Выпуск №16

Автор: Наталья Абалакова

(Две главы из книги «Падение в пейзаж», основная тема которой – след в современной литературе, классических текстах и постструктурализме.)

Фото Евы Жигаловой

1 глава. Белое безмолвие моего имени

Меня зовут Елена Шнеефельд. У северных народов считается, что ездовые собаки с затейливыми кличками никуда не годятся. Они чахнут и, в конце концов, совсем издыхают под таким бременем. Действительно, можно ли писать о летней иерусалимской ночи, если у меня лед между пальцами. Но и молчание мое без остатка растворится в белом безмолвии снежного поля – в моем имени. Почему для моей «сверх задачи» – рассказать об Израиле только при помощи образов, проговорить все, не сказав ни единого слова, мне так «не хватает имени»? Разве речь идет только о фильме?

Придумать себе новое имя, изобрести его – это словно вернуться к навсегда застывшей в нашем культурном сознании стене Платоновой пещеры из VII книги его «Государства». Человеческий удел уподобляется положению пленников этого узилища, которые видят только тени людей, проходящих перед этой пещерой. Что они могут знать о мире людей? Эти мятущиеся неверные образы, тем не менее, вызывают у них изумление, желание во что бы то ни стало понять язык этих теней, заговорить на этом языке. Имя это Schneefeld, особое пространство, знак-идеограмма, иероглиф, где соединяются и разъединяются слово и образ, чтобы проговорить все, не сказав ни слова, можно даже, не прибегая к греческому слову «хора», сказать, что это некое экстатическое состояние.

История знает много способов показать нам наше несовершенство, ограниченность наших возможностей, мысли, и даже самого существования. Бесконечные военные конфликты, природные и техногенные катастрофы, государственные перевороты и теракты – и в результате затемненный кадр из черного дыма или пустой, где только тусклое, почти бесцветное небо над заснеженным зимним пейзажем, белым безмолвием моего имени, местом, где взаимодействуют таинственные и невидимые силы, когда в этой пустоте и белизне создаются темные письмена, и, кажется, никакая сила не может изменить предначертанное ими – они пишутся, как «говорят», молча, когда не хватает слов, когда все известные слова давно умерли и уже находятся внутри этого мертвого мира – они поглощены им. И эти темные знаки, обещания небесных блаженств, словно находятся в беспрерывном вращении друг вокруг друга, словно рисунки на спинах северных шаманов, которые движутся во время их ритуальной пляски, они полны динамики и экспрессии – ведь это я смотрю на вас, мое лицо обращено к вам; мой отстраненно-иронический комментарий – тоже одно из прочтений этих знаков. Механическим голосом, словно повторяя заученные фразы с напускным бесстрастием, я говорю, пугаясь звуков собственного голоса, пытаясь остановить сумасшедшую пляску этих знаков, в которых сконцентрировалась вся энергия природных стихий – воздуха, воды, земли и огня. В них вписаны мои тайные мысли, мои безумные рассказы о путешествиях души, терзаемой страхами и оживляемой надеждами.

Так что же названо этим именем? Конечно Шнеефельд – это вовсе не имя, полученное мною от какого-то таинственного предка, в чем мог бы заключаться намек на мое происхождение (да мне такого и в голову бы не пришло!). Искать семиотический след в ассоциациях – тоже дело безнадежное. Хотя сама перформативность этого подхода может вывести на правильный путь. Снежное поле как образ тела, на котором «записывается» история его взаимодействия с окружающей действительностью (в основном, история травм, при помощи которых тело и становится фактом литературы) – это знаки, меты, слова, изображения, как у Франца Кафки. Schneefeld, чистая белая страница. Неописуемая белизна, образ, одновременно пугающий и притягательный, самого отсутствия, пустоты, чего-то находящегося в предвосхищении того, что «высшая игра» не началась, но вот-вот начнется. Пустота, заснеженный пейзаж моей северной страны – отсутствие или нехватка – «мне не хватает имени» (а не хватает не только высшего, пишущего Имени, более всего не хватает имени своего).

И если снова задаться этим вопросом – если все-таки это имя найдено, выдумано, выбрано (название «снежное поле» найдено как вещь в супермаркете), получено случайно, украдено, наконец, как оно возникло? Да очень просто: однажды мой взгляд упал на перевод на немецкий язык собственного текста, и, как это бывает при чтении без словаря, опытный взгляд выхватывает «опорные слова», а остальное достраивается само собой. «Schneefeld», снежное поле, речь в этом тексте шла вовсе не о каком-то зазеркалье или сверхчувственном опыте, а о поляне, расположенной в парке не так далеко от дома, в котором я живу. Хотя именно тот факт, что это дело было связано с реальным местом служит подтверждением мысли Фердинанда де Соссюра о том, что наш язык основывается на системе знаков, состоящих из воспринимаемых чувствами означающих, связанных с репрезентацией реальности и означаемых, представляющих в большинстве случаев абстрактные понятия. Однако в мои планы менее всего входило намерение сделать этот образ эвфемизмом позиции бесстрастного стороннего наблюдателя, или если вспомнить про «оговорки» и игры в оговорки, присутствующие в любой оговорке, не лишенной некоторой фригидности – быть холодной как лед.

И, в конце концов, можно ли, в самом деле, быть (или казаться) «чистой белой страницею»? Вероятно, она могла бы быть заполнена музыкой стиха, доходящей в своем пределе до того, чтобы слова теряли смысл и тем самым для них открывалась возможность для перевода их в «другой формат», «другую программу», которая начинается затемненным кадром, словно в немом фильме, когда звук появляется чуть позже, причем основной рисунок оказывается неповрежденным и таким образом сохраняется прежняя игра означающих.

Но если все-таки снова задаться вопросом: «что случается, когда дают имя?» – а этим вопросом, по сути дела начинается «Эссе об имени» Жака Деррида, то пока что на него у меня существует один ответ – случается ночь, восхищение и всевозможные истории, которые пишутся темными письменами, знаками, что растворяются в мерцающей белизне просыпающегося от сновидений мира – этому пробуждению могут позавидовать и боги.

8 глава. Ночь в Иерусалиме. Фрагменты речи.

«Обернись на меня. Посмотри, что ты со мной делаешь?» Р.Б.

Подключаюсь к глубинам «вселенского зла» в WWW, при помощи системы связи, носящей ныне имя Интернет (можно написать «Бафомет»). Пишу друзьям о том, что мечтаю купить на углу улицы Яффо и Бен Иегуда булочку с шоколадом и пойти гулять по городу. Написав это коротенькое письмо, читаю в Сети о том, что «неизвестные нарисовали 11 свастик на мемориале жертвам Холокоста в Центре Берлина. Рисунки черной краской высотой до 60 сантиметров обнаружила охрана мемориала. Полиция приступила к расследованию инцидента, передает агентство France Presse».

Владимир Даль, в примечании к «Толковому Словарю живого Великорусского языка», изданному в 1882 году в Москве, пишет о том, что этот «Словарь» назван «толковым» не только потому, что переводит одно слово другим, но «толкует», объясняет подробности слов и понятий, им подчиненных. Фердинанд де Соссюр, считаемый отцом-основателем современной лингвистики, утверждает, что язык основывается на системе знаков, которые состоят из воспринимаемых чувствами многоразличных форм, связанных соответственно с репрезентацией реальности, а содержание этих форм представляет в большинстве случаев абстрактные концепты. Между ними с формальной точки зрения нет родства или смысловой связи, так как они соотносятся друг с другом на основе своего рода «договора» или какого-то принятого на неопределенный срок соглашения между носителями языка, в силу чего сами эти знаки по природе своей условны и произвольны. Слово, обозначающее тот или иной предмет, отличается от его непосредственного восприятия, передаваемого при помощи изображения. В связи с этим сам процесс словесного общения требует известного абстрагирования, на что затрачиваются большие усилия, и потому в словесном общении всегда существует опасность взаимонепонимания. Вот почему нам необходимы idola fori, эти идолы театра, о которых говорил Френсис Бэкон. Изображения на дне колодца в пещере Ласко имеют куда более древнее происхождение, нежели наука, изучающая знаки и их взаимоотношения друг с другом. Жорж Батай в «Слезах Эроса» попытался дать объяснение изображаемой сцене и, со странной настойчивостью подчеркивал, что «запретил себе давать объяснение…». Другими словами, он хотел сказать, что у него не только не хватает слов, но и те слова, которые он знает, не годятся для объяснения. Однако, самое интересное, в том, что он пишет далее: «магическое (утилитарное) толкование пещерных рисунков уступает место религиозной интерпретации, более соответствующей характеру высшей игры». Следует добавить, что в 1950 г. Хорст Кирхнер предложил посмотреть на описываемую Ж. Батаем сцену как на шаманское камлание. Объяснение Кирхнера вызвало споры… «Однако существование такого рода шаманства в эпоху палеолита доминирует в религиозной идеологии охотников и пастухов. С другой – опыт экстаза как феномен неразрывен с человеческой природой. Со сменой форм культуры и религии изменилась разве что интерпретация и оценка опыта экстаза. Поскольку в духовном мире палеантропов господствовали мистические отношения между человеком и животным, нетрудно предположить, какими полномочиями наделялся «специалист по экстазу», – вот еще одна интерпретация, принадлежащая Мирче Элиаде.

Передо мной обрывок текста: «возвращаясь к странной фразе», хочу добавить: знак находится в некоем эмпирическом мешке, откуда извлекается для производства идеологии, которая всегда вступает в противоречие…

Шокирующее описание гибели умученного праведника рабби Акивы являются знаком какого-то скрытого, непроявленного текста, более древнего, чем вся эта история, почти стершегося.

Мы сейчас вдвоем и вокруг нас ночь. Мы словно поднимаемся в воздух и летим над Иерусалимом. Бросает то вверх, то вниз, раскачивает, словно на гигантских качелях, все видимое вдруг встает дыбом, движение осуществляется сразу в нескольких плоскостях, нас кружит над старым городом, потом сносит к востоку; мы проносимся над Иудейской пустыней (говорят, она так хороша весной, когда цветут анемоны) – обратно… и в Иерусалим, планируем над золотым куполом, и далее – над Кидроном, Масличной горой, Гефсиманским садом, подсвеченными кубиками домов из пожелтевшего в чае сахара-рафинада, над позолоченными шпилями соборов, квадратиками зелени, почти не различимой в темноте. Почему мы теперь летим на восток, а не на запад? Просыпаюсь от толчка: резкое торможение, какая-то очередная дорожная заморочка – поверка документов и багажа.

На этот раз передо мной учебник иврита, а на экран наползает гусеница танка Т-55, столь любимого командирами Северного Альянса – это Афганистан. Мультикультуризм и прочие теории из недр эмпирического мешка ничего не объясняет в мире, где уже давно не существует никаких различий, и который состоит из одних лишь «странных фраз».

«Милая, сегодня мне приснился сон, представь себе, мы ехали в машине, по автостраде Иерусалим – Тель-Авив, Л. так хорошо вел машину, что я не заметила, как заснула от жары и общего недосыпания (я тебе уже писала, что приходится очень рано вставать, а мы всю ночь напролет или бродим по городу или болтаем друг с другом вместо того, чтобы как все нормальные люди – спать). Я почти не заметила, как нам заложило уши. Через пять минут мы уже были в городе. Л. высадил нас около пляжа, рядом со спасательной вышкой и уехал покупать лодку. Так что же я видела во сне на этот раз? А во сне я видела буквы, квадратные буквы, я писала их на твоем запястье тонкой кисточкой и первой была буква «алеф», помнишь, у Меира Шалева в «Эсаве», наступал момент, когда героям надо что-то сказать друг другу, что-то очень важное, а у них не хватает слов, они начинают изъясняться странным способом, хотя и прибегают к человеческой речи, но слова их становятся знаками: то один из них, то другой говорит: «давай поиграем в игру, если ты…». Причем, эти слова-знаки, в принципе, маргинальные по отношению к человеческой речи, и, кстати сказать, очень связанные с человеческим телом, вдруг становятся очень важными: они выражают чувства героев лучше их слов. И вот, мне снится, словно я тебе говорю: «Давай поиграем в игру, словно я хочу научить тебя писать букву «алеф». Конечно, ты знаешь, как она выглядит – это все знают. Но в скорописи она совсем другая: возьми кисточку, окуни ее в безвредную растительную краску, «хну» или «хенну», и сначала движением сверху вниз нарисуй палочку. Потом с правой стороны пририсуй к ней, только не сливая его с палочкой, на трети расстояния от верха полуовал, открытой стороной справа. Теперь нарисуй эти буквы много раз и сделай из них себе браслет. По поводу этой буквы думают разное. Как-то одного раввина спросили: «Почему буква «алеф» находится в самом начале?», говорят, он ответил, что она была прежде всего, даже прежде Торы. «Алеф» – начальник, «ведущий бык», его аккадский смысл просочился Ханааном через финикийцев в арамейский, а потом в иврит.

Так в моем сне наш друг Л. пошел покупать лодку, а весло от нее уже лежало в машине на заднем сидении, где я и задремала. Вокруг нас снова был горячий и влажный воздух, а Ю. говорила, что вода в море около 30. Народу на пляже не так много. Время около пяти и большинство купальщиков в этот час расходятся по домам. Небольшие волны, зеленоватые как бутылочное стекло, и очень соленая на вкус вода почти прозрачна, дно ровное и песчаное, хотя рядом стоит шест с надписью, предупреждающей о том, что в этом месте купаться опасно: из-за выступающей в море длинной скалы в воде сильные подводные течения, образующие завихрения и воронки. Нам даже удалось немного позагорать, хотя солнце было совсем уже низко. Потом мы пошли по набережной в сторону Яффо, на юго-запад. Но, взглянув на часы, решаем, что пора возвращаться; проходим по какой-то улочке, на которой расположены небольшие отели, судя по архитектуре, построенные в 20-х годах, некоторые явно предназначены на снос; снова выходим на набережную. Пока стояли, да прикидывали, за сколько можно снять здесь квартиру, солнце утонуло в море. Это стереографическое пространство, где сны мешаются с явью, было бы не полным без описания Тель-Авивского музея, точнее, его дворика. Этот рассказ не может претендовать на достоверность, и тем более на объективность, так как именно в этот день он оказался закрыт (а, возможно, и не открывался); когда мы к нему подъехали, даже самого здания не удалось толком разглядеть. Для того, чтобы до него добраться, нам надо было всем встретиться у той самой водокачки (хотя, возможно, это была башня, с которой спасатели смотрят за порядком), где мы расстались с Л. несколько часов назад. Он подъехал, не опоздав. Но весло с заднего сиденья исчезло, что могло означать лишь одно – покупка яхты состоялась. Мы поехали в сторону музея и долго не могли припарковаться. Все уже было закрыто, но в саду при музее можно было разглядеть инсталляцию Дани Каравана – мини-ландшафт с масличным деревом, растущим из белоснежного песка и отражающимся в зеркалах. Недалеко – была кем-то воздвигнута внушительного вида скульптура из железных прутьев и брусьев, которую, по замыслу автора, надо было рассматривать, обходя со всех сторон. В самом дальнем углу кисло что-то столь же монументальное. Теснимый концептуализмом и новой медиальной объектностью модернистский проект еврейского искусства отступал величественно и театрально… обмирая в глубоком обмороке в недоступных нам залах Тель-Авивского музея.

Ну что тебе сказать на прощанье – да, здесь можно встретить солнце в Иудейской пустыне, а проводить его в Средиземном море. Да, еще я никак не вспомню, где я видела эту букву «алеф», в каком-то неожиданном месте, где ее совсем не ожидала встретить, по-моему, это было как-то связано с оружием и войной. Ты ведь ее теперь знаешь. Вспомнила, на танке «меркава».