Выпуск №18

Автор: Леонид Георгиевский

 

1. Гинекей как враг гиносимпатии: как советская семья делала женщину врагом других женщин

Автобиографическая книга драматурга, феминистки и бывшей телеведущей Марии Арбатовой «Мне сорок лет», впервые изданная в 1997 году, пользовалась немалой популярностью. Писательница поднимала те же проблемы, что группа «Новые амазонки» или предвосхитившая ранний постсоветский феминизм в повести «Неделя как неделя» Наталья Баранская, но преподносила их в более простой, доходчивой форме.

Арбатова рассказывает о не самых удачных попытках сочетать литературную карьеру, быт, вовлечённое материнство — такого термина тогда не существовало, но именно он описывает отношения Марии с сыновьями, — и бурную личную жизнь. Возможно, родись героиня Арбатовой на тридцать лет позже, она бы сейчас вела в «Телеграме» блог о полиамории. (Здесь и далее употребляется определение «героиня», поскольку даже автобиографическая проза у многих авторов строится по художественным лекалам, и между реальным автором и нарратором может быть существенная разница.)

Несмотря на бунтарский характер, Мария, родившая сыновей-близнецов в девятнадцать лет, считает материнство очень важным для себя. Также она сознаётся, что многие годы имела статус «домохозяйки, пописывающей пьески» и живущей за счёт мужа, хотя в зрелом возрасте начала получать неплохой доход от театральных постановок. Хипповское прошлое, нежелание прогибаться под советскую номенклатуру, социальная инфантильность и проблемы со здоровьем фактически обрекли Марию на шестнадцать лет домохозяйства. Ещё не зная слова «феминизм» — она родилась в 1957 году, — молодая женщина осознала, что с самим концептом домохозяйства, как советским, так и западным, что-то не так.

Разберём на примере прозы Арбатовой, как институция позднесоветского домохозяйства одновременно объединяла и разобщала женщин, провоцируя их на конфликты и зависть друг к другу, которую не мог уничтожить ранний, ещё только зарождающийся российский феминизм.

Н. Ершова в статье «Жертвенность материнства: варианты самоидентификации современной женщины» (2004) отмечает, что женщина, выбравшая идентичность домохозяйки, осуществляет самоидентификацию с помощью патриархальных схем «жены» и «матери», основанных на заботе о других. Общество требует от жены и матери самопожертвования, которое воспринимается как среднеарифметическая норма, а не как поступок, достойный восхищения и благодарности. «Тоска, охватывающая в этом случае женщину, не поддаётся рациональному объяснению»*, — подчёркивает Ершова. Рациональное объяснение, разумеется, существует: проблема в растущей десубъективации женщины, сведении её личности к набору простых функций, нехватка творческой и социальной реализации, личного пространства и т. д. Однако выросшая в патриархате женщина часто не понимает, что происходит: согласно общественным ожиданиям, она должна быть счастлива, выполняя обязанности жены и матери, но счастья почему-то не испытывает.

Это так называемый синдром домохозяйки, впервые описанный Бетти Фридан в книге «Мистика женственности» и названный ею «безымянным синдромом». Женщина не осознаёт причину своих неврозов, не в силах «назвать по имени собственную проблему».

Противоположная домохозяйке роль «работающей матери с карьерными притязаниями» выстраивается около двух приоритетных компонентов – профессии и материнства. В 70-90-е, задолго до наступления «эры фриланса» профессия предполагала обязательную долгосрочную работу вне дома, тогда как материнство имеет обратную тенденцию пребывания в стенах дома. Попытка объединить два этих пути вскрывала серьёзные противоречия между желаниями женщины и их осуществлением. У работающей матери мог возникнуть «синдром сверхженщины»: после внедомной работы она старательно занималась домашней, которую саботировал её муж, и тратила оставшееся время на родственников и домашних питомцев. Это нередко приводило к депрессии, хронической усталости, бессоннице, тревожному расстройству.

«Только в молодости женщина может добиться каких-либо существенных результатов в профессиональной деятельности, сохраняя при этом идентификационную схему материнства, — отмечает Ершова. — Дальнейшая остановка в карьерном росте связана не только с преобладанием в обществе патриархатных взглядов, но и с феноменом «перегорания» — психологической, эмоциональной, интеллектуальной и физической усталостью».

Героиня романа Арбатовой «Мне сорок лет» страдает тем самым синдромом «сверхженщины»: «Растить близнецов было нелегко, но у меня была куча сил, я всё успевала. И не желала превратиться в медленно тупеющее приложение к собственным детям»; «…мне было необходимо видеть, что и дети у меня самые лучшие, и дом самый уютный, и муж самый достойный, и подруги самые верные, и любовники самые нежные».

На фоне некоторых своих знакомых Мария действительно выглядит успешной и удачливой. Её подруга Лариса, вымотанная советским бытом, говорит о своей неспособности воспринимать творчество Петрушевской, включая «коммунальную прозу»: «Какие там художественные открытия? Я это каждый день дома вижу». Жестокость, которая считается нормой в семье этой женщины, ошеломляет Марию: «Все мои попытки вмешаться в её жизнь и там подправить эффекта не давали. <…> Казалось, люди просто подписали социалистические обязательства уничтожать друг друга всеми способами». В токсичных семьях времён застоя основными врагами женщин часто становились не мужчины, а другие женщины, которые, в свою очередь, натравливали на них родственников-мужчин. Если семья становится для женщины главным полем деятельности, высоки шансы, что она же станет главным полем боя. Более молодые, популярные у мужчин или «странные», «слишком умные» женщины кажутся патриархалке конкурентками за её главный жизненный приз — мужчину, и повышенную эмпатию она привыкла проявлять к своему партнёру и детям, но не к женщинам. Это не противоречит бытовавшей в СССР женской взаимопомощи: женщины были важны как вспомогательный ресурс, благодаря которому ты выживаешь и приносишь блага своим мужу и детям. Но если другая женщина ставила на первое место свои, а не твоего мужа и детей интересы (что по-человечески более чем естественно), это вызывало жёсткое противодействие.

Многие советские женщины срывали злобу на родственницах, к которым относились не так трепетно, как к мальчикам: так, мать Ларисы периодически нападает на собственную внучку. Психологический климат этой семьи, будто созданной для дегуманизации женщины, превращения её в «недочеловека», Мария сравнивает с машиной наподобие государственной: «Я лезла со знанием человеческого материала, а там лязгали железные челюсти и крутились тупые шестерёнки».

Есть мнение, что подобные психологические перегрузки — удел творческих женщин, людей «с тонкой нервной организацией», а женщины из других социальных прослоек воспринимают мир проще — им не нужно сочетать творчество, требующее уединения и покоя, с воспитанием детей. Но другим женщинам вряд ли легче. Мария говорит об их судьбах с ужасом и неприязнью, подчёркивая, что двойная ноша работы уподобляет женщин животным: «Соседки, мамаши сверстников моих детей <…>, постепенно превращались в клинические существа с тяжёлым взором скота, идущего на бойню. Они целый день стояли в очереди, у плиты, у стиральной машины, у гладильной доски, бегали по дому с тряпкой и пылесосом. <…> К вечеру они дожидались «сверхчеловека»-мужа с работы, снова орали на детей, потому что «папа устал», метались у стола с тарелками, смотрели кино «про любовь» по телевизору и ложились в постель с мужем, о чём потом отзывались с большим омерзением».

Патриархалки ведут настоящую войну с бытом и собственными детьми, потому что «в карательной советской педагогике разрушение личности считается её созданием»: «Уже почти ненавидели собственных детей и всё время дёргали их, орали, запрещали землю, лужи, возню и лазанье на деревья». Концентрация на бытовых проблемах, фрустрация и ежедневная рутина делают советских женщин злобными и истеричными: некоторые из них «в универсамовском бою… крошат толпу как десантник пехотинцев».

Магазинные и больничные очереди – единственное место, где женщина может выплеснуть агрессию, потому что реализовывать отрицательную эмоциональность тактильно общество разрешает только мужчине: женщина, в отличие от него, должна создавать дома комфорт и уют и ни на что не жаловаться. Мария подводит безрадостный итог: «И всё это почему-то гордо называлось ”я замужем, и муж меня обеспечивает”».

Мария сочувствует некоторым из простых женщин и огорчается, что не может им помочь, но ей также свойственна внутренняя мизогиния. По её мнению, патриархалки виноваты сами, ведь достаточно измениться самой, и всё получится. Подобные рассуждения относятся к психологическому феномену веры в справедливый мир. Любая несчастная советская женщина, по словам Марии, могла стать совсем другой, если бы захотела: «…они не востребованы своими мужьями, но не ищут эмоциональной жизни на стороне, они трясутся над детьми и совершенно не понимают их. <…> Они предпочитают рано стареть, озлобляться и умирать».

Единственным спасением героине кажется стремление женщины стать счастливой «хоть раз в неделю», «любым способом». Она риторически обращается к женщинам: «Вы спасёте этим себя, своих детей, свои семьи и в конечном итоге весь мир, ведь вас так много». Упоминание «любого способа» рушит логику повествования: возможно, советская тётка, которая крушила толпу в очереди, «как десантник», или тётка, оскорблявшая Марию в регистратуре, тоже пытались быть счастливыми с помощью бытового садизма. Если любой способ легитимен, почему бы не использовать садизм?

Таким образом, Арбатова и её героиня, родившиеся в довольно обеспеченных интеллигентных семьях, не предложили женщинам из других социальных прослоек ничего, кроме клише «Хочешь быть счастливым — будь им». С точки зрения современного феминизма, это выглядит странно и архаично.

 

2. Внутренняя мизогиния в творческой и феминистской средах 1980-х — начала 1990-х годов

Марии не нравится статус «домохозяйки, пописывающей пьески». Заработок мужа и талантливые дети не могут дать ей счастья, потому что для творческого человека оно неотделимо от профессиональной реализации. Мария не из тех, кого устраивает подпольная деятельность, самиздат и работа дворника или сторожа: реализация для неё плотно связана с популярностью и отсутствием государственной цензуры.

Между тем, цензура не пропускает некоторые пьесы Арбатовой даже в 80-х годах. Из-за концентрации на женских проблемах её творчество называют «сплошной гинекологией»: открыто говорить о родах и абортах в эпоху застоя считается постыдным и неприличным.

Ещё не зная слова «феминизм», Арбатова пишет пьесу «Уравнение с двумя неизвестными», которую сама же много лет спустя назвала «феминистским триллером». Героиня «Уравнения» становится бесплодной после аборта и не может простить этого мужчине, который её жестоко обманывал; позже, выучившись на гинеколога, она делает женщинам подпольные аборты в присутствии мужей. В отличие от врачей из официальных советских клиник, она располагает и вежливым обращением, и нормальным обезболиванием.

Чиновница Министерства культуры, выполняющая, по словам Марии, функцию «советской кастраторши», понимает, что эта история содержит художественную правду, но требует переписать пьесу согласно требованиям патриархатной цензуры: « — Значит, гинекологии не надо, родов не надо и слово «аборт» везде убрать. А то, что он её когда-то бросил, и это сломало ей жизнь, это пусть будет. Такая лирическая пьеса на двоих. <…>

– Но ведь у героини сломана жизнь не из-за того, что они расстались, а из-за аборта…

— Это тем более будет убрано!»

Любопытно, как эта история перекликается с риторикой современных патриархальных политесс вроде Мизулиной и Юмашевой, которые, возможно, «как женщины», «всё понимают», но, работая на патриархат, транслируют антиженские поправки к законодательству. Вспоминаются и женщины старшего возраста, которых в 2020 году оскорбило стихотворение Галины Рымбу «Моя вагина».

Позднесоветские произведения на тему «женской судьбы», отмечает Мария, должны быть сугубо лирическими, порой даже бесконфликтными. Отнимая у женщин право говорить об интимных проблемах, мужское государство навязывает им некую разновидность кастрационного комплекса. Мария не понимает, почему описывать, как мужчина на поле боя стреляет в другого мужчину, достойно, а рассказывать о переживаниях женщины в роддоме — возмутительно. Но общество, в том числе и множество женщин, которым стыдно говорить о своих реальных трудностях, ещё не готово к восприятию её произведений, и это вызывает у писательницы субдепрессивный синдром:

«Я не могла печатать стихи, не могла ставить пьесы. <…> Мне было двадцать пять лет, и я отчётливо понимала, что прозябаю».

Мария пытается стать финансово независимой, найти работу, но потенциальные работодатели считают женщину с двумя маленькими детьми плохим профессионалом и отказывают ей: «Они что-то мухлевали, перевели на другую должность и тут же эту должность ликвидировали. Я была слишком молода и неопытна, чтобы качать права. Я ещё не подозревала, что это дискриминация по половой принадлежности. …имея двухлетних близнецов <…>, я никому не была нужна». Тем не менее, Мария обязана устроиться на работу для отчётности в Литинституте, иначе её отчислят: студенты-заочники должны были приносить с работы справку.

Помогают героине соседки, такие же матери, «замученные совком». Арбатова считает, что российский феномен института подруг — уникальная вещь, неподвластная «индивидуалистскому пониманию Запада и неведомая Востоку, где женщина глубоко утоплена в патриархальной семье». Советский мужчина же не может оказать женщине настоящей поддержки, потому что детские болезни, отсутствие продуктов и лекарств, конфликты с учителями, постоянные бытовые перегрузки — «не царское дело».

Осознание прочности и уникальности женской дружбы, однако, не способно полностью разрушить женоненавистничество героини. Она противопоставляет себя терпеливым женщинам, в отличие от которых не выносит мужского насилия и не цепляется за любовников: «Десятки моих знакомых женщин играли с мужьями подобные этюды, с извинениями, что «больше никогда», валянием в ногах и дорогими подарками после набитой морды. Для меня этот вариант был исключён начисто. Как говорила одна моя соседка: “Я себя не на помойке нашла”».

С одной стороны, Мария, пережившая изнасилование, насилие в детском интернете и многолетний психологический прессинг со стороны матери, ломает стереотип о том, что пострадавшая от насилия женщина непременно вырабатывает стокгольмский синдром, принимая побои и абьюз как должное: «Я всегда считала, что если человек бьёт тебя один раз по лицу — ты пацифистка. Если он бьёт тебя по лицу второй раз — ты извращенка». С другой — она воспроизводит антифеминистскую советскую риторику, когда ответственность за насилие в отношениях перекладывается на женщину: не он подлец, а она извращенка. Это типичная психологическая защита, позволяющая сохранять иллюзию контроля над происходящим. К сожалению, ту же риторику Арбатова транслировала в 90-х в программе «Я сама», сбив с толку некоторых профеминистски настроенных молодых зрительниц.

После перестройки Мария активизирует социальную деятельность и помогает подругам основать клуб «Гармония», в котором женщинам помогают снимать речевые комплексы, избавляться от страха собственной сексуальности и социальной успешности. Одна из подруг Марии, профессиональная танцовщица, считает эти страхи типично советскими и изобретает методику психической реабилитации через пластическую, с помощью фламенко.

«Это была трудная дорога, потому что советские женщины моего поколения с колоссальным трудом вылезали из джинсов и свитеров, учились вертеть бёдрами и бить ногами дроби. Топнуть ногой чисто символически считалось нормой выражения собственной агрессивности…»

По мнению Арбатовой, советская гражданка полагала, что имеет право на гнев только в магазинной очереди или детском учреждении. Осознанный гнев как составляющая личного протеста «так мощно табуирован воспитанием, что у многих тут же начинала болеть голова».

Мужья реабилитируемых считают занятия в клубе «то ли лесбийскими оргиями, то ли обучением для занятий проституцией», и иногда «являются проконтролировать» жён, так как мысль, что у женщины может быть личное пространство за стенами кухни, кажется им кощунственной.

Интересно, что сейчас в России танцы считаются для патриархальных женщин нормальным, одобряемым хобби, даже если танцовщице импонирует агрессивно-сексуальный имидж. Они вызывают возмущение только у верующих фундаменталистов. Подобную реакцию в наше время способны вызвать скорее уроки самообороны или поднятие тяжестей не на уровне безобидного фитнеса, а на уровне спортивных разрядов: это уже не «просто агрессия», а своего рода «мускульная база» для реализации агрессии.

Всё это время Мария, которая постоянно сталкивается с осуждением из-за своих необычных самопальных нарядов и кокетливой манеры общения, боится феминисток, хотя «фактически является феминисткой». Они представляются ей чем-то вроде нелюбимых тёток из регистратуры или «немытых профессорш, не тронутых мужскими руками». Перечитывая «Мне сорок» лет в 2021 году, невольно ловишь себя на мысли, что оптика Марии действительно не совсем феминистская. Что плохого в отсутствии сексуальных контактов с мужчинами, если ты лесбиянка, у которой есть любимая жена, асексуалка с низким от природы либидо или высокореализованная тибетская йогиня?

Агрессия, которую тщательно пробуждает в себе Мария, предсказуемо оборачивается агрессивной лесбофобией, потому что в позднем СССР нет ни интернета с феминистскими сайтами, ни Фем-дачи для выгоревших активисток, и информацию брать неоткуда, кроме как из собственного опыта — не верить же советским газетам. Поэтому в итоге формируется картина мира, причудливо сочетающая элементы патриархатного и профеминистского мышления.

По мнению героини, женщины достойны свободы и счастья, но это должны быть правильные женщины: цисгендерные, гетеросексуальные, финансово обеспеченные, наряженные, желательно с детьми, потому что хорошо воспитанные дети — это ресурс и подтверждение женской полноценности. В рассказе «Аборт от нелюбимого» автобиографическая героиня Арбатовой и вовсе рассуждает о неестественности лесбийского влечения: женщина не должна быть гинекологом, ведь «копаться в гениталиях своего пола» ненормально.

Культ красоты настолько переоценён Марией, что она приходит в феминистское движение лишь после встречи с реальными феминистками, которые оказываются довольно привлекательными по патриархальным меркам, а главное, замужними и гетеросексуальными: «Мы уже полгода гармонизировали сверстниц, когда я первый раз увидела живых феминисток. <…> Передо мной материализовались обаятельные, сексуально обслуженные раскованные женщины, успешные семейно и социально». Если бы это оказались маскулинные лесбиянки-чайлдфри — вероятно, Мария бы не стала феминисткой? Ведь феминизм должен быть однородным и опираться лишь на определённую социальную прослойку?

Так или иначе, в условиях тотального информационного голода феминистки сразу же определяют произведения Арбатовой как феминистские и рекомендуют для печати в независимой периодике. А вскоре Мария сталкивается с такими же антифеминистскими предрассудками, как те, что сама недавно пропагандировала:

«В основу Первого Независимого Женского Форума в Дубне в 1991 году была положена идея “смотра сил женских организаций”. Ещё в электричке, едущей в академгородок, я познакомилась с главным редактором газеты “Новая женщина” Ириной Корчагиной. Мы проболтали и прохохотали всю дорогу, не замечая, что за нами пристально наблюдают. В конце пути к нам обратился интеллигентного вида господин:

— Извините, пожалуйста, вы не на форум?

— На форум, — ответили мы.

— Так вы что, феминистки? — вытянулось у него лицо.

— Да, — удивились мы такой реакции.

— А с виду нормальные женщины, — покачал он головой».

Но конфликт между Марией и «профессиональными феминистками» 90-х, журналистками и исследовательницами, неизбежен. В новом политическом движении каждая женщина придерживается своих интересов и ориентиров. Разночтения между «популистками» и «элитариями» также не заставляют себя ждать. Мария заявляет, что многие феминистки далеки от проблем простых женщин и не могут изложить суть освободительного движения понятным народу языком, чтобы пришедшие на форум «тётеньки с периферии» не переспрашивали друг у друга: «Гендер» — это кто?»; «Социальная видимость» — это как?»; «Стеклянный потолок» — это где?»

Марии кажется несправедливым, что, проведя форум, «оргкомитет поедет тусоваться за границу, а тётеньки, представленные как его электорат, уедут в свою тяжёлую жизнь с чем и приехали». Эти разногласия актуальны до сих пор: вспоминаются дискуссии о том, поймут ли простые женщины видео Ники Водвуд, образованной девушки из столичного среднего класса, говорящей на смеси русского и английского. Относительно привилегированные женщины быстрее приходят к осмыслению структурных социальных проблем своей группы, но методы их агитации вызывают протест со стороны менее привилегированных женщин.

Гнев Марии вызывает и идея «феминистской цензуры», предложенная одной из участниц феминистского оргкомитета. Само слово «цензура» не произносилось, но ораторка сообщила, что группа заинтересованных лиц должна проверять произведения женщин на соответствие идеологии — достаточно или недостаточно феминистские это тексты. У Марии такой подход ассоциироавлся с мизогинными завлитками (заведующими литературной частью театра), не позволявшими публиковать и ставить антисоветские пьесы. Возможно, здесь сыграл роль и подсознательный страх героини получить определение «недостаточно феминистской писательницы» — страх, как мы видим из 2021 года, вполне обоснованный. Так или иначе, калькирование советских цензурирующих институций в феминизме 90-х не осуществилось: феминисток было слишком мало, и многие из них действовали разрозненно, а для полноценной институции нужно более обширное сообщество.

Но даже к небольшому развивающемуся течению могут прибиться мошенницы, которых, прежде всего, интересует собственное обогащение или эмиграция в более благополучную страну. Следующий абзац нужно читать с поправкой на лесбофобию Арбатовой, но идея «имитировать лесбийство ради материальных благ», к сожалению, существует и по сей день — другое дело, что её нелегко воплотить в жизнь: «…немало феминисток косили под лесбиянок, чтобы прикинуться дискриминированными и получить деньги западных фондов, в правлении которых было много лесбиянок».

Мария описывает картину внутрифеминистской конкуренции и нехватки женской солидарности. По ей словам, московские феминистки, боясь конкуренции за гранты, не подпускали провинциальных женщин-учёных к иностранкам: «До сих пор [т. е. до 1997 года, когда была написана книга «Мне сорок лет»] информация о сотрудничестве с Западом подаётся с грамотным опозданием — в сентябре вы узнаёте, что до мая могли подать заявку на грант…» Напомним, что интернетом в те годы пользовались очень немногие россияне, и там можно было найти далеко не всю информацию о грантах и мероприятиях.

Бурных опровержений этого высказывания со стороны российских феминисток старшего поколения не последовало, хотя книга Арбатовой продавалась большими тиражами и неоднократно переиздавалась.

Причинами подобного поведения, вероятно, послужили не столько доминирование индивидуального феминизма над коллективным, сколько столичный снобизм и превалирование идеи обогащения над идеей освобождения. Мария поясняет, что это явление типичное: «все страны третьего мира таким образом осваивали новую экономическую ситуацию». Однако из всех стран третьего мира она побывала лишь в нескольких, и подобные фразы кажутся довольно грубым обобщением.

Итак, книга «Мне сорок лет» наглядно иллюстрирует, как женоненавистнические и ксенофобные стереотипы переходят из патриархально-женской среды в феминистскую, из «обывательской» — в творческую и успешно бытуют там. Если более привилегированные западные феминистки 90-х уже давно разрабатывали инструментарий для преодоления внутренней мизогинии, то феминистки второго мира были растеряны перед потоком новой информации и зачастую могли только воспроизводить старые поведенческие модели.

 

 

_______________________________

* Цит. по: Ершова Н. М. Жертвенность материнства: варианты самоидентификации современной женщины // Гендерные разночтения: материалы IV межвузовской конференции. СПб.: Алетейя, 2005. С. 171-177.