» – Иван достает из сумочки пакетик с сахаром и колбасой. Псина, напрочь позабыв уроки этикета, хватает кружочки колбасы и, не дожевав, лижет Ивана в щеку, а через мгновение уж хрустит куском сахара. Иван треплет Чуню по загривку, поглядывая на табло. Кругом чмоканье, визг, хруст разгрызаемых косточек. Хозяева и собачки в слюнях, первые заходятся в неуёмных выражениях нежности, вторые виляют хвостами (у кого есть).
На табло загорается зелёным имя «Чуня» и пиктограмма с трепещущим языком. Служительница, смазливая чернокожая девушка с голубыми глазами и ладошками, берёт Чуню за виртуальный поводок и уводит в туалет, ну а Иван следует в учительскую.
– Как поживаете, Иван?
– Спасибо. Как поживаете, учителя?
– Спасибо, Иван. Начнёт, пожалуй, Феликс.
Феликс – учитель математики и логики.
– Ну что же, Иван. Вы можете быть довольны своим младшим другом. Чуня, как говорится, звёзд с неба не хватает, но… вполне, вполне. Я бы даже сказал, что у Чуни определённо есть математические способности. Мы применяем методику де Мюллера. Она считается несколько… хм, устаревшей, но она, поверьте мне, эффективна. Согласно демюллеровской методологии учат считать до восьми, делая акцент на абстрагировании – а попросту говоря, студент одинаково надежно складывает 2 и 2, будь то косточки, котлеты или киски, в то время как студенты, тренируемые по более модным методикам, как правило, работающим с измененным гормональным фоном, заметьте, считают до 100, но приходят в полное замешательство, когда…
– У нас не так много времени, Феликс, – напомнила историчка.
– Да я, собсна, всё сказал. Одним словом, если вы не прочите Чуне карьеру дипломата или…
– Спасибо. Хотелось бы услышать учителя этикета.
– Ну… Здесь есть, определённые проблемы, но, думаю, вы все их и так знаете, и Иван знает их не хуже нас с вами.
Все понимающе улыбаются.
– По моей части всё хорошо, как обычно, впрочем, – улыбается учитель любви.
– Логопед?
– Пока только «няня». Но это типично, здесь нет причин для беспокойства. Некоторые начинают говорить с «мамы», но на это не стоит обращать внимание, связано со строением гортани.
– Давайте поблагодарим Ивана за терпение и, собственно, за Чуню, и пусть он торопится к своему младшему другу.
Спасибо, раскланивается Иван. Возвращается в холл, где уже собрались собачки и гиперлисицы, опроставшие свои мочевые пузыри, готовые к приему новой порции знаний и навыков.
Иван расположился в кресле-лежалке, готов продремать очередную двадцатиминутку.
Только он прикрыл веки, как задергался новостной наколенник.
Иван привстал. Полдюжины хозяев почесывали левое колено, следовательно, новость касалась только подданных его домена. Таковые тревожно переглядывались. Всё не слава богу в нашем угрюмом королевстве, – пробурчал под нос Иван.
Достав из заднего кармана сложенную в восемь газету, Иван расстелил её прямо на полу. По газете побежали крупные красные буквы:
«Новостище! Пограничный конфликт!» Буквы добежали до правого края газеты, на смену им поползли черные, размером поменьше, но более степенные.
«Сегодня в 27:31 имел место конфликт на границе Полуроссии и Лабрадора. Сей конфликт, суть которого вам неинтересно знать, был, впрочем, быстро улажен главами конфликтующих сторон с участием кураторов Верховного Попечительского Совета. А теперь – внимание. Государь Джерри смиренно просит своих подданных (к которым, напоминаем, с сентября прошлого года относятся и урожденные ретриверы) в течение суток посетить консульство Лабрадора для перепрограммирования ошейников и депрессоров. Если вас опечалило наше новостище, то выслушайте вот что: марсианин купил цаплю. Стоит цапля у дома марсианина на одной ноге…»
***
Консульство Лабрадора – стилизованное под старинный особняк строение на окраине города. Иван, вопреки обыкновению, по дороге по большей части молчит, иногда ворчит под нос что-то про петуха, который определённо не к добру. Чуня, которому передалась тревога хозяина, семенит, поджав хвост, то и дело забегая вперед, чтоб заглянуть хозяину в глаза.
В приёмной консульства многолюдно. Мрачную атмосферу пытаются по мере способностей развеять сотрудники Попечительского Совета. Среди собравшихся много знакомых, есть одноклассники Чуни, но никто не расположен к обсуждению новостей.
Наконец на табло загорается имя «Чуня» и пиктограмма с трепещущим языком.
– Как поживаете, Иван?
– Отвратительно.
Сотрудницы устало улыбаются Ивану.
– Все не так ужасно. Вы узнали по ИнфоКулинарии?
– Из Новостищ. Что там стряслось?
– Вот более полный текст – из листка Попечительского Совета. «Сегодня в 27:31 имел место конфликт на границе государства Полуроссии и субгосударства Лабрадор. Конфликт был быстро улажен главами конфликтующих сторон с участием кураторов Верховного Попечительского Совета. К сожалению, уровень отношений между Полуроссией, государством второго уровня и Лабрадором, субгосударством уровня 7b, привел к снижению уровня отношений до 3. Государь Джерри просит своих подданных (к которым с сентября прошлого года относятся и урожденные ретриверы) в течение суток посетить консульство Лабрадора для перепрограммирования виртуальных ошейников и депрессоров. В своем совместном заявлении канцлер субгосударства Лабрадор Джерри и Государь Полуроссии Нгуен…»
– Проклятый клоун!
– Вы же понимаете… что бы мы с вами ни думали о… в общем, договор подписан собственным языком Джерри и уже…
– Чтоб он отсох, его поганый язык. Догадываюсь, что он ему лизал этим языком, перед тем как подписать эту…
– Иван, возьмите себя в руки. Хотя бы ради Чуни. Повторяю, не всё так ужасно.
– Ладно, – вздыхает Иван, – что там за чертов 3-й уровень отношений? Что это значит?
– Вот это другое дело. Формально он отличается набором из 19 пунктов, я вам их напечатаю в газете. На словах скажу, на чём это может сказаться в реальной жизни. Пожалуй, самый неприятный пункт – это освобождение Чуни от уроков любви к старшему другу.
– Скккоты…
– При этом преподавание остальных дисциплин любви продолжается. Другая неприятная деталь – уменьшение серотонинового взаимообмена до 0.3. Вы понимаете, что это значит?
– Да уж.
– Но вот что я вам скажу. При совместном проживании. Вы… Ээ?
– Кто я по профессии?
– Я этого не спрашивала, – улыбается сотрудница.
– Само собой. Алгоритмист. Алгоритмы программирования анекдотов и комических сцен.
– Насколько я понимаю, алгоритмисты много времени проводят дома.
– Верно.
– Я думаю, что если вы проявите такт и выдержку, последствия удастся минимизировать. К тому же…
– Ну, что вы мнётесь опять?
– Вы увидите в газете, там прописаны некоторые нюансы. При внимательном чтении вы обнаружите… Я не вправе вам советовать, но…
– Понятно. Короче, все как обычно: строгость закона компенсируется…
– Есть международные обязательства, ну вы сами знаете.
– Ладно, всё понял. Спасибо.
– И еще вот что…
– Что еще?
– Не мне объяснять вам роль Нгуена в этой истории, но Джерри… Я просто хотела сказать, что в руководстве Попечительского Совета Лабрадора сидят нормальные люди. Такие же, как мы с вами.
– Ладно, наверное, вы правы. Спасибо. Пойду к Чуне.
Иван берет из рук секретарши бланк, уже хватается за массивную ручку двери, но возвращается.
– Вы верите в приметы?
– Конечно.
– Красный петух, к чему это?
– Не знаю. Петух… Это, кажется, рыба?
– Аа, – махнул рукой Иван и вышел в холл. Помощница консультанта подводит Чуню. Иван расписывается и подставляет бланк Чуне, который с готовностью лижет сладкий квадратик под своим изображением.
– Молодчина, – похлопывает его по холке Иван и надевает перепрограммированный виртуальный поводок.
Собака и хозяин возвращаются домой. Уже давно стемнело. Редкие прохожие кутаются в плащи, пытаясь укрыться от ветра и моросящего дождя. Кошки, из тех, что ходят сами по себе, завистливыми взорами провожают парочку.
Перед дверью своего дома, повинуясь внезапному порыву нежности, Иван обнимает Чуню за шею. Виртуальный поводок издает прерывистый предупреждающий сигнал. Иван отстраняется и долго-долго матерится. Чуня скулит и преданно смотрит в покрасневшие глаза хозяина.
– Всё, всё понимает, – бормочет себе под нос Иван, – я всегда говорил, они всё понимают.