Выпуск №16

Автор: Константин Чадов

Сборник Еганы Джаббаровой «Красная кнопка тревоги» – это новый опыт ранящего сочувствия и рассказа о собственной боли, разговор о насилии, которое от большинства читателей спрятано сразу за многими заслонами, и – попытка найти точки опоры, которые никогда не бывают достаточно устойчивыми.  

Принадлежность к ЛГБТ, при этом – взросление в мусульманской среде и, наконец, жизнь в стране, которая колонизирует даже твоё имя[1] – собственный опыт инаковости делает героиню текстов более отзывчивой к положению других и позволяет различать разные уровни отчуждения. Кажется, в этом тексте героиня испытывает стыд от осознания – несмотря на в чём-то схожий опыт, она только частично может разделить боль мужчины из Узбекистана и его дочери:

он подошел ко мне может быть еще и потому
что я не смогу оскорбить его по национальному признаку
потому что мы оба нерусские люди
в чужом племени считай на блюде
иного государств
и в тот самый момент я почувствовала
стыд
я подумала надо было почистить ему эту обувь

В другом тексте со схожим сюжетом, «каждый раз когда кто-то кричит [на кондуктора автобуса]…», беззащитность «на блюде / иного государства» сменяется как будто эскапизмом, который, сохраняя тот же мотив трапезы, затем оборачивается (непреднамеренным) вызовом, почти вынужденным смещением социальных норм, от которого нельзя убежать даже в мечтах: «хочется куда-то / улететь вернуться на мистическую родину / где ты – кусок свинины на столе мусульманина». Инаковость, другими словами, преследует героиню повсюду. Кажется, что она становится не так важна в месте, где тебя никто не знает, но и там чувство тревоги не отступает – так, последний текст из цикла про путешествие в Стамбул заканчивается хотя и отвлеченными, но оттого не менее трагическими образами:

смола агарового дерева убаюкивает всех живых
<…>
опечаленной женщиной стоит в окне и наблюдает за
броуновским движением детей
неосторожно прижимает пальцы рук
покрытые красным перцем к глазам
и плачет плачет плачет

В последнем же тексте сборника в Стамбуле отец убивает сына-гея – город перестаёт быть (почти что) безопасным местом, наполненным сентиментальными воспоминаниями. Если так взглянуть на структуру сборника, то покажется, что в чём-то он устроен как текст, предваряющий цикл о Стамбуле («в Саратове люди требуют выдать им убийцу…»). В нём новостные сводки о насилии монтируются с опустошенными мыслями героини, как будто обнаружившей себя в этом потоке: «(а между тем ты обнаруживаешь себя в комнате <…> в этой квартире ничего не происходит / НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИТ!)». Последняя монтажная склейка смешивает эти ряды до парадоксальной неразрешимости: оказывается, что последнего убийства не происходило, но в этом как будто и нет никакого избавления – о насилии уже зашла речь, оно присутствует виртуально, постоянно напоминая о себе. Такое положение вещей затормаживает, но и подпитывает поиск «чего-то важного…», заставляя всё время думать о соотношении желания собственного счастья и готовности разделить чужую боль:

на Аляске прохожая находит флешку с видеозаписью убийства
(запах почти готового булгура вызывает в памяти
сибирские разговоры
мы обсуждали тогда телепередачу
слишком холодно и темно для всего остального
сырое беспощадное и настоящее утро
меланхолия похожа на черствый хлеб
невозможно не перестать искать что-то важное
исторически значимое ключевое
новостное)
которого нет

Учитывая всё это, надо думать, тем тяжелее для героини текстов обнаруживать в самой себе неприязнь к таким же, как она, притесняемым – аффективный режим, заставляющий, почти помимо собственной воли, вспоминать о них худшие стереотипы:

моя сестра вынесла все украшения из дома и отдала цыганке
потому что та уверила ее в женском проклятье рода
она обещала что всего лишь поспит на золоте и вернет
не вернула
так главное утешение брата его полумесяц
серебряный с переливающимся светом
оказался в чужих руках мне почему-то кажется грязных
в очень грязных руках цыганки
присвоившей боль моего брата
обманувшей мою сестру

Эта неприязнь не обобщается до отношения к целой группе, но уже этот кратковременный всплеск чувства (фиксация в тексте не продлевает его, а позволяет осмыслить) сигнализирует о потенциальном конфликте между разными уровнями вовлеченности в собственную историю, жизнь, радость и боль и – в чью-то ещё. Процитированное стихотворение входит в цикл «вещи»: в первом тексте из него для героини становится неожиданностью то, что бабушка, с которой они не были близки, по смерти оставила вещь и для неё – «жёлтый жилет из дешёвой ткани / с большой пуговицей посредине». Вещь – как способ связи людей и связывания семейной истории, а её кража – как покушение на эту историю, которая держится на хрупких эмоциональных связях, действие, способное отменить прочие режимы эмпатии. При этом между сферой личной или семейной истории/трагедии и сферой чужих историй и горестей часто возникают пересечения – вот в одном тексте в самом бедном районе Стамбула дети заняты неглубокой археологией и одновременно – предсказанием собственного будущего, когда

ложатся обнаженной спиной
на руины
на мусор
на камни оставшиеся от землетрясений
на гниющие бутылки
и впитывают трещины земли
вместе с человеческим грязным телом
ракию разбившуюся вчера
упавшую с высоты сорокалетнего сутенера

А вот в следующем читаем про «чемодан наспех собранный бабушкой / зерно припрятанное дедом» – и всё в антураже революции 1917 г. и «Константинополя и его крепостей на побережье», как будто родственники и родственницы героини когда-то были изгнанниками в тех же местах, где сегодня стамбульские «трансгендеры прячут в трусах ножи», а «подростки вырастают ворами».

При этом семья в сборнике выступает и постоянным источником неловкости и недопонимания, силой, которая не позволяет героине открыться навстречу Другому, здесь – буквально, сделав видимым своё больное тело и сняв с него стигму:

мама предложила купить платок
не надо показывать людям все свои шрамы на голове
зачем всем знать что ты болеешь
и я в это верила и моя восточная мать в это верила
и мой отец в это верил

Однако от этой, связанной с мусульманством, части идентичности героиня никогда не отрекается, хотя и рассказывает – религией (христианством – в той же степени, что и исламом) оправдывают патриархальные устои, и многие, прежде всего девушки и женщины, представители ЛГБТ становятся жертвами такого инструментального её использования – об этом текст «ямы сестры Хачатурян». В противовес этому у Джаббаровой ислам истолковывается как практика открытости и сочувствия – конечно, её претворение в жизнь не отменит сразу же всю боль и несправедливость мира, но хотя бы немного их облегчат:

главное
ихдина ссырааталь-мустакыим
шестое правило всех кто не может

веди нас истинным путем веди нас своей рукой своим рукавом
тростью стеной сыном женой сестрой
к милости к нежному свету к полянам ко сну
где я и никто никогда никогда не умру

____________________________________

[1] Егана Джаббарова. Мое сложное имя (эссе). URL: https://syg.ma/@galina-1/ieghana-dzhabbarova-moio-slozhnoie-imia-essie