Выпуск №18

Автор: Александр Сорочан

 

Дорогие читатели

 

— Счастливо, Аркадий! – Петька пошатнулся, споткнувшись о порог. – До встречи!

— Да, увидимся… — гость спустился с крыльца, отворил калитку и вышел на улицу. В голове шумело: давно он не пил домашнего самогона, даже вкус позабыл.

Пригладив редеющие волосы, мужчина оправил полувоенную рубаху, подтянул ремень и зашагал по улице. Давно он здесь не был… Но эти улочки ни с чем не спутаешь. Старый особняк, в который они забирались вместе с друзьями, дом, в котором читал свою первую повесть… Все оставалось таким же, как прежде. И городок по-прежнему был тихий, весь в садах…

— Аркадий Петрович! Аркадий Петрович! – раздался сзади негромкий детский голосок.

 Мужчина обернулся, прищурился, пытаясь сосредоточиться. Из темноты прямо под ноги ему выкатился мальчишка в серой рубахе, придерживавший рукой спадавшие штаны.

— Привет! Чего желаешь?

— Аркадий Петрович! Мы…эттта… с ребятами… Хотели…то иссь…встретиться… Поговорить с вами… – нетвердо пробубнил паренек.

— Что же, раз так, пойдем, — посерьезнел приезжий. – Вы где обретаетесь?

— Да вот, в поле тутошнем… — указал рукой мальчуган.

— У костра, значит, посидим. Надо бы только продуктов добыть… — веселые искорки заполыхали в глазах мужчины.

…Через полчаса они сидели у костра и ели печеную картошку. Мальчишки наперебой расспрашивали гостя про войну, про басмачей и белогвардейцев, про армию и пионерию. А он отвечал, серьезно обдумывая каждое слово. Вопросы все сыпались и сыпались, ребята интересовались буквально всем. А ведь он столько повидал и столько мог им открыть!

Но гость с каждым вопросом становился все мрачнее, заминался, обрывал фразы… А потом нерешительно спросил сам:

— Ребята! А вот Тимур… Как вы думаете, мог бы он жить с вами? И как бы вел себя сейчас?

Наступила тишина. Кто-то уныло засопел, кто-то демонстративно начал ворошить угли в костре. А потом собрался с силами мальчуган, пригласивший гостя к костру – видимо, как самый храбрый.

— Мы…эттта… слышали… ну… Кто ж знает… Как их? Есть они… Тимуровцы, что ли? А мы че? Мы ж не рыжие! Мы…вота…с вами хотели. Про жизнь, вопщим…

Тут он смутился и забавно шмыгнул носом. Но гость не улыбнулся. Глаз его дернулся, морщинки понеслись по всему лицу. Мужчина вздохнул, снова пригладил волосы и привстал…

…Потом он шел по темному городу, слегка пошатываясь – будто самогон до сих пор действовал. Мужчина хлопнул себя по заднему карману брюк. Бумажника там уже не было… «Вот сволочи!» – подумал он и выругался вслух, но без особой злости. «Встретились – поговорили! Не было, как говорится, печали… А я-то, дурак, уши развесил! И еще у Петьки надрался, как назло!»

Где-то на холме загорелся одинокий фонарь. Мужчина постоял с минуту, осматриваясь по сторонам, а потом зашагал вперед. Аркадий Гайдар направлялся к родному дому. В последний раз.

 

 

Время 0

 

Наблюдатель медленно опустился на поверхность. Когда его металлический блок коснулся красноватой пыли, наблюдатель замер и осмотрелся.

Все было в точности так, как и следовало ожидать. Вернее, ничего не было. В своем странствии во времени он достиг точки, в которой ничего еще не происходило. Здесь не было «где» и «когда», не было действующих лиц и событий. Не было истории, не было прошлого, а будущее представляла лишь бездушная машина, транслировавшая образы на бесчисленное множество мониторов.

Ничего еще не произошло… Ровный слой пыли, мелкие камни на ровной поверхности, хаотичное нагромождение скал на горизонте, слабые песчаные вихри, кружащиеся над землей и бесследно исчезающие через мгновение.

Наблюдатель знал, что времени, по существу, еще нет. Можно оставаться в этой точке до бесконечности – и ровным счетом ничего не увидеть. Ни людей, ни животных, ни растений. Следовало перемещаться дальше, отыскивая в последовательности дней и веков те события, которые могут привлечь внимание далеких зрителей.

И все-таки наблюдатель медлил. Нет, ландшафт не таил никакого очарования, не пробуждал ожиданий и не дарил новых мечтаний. Наблюдателю были равно чужды и поэзия, и философия. Он просто предчувствовал нечто… Увы, не происходило никаких изменений. Камни и пыль уже могли надоесть самым терпеливым поклонникам безвременья. Наблюдение подошло к концу. Металлическая птица бесшумно скользнула вверх…

…И тогда взошло солнце.

 

 

Утрата

 

Был светлый летний день. Я, наслаждаясь солнечными лучами, брел по берегу небольшого ручейка, небрежно несшего свои воды среди полей и кустарников. Это происходило далеко отсюда – в краю, где вряд ли бывал кто-то из вас. Может, полное описание этих мест покажется неинтересным и скучным. Но есть там красоты, понятные всякому: зелень листьев, волны гнущейся от ветра травы, сияние солнца, плеск рыбы в чистой воде… И я наслаждался своими бесцельными блужданиями. Правда, в тот день все радости казались чуть-чуть пресными – в упоительном мире, окружавшем меня, чего-то недоставало. И я никак не мог понять – чего? И свет, и цвет, и запахи… Может быть, не было звуков? Но в жарком летнем воздухе они как будто гасли, затухали, не успевая оглушить. Нет, дело было не в звуках… Но стоило ли думать о том, чего нет, когда вокруг царила сама Красота?

И вдруг я заметил на берегу вихрастого мальчика – лет шести или семи. Его светлые волосы были взъерошены, губы надулись, а в глазах, которые он потирал грязными кулачками, явно таились слезы. Одежда его – может, странная, может, нелепая – не привлекла тогда моего внимания. А первым возник естественный вопрос:

— Ты потерялся, малыш? Ты откуда? Где живешь?

Мальчик промолчал, насупился и посмотрел на меня так, как смотрят взрослые на досадную помеху и как дети, занятые своими играми, смотрят на младших братьев и сестер.

— Ты здесь с родителями? Где твои папа и мама? Может, позвать их?

Мальчик упрямо мотнул головой. Кто бы ни были его родители, возвращаться к ним он не собирался. Но и на сбежавшего из дома малыш не походил. Была в нем какая-то уверенность, даже – как ни странно это прозвучит – могущество.

Я продолжил свои тщетные расспросы:

— Что ты здесь делаешь? Куда идешь?

Когда последний отзвук моего голоса затих, мальчик махнул рукой – он явно не желал ничего объяснять. А я подумал, что говорю лишь ради того, чтобы слышать звуки голоса. Уж слишком тихо стало вокруг… Я любил тишину и мне мешали звуки людских скопищ. Но теперь, казалось, молчание разнеслось над миром подобно эпидемии. Ни дорог, ни машин, ни самолетов, ничего… Лишь где-то вдали выводила дивную песню неведомая птица.

Я подумал, что мальчик не потерялся. Он должен был знать, что происходит вокруг. И как это ни абсурдно, я поверил на миг, что с ним связана эта странная тишина, это исчезновение неведомо чего, эта нелепая и пугающая пустота. Он знал, что пропало. Но он плакал, потому что не мог это вернуть… Эта вещь необходима ему, ее недостает и всем нам… Вот только нужна ли нам эта вещь, исчезновение которой несет тишину?

 И я попробовал спросить еще раз:

— Что ты потерял? Что-то важное? Может, нужное для какого-нибудь дела?

И наконец мальчик ответил – тихо, почти неслышно. И безмерная печаль звучала в его голосе:

— Меня зовут Тор. И я потерял свой молот.

 

 

Надежда

 

Его руки скользили над столом, снова и снова перекладывая предметы… Склянка, только что наполненная новыми синими чернилами… Три пера, аккуратно очиненные час назад… Стопка промокательной бумаги, неведомо как уцелевшей в подвале канцелярского склада на соседней улочке… Тетрадь в древнем кожаном переплете…

Он тяжело вздохнул. Время приниматься за дело. Откладывать больше нет смысла. Все давно обдумано. Он должен добиться успеха. И люди узнают… Узнают всё. Его труд не пропадет даром, цель будет достигнута. Не останется темных пятен, неясностей и сомнений. Информация станет доступной. А зная факты, можно будет найти им объяснение и избежать ошибок. Тогда люди найдут путь к спасению. Он уже обдумал, как открыть им глаза. Нужно лишь правильно начать, а остальное…

Он взмахом руки отослал жену, замершую у порога. А потом раскрыл тетрадь, опустил перо в чернильницу и аккуратно, без единой помарки, вывел на первой странице: «Хроники конца света. Том I».

 

 

Стоянка

 

Ночью поезд останавливается. Резко вздрагивают вагоны, падает непрочно закрепленная занавеска в коридоре. Я выхожу из купе и пытаюсь, щурясь, что-нибудь рассмотреть в непроглядной тьме. Проводница кричит кому-то: «Стоим двадцать минут». Я застегиваю воротник рубахи и выхожу наружу, стараясь не споткнуться на отполированной за многие годы металлической лесенке.

Снаружи холодно. Мои попутчики закуривают, проклиная невесть откуда налетевших комаров. Мне приходится бороться с надоедливыми насекомыми старинным способом: хлопать руками по незащищенным частям тела, уповая на удачу. Но комары оказываются настырными, и на моих щеках тотчас появляются следы укусов.

По эту сторону вагона не так темно. За рядами рельс, по которым только что прошел какой-то товарняк, виднеется ярко освещенное двухэтажное здание. Вероятно, это вокзал. Но никакой надписи на гладких оранжевых стенах я не вижу. В здании и вокруг него – ни души. И почему-то приближаться к этому сооружению не хочется. От него веет нездешним холодом и страхом. Рядом виднеются силуэты двухэтажных деревянных домов. Все окна темны, в некоторых, кажется, и стекол нет. От домов исходит та же аура нездешнего ужаса. Я не могу понять, с чем это связано – не то с безлюдьем, не то с неестественным слепящим светом белых фонарей. И холод как будто начинает сгущаться: от него не спасает даже плотная рубаха.

Спрашиваю, как называется станция. В ответ звучит некое название: не то Потьма, не то Инза, не то… Мне мерещится во тьме огромный забор, опутанный колючей проволокой, вышка с часовым и мрачные люди в серой одежде. Но ничего этого нет. Просто тьма, нездешний холод и страх… Я понимаю, что время стоянки подошло к концу. Но поезд по-прежнему остается на месте, проводники не приглашают пассажиров внутрь, а впереди так и горит красный фонарь. Мне кажется, что здание вокзала становится ближе, а мертвенный слепящий свет вот-вот коснется нашего вагона. И кто-то рядом шепчет: «Мы здесь одни. Одни! Одни!»

…В это мгновение я просыпаюсь. И долго смотрю в окно, где под перестук вагонных колес проносятся мимо перроны, дома, фонари. Но их движение все замедляется, замедляется, замедляется… Поезд делает остановку.

 

 

Рандеву

 

Некая инопланетная раса, достигшая необычайно высокого уровня развития, вознамерилась установить контакт со всеми разумными созданиями Галактики. Эти существа жили в мире и благоденствии уже много эпох. Они были лишены инстинкта завоевания, совершенствовали различные искусства и науки, а способность к размножению была у них так низка, что они не испытывали нужды в новых пространствах. Мы могли бы сказать, что эти создания достигли золотого века. Правда, разумность они понимали несколько специфически – как способность разгадывать ребусы.

Они посетили все планеты, на которых развивалась жизнь, и повсюду оставили свои знаки. Их ученые разработали различные системы сокрытия информации, которую следовало расшифровать аборигенам. И во всех случаях были указаны координаты родной планеты счастливых созданий, и требования к контактерам. На встречу должен был прибыть один представитель расы, без оружия, в спокойном расположении духа. В противном случае рандеву не состоится…

Они посетили все возможные планеты, они запрятали знаки на астероидах и искусственных спутниках, они оставили указания во льдах и в жерлах вулканов. Они сообщили о своих желаниях всем, кто мог их понять – неважно, когда придет это понимание. Они предусмотрели все, просчитали все варианты развития цивилизаций и подготовились к приему достойных собеседников – сколько бы их ни было.

…И они до сих пор ждут – и напрасно.

 

 

Три великих слепца

 

Однажды Гомер, услышав на пиру рассказы о подвигах Одиссея, понял, вернувшись домой, что не сможет их записать. И он сочинил «Одиссею», которую распевал всем встречным. А они уже запоминали и потом записывали.

Однажды Хорхе Луис Борхес купил в букинистической лавчонке книгу и по дороге домой понял, что не сможет ее прочитать. И он придумал сюжет этой книги и пересказал его, добавив свои размышления. А потом поклонники Борхеса уже присоединили этот сюжет к числу великих сокровищ мировой культуры.

Однажды близорукий профессор, возвращаясь с юбилея, понял, что не сможет попасть ключом в замочную скважину. И он придумал удивительную и совершенно неопровержимую историю, превосходно объяснявшую его отсутствие. И домой вообще не пошел.

 

 

Дым

 

Двери электрички захлопнулись со страшным треском – будто совершился некий мистический процесс. Потом поезд тронулся; я приподнял воротник пальто и прислонился щекой к стеклу.

Подвыпивший мужчина, сидевший напротив, открыл глаза и встряхнул головой:

– Слышь, Раменское скоро?

– Уже проехали… Тебе лучше выйти на следующей станции и назад вернуться следующей электричкой, – ответил я.

– Вот черт! – Сосед не слишком огорчился. – Надо же! И как все тут переменилось. Ни рожна не узнать… Поневоле прокатишься мимо! – Он беззлобно ругнулся еще раз и снова улегся на сиденье.

Под грохот колес я продолжал следить за сменой картин. Нет, мужчина ошибался: за окном открывался обычный вид – промзона, бараки и склады, редкие дачные поселки. Все было по-осеннему серым, грязным и пустым. А чего я мог еще ожидать, отправляясь в ноябре в райцентр?

В десятый раз я спрашивал себя, зачем еду. Неужели не могу продержаться без этой подработки? Да и чего можно ожидать от лекции в библиотеке по какому-то случайному поводу? Культуру, что ли, спасаю? Нет, ерунда… Просто еду – и все… Обещал, ввязался, обстоятельства вынудили…

За окном тянулись трубы огромного комбината. Из них валил дым – поначалу густые белые клубы окутывали верхушки труб, потом поднимались выше, таяли, открывая свинцовую гладь небосвода, потом превращались в тонкие, почти неразличимые нити, потом вовсе исчезали – без следа. Но в следующее мгновение дым поднимался вновь, вновь растворялся и пропадал.

 И больше ничего не останется… А с другой стороны, подумал я, если бы все было так безнадежно, я никуда бы не поехал, не следил бы за клубами дыма, не думал бы о печальных в своем величии вещах и не говорил бы о них с другими. Ничего, кроме дыма, нет, но он-то, значит, все-таки существует.

С этой успокоительной мыслью я задремал. А проснулся час спустя от того, что меня окликнул мужчина с противоположного сиденья:

– Слышь, командир, доеду ж я до Раменского?

 

 

Поединок

 

Война подошла к концу. На пустынной равнине встретились двое. Больше никого не осталось.

«Пришла пора положить этому конец!» – подумал последний человек. – «Довольно спасаться от роботов. Нужно раз и навсегда устранить эту угрозу. Пока существует хоть один, Вселенная в опасности!»

– Сейчас ты умрешь, – проскрипел последний робот, медленно двигавшийся к своему врагу.

– Да погибнут все враги человечества! Вы слишком долго пытались обманывать нас, слишком долго пытались уверить, что вы истинные хозяева Земли. Теперь мы знаем правду. Власть роботов уничтожена. Пришел твой черед! – воскликнул человек, вздымая к небесам руки, сиявшие в солнечном свете.

Потом человек отбросил бластер (все равно он давно вышел из строя) и нанес роботу удар стилетом. Он не промахнулся. Острие достигло цели…

– Вот и все! Теперь монстров больше не осталось…

Последний робот вздрогнул и упал на песок, алые капли стекали с его груди. Последний человек спрятал стилет в тайник на металлической руке, поправил стальной кожух на голове и зашагал прочь.

 

 

Время 1

 

Посреди площади стоял пожилой человек в богато отделанной тоге. Его окружали восторженные слушатели. Оратор наслаждался их вниманием:

– Наше изобретение дарует людям исполнение всех надежд. Все естественные нужды будут удовлетворены, и свободные граждане смогут обратиться к совершенствованию себя самих и мира вокруг нас. Начало положено – люди могут не беспокоиться о мелочах. Казалось бы, что такого сложного в водопроводе? Всего лишь трубы… Но система этих труб – итог многолетнего труда и символ победы над враждебными обстоятельствами. Идея прогресса получила достойное подтверждение…

Сквозь одобрительные крики из задних рядов донесся вопрос:

– А из какого материала изготовлены трубы?

– Странный вопрос! – удивился оратор. – Я полагал, всем это уже известно… Материал самый подходящий. Наилучший из возможных! Сомнений в успехе нет и не может быть. Ведь наши трубы сделаны из свинца…

 

 

Как я стал мормоном

 

Религиозные убеждения мои отличались крайней неопределенностью. В поисках истинной веры я обращался к самым разным учениям – и нигде не находил того, к чему стремился. Увы, абсолютная истина ускользала от меня с трагическим постоянством. Но однажды…

Я возвращался с дружеской пирушки домой. Уже стемнело (дело было в начале зимы), улицы опустели, фонари у нас на окраине по обыкновению не горели. Та еще картина… А время, сами знаете, было тяжелое. За червонец могли человека жизни лишить. Я, разумеется, выпивши, но шагаю прямо – опасаюсь слабость свою показать. Снег свежий под ногами хрустит да ветер чего-то насвистывает. Обстановочка не располагает к спокойствию и комфорту. Короче, жутковато!

И вот прохожу я мимо самого что ни на есть кошмарного в нашем городе места – старых казарм. Как-то ночью тут мимо меня труп свежий пронесли. С тех пор испытываю я перед этим местом особый трепет. Ускоряю шаг, голову вжимаю в плечи. Ну вот, теперь до дома рукой подать… Но в этот самый момент сзади что-то грохнуло. Я виду не подал, иду дальше. Но о душе начинаю задумываться. Не нравится мне чего-то… А потом и сбоку снег захрустел. Гляжу – мужик с бородой! Здоровый, метра два ростом, с торбой на плече. Зря, думаю, посмотрел на него. Бежать бы!

Но не тут-то было! Рука мне на плечо сзади опускается. Стоят там двое таких же амбалов, правда, без бород, но от того не легче. Все, окружили! Остается только вверить себя высшей силе. Одет я по тем временам не очень бедно, одному с тремя мне не управиться, а помощи ждать неоткуда: на крик в тех казармах давно не реагируют.

И тут бородатый мужик неожиданно тонким голосом произносит:

– Не случалось ли вам задуматься о спасении души?

При этих словах упомянутая душа окончательно в пятки упряталась, а тело так просто окаменело. Стою как дурак и смотрю умильным взглядом на злодеев. А мужик меж тем продолжает:

– Ведь спасение ваше зависит от того, примете ли вы истину, заповеданную свыше. Ибо великий Джозеф Смит уже давно открыл верным своим поклонникам врата к вечному спасению. Готовы ли вы узнать его учение?

Я, естественно, знаками и жестами заверяю, что готов и даже слова какие-то из горла выдавливаю.

– Очень хорошо, – заявляет один из спутников бородача. Потом здоровяк достает из торбы какую-то книгу и протягивает мне.

– В «Книге мормона» собраны те истины, которых вы искали. Прочтите же ее – и передайте для прочтения другим. И приходите на наши семинары. Мир вам!

Тут меня, скажу честно, проняло. Вместо погибели спасение обрушилось. Да еще и про истину речь завели! Прямо все к одному… И я единым духом уверовал в откровения Джозефа Смита и его апостолов, которые мигом растворились в пространстве. Я едва на колени не упал – озарило, как говорится…

Нет, конечно, был я пьян, да и нервы пошаливали. Однако соображение до конца не потерял. Книгу нес на вытянутых руках, но по сторонам поглядывал. А сразу за казармой, доложу я вам, стоял древний дом культуры. Над входом тускло светила лампочка, а под ней кто-то кое-как наклеил объявление: «Сегодня собрание общины мормонов и проповедь. Приглашаются все. Вход бесплатный». Тут я и врубился наконец, откуда чудесные вестники появились. Насиделись в нетопленом зале, отправились на поиски новообращенных. Вот и меня нашли, дурака пьяного! Я фыркнул и взвесил на ладони книгу с золотым тиснением в синей обложке. Ничего особенного, книга как книга… Можно и прочитать, только вот собрания – это уже лишнее.

Как видите, здравомыслие ко мне возвращалось. Шоковое состояние прошло, я даже протрезвел. И спокойно пошел домой, отгоняя мысли о дурацком положении, в котором оказался: «Надо же, вечная истина! Миссионеры в поисках заблудшей овцы натыкаются на пьяного студента! Мдааа… Картинка далеко не идеальная. Могли и получше цель выбрать, если такие умные. Видно, с этим Джозефом Смитом не все ладно, раз до такой вербовки докатились». С такими скептическими размышлениями и домой воротился.

Так что мормоном я был недолго, минут семь или восемь…

 

 

Справедливость

 

Приговор Герострату уже произнесли. Презренного изгнанника уводили прочь. И тогда один из судей поинтересовался:

– Неужели одна только жажда славы подвигла тебя на столь чудовищное деяние? И если так, почему так спокойно ты принял свою судьбу? Ведь самое имя твое будет навеки забыто…

Герострат улыбнулся:

– Конечно, все это – чистой воды выдумка! Но надо же было дать вам возможность произнести подобающие случаю слова… Какая там слава! Я сотворил все ради любви – любви, которой вы не ведаете и никогда не поймете.

Судья отступил в изумлении:

– И как любовь могла внушить тебе мысль о подобном преступлении?

– Да, я совершил свое дело ради любви, – подбоченился Герострат. – Открой я суду истину, меня изгнали бы с позором и позабыли. А теперь, вопреки всем вашим запретам, память обо мне сохранится. И хотя бы в искаженном виде люди услышат эту историю, узнают, на что способна толкнуть человека истинная страсть. Справедливость восторжествует – пусть только в форме заведомой лжи. Люди уже поверили в мою любовь и будут говорить о моей любви. Правда, не о той… На что не пойдешь ради высшего чувства! Похоже, я победил, создав своей любви бессмертный памятник. Ведь по-настоящему я люблю только пламя…

 

 

Изобретательный Джимми

 

Однажды Джимми наблюдал за камнем, скатывающимся с горы. Он заметил, что круглая форма этого предмета была как-то связана с высокой скоростью. Он задумался: а что будет, если самому изготовить подобный круг и использовать его для перемещения?

Так Джимми изобрел колесо.

Однажды Джимми наблюдал за молниями, рассекавшими вечернее небо. Он заметил, что разряды, становящиеся источниками шума и света, имеют особую природу. Он задумался: каким образом можно вызвать такие разряды и что можно проделывать с их помощью?

Так Джимми изобрел электричество.

Однажды Джимми увидел в зеркале отражение того представления, которое давал бродячий цирк в долине возле их дома. Джимми заметил, что зеркало сохранило все детали происходящего и как будто перенесло его, запертого дома, в то волшебное место, где обитали клоуны и акробаты. Джимми задумался: как можно передавать изображение на расстоянии?

Так Джимми изобрел телевидение.

…А потом домой вернулся дед. Он выпустил Джимми из спальной, где мальчика заперли за вчерашние шалости, и дал мальчику книжку с картинками. Джимми обнаружил там те предметы, о которых недавно мечтал. И задумался: неужели он первый попался в эту нехитрую ловушку?

Так Джимми изобрел принцип вечного повторения.

 

 

Поровну

 

Долго сидели молча. Потом один тяжело вздохнул:

– Надо уже как-то покончить.

– А какие могут быть варианты? – ответил второй. – Все сказано и подсчитано. Ты же не будешь спорить с тем, что итог подведен. Есть лишь один выход…

Его собеседник опустил голову и прикрыл глаза, молча соглашаясь с неизбежным.

– Нужно восстановить порядок. Третьего не дано; в таком уж мире мы оказались. Есть крайности, между которыми все и распределяется. Один – туда, другой – сюда!… Есть только верх и низ, и нельзя бесконечно парить посредине.

Печальные глаза приоткрылись, их сияние на миг ослепило говорившего:

– Но мы не можем решать за всех; нужно оставить… им…

– А сами куда денемся? Все, точка! Порядок следует сохранить, верх остается вам, а внизу останемся мы… И гармония сфер восторжествует; а не к ней ли мы стремимся в этом затхлом мирке?

Теперь глаза смотрели куда-то вдаль, различая нечто далекое и таинственное:

– Что же, тогда прощай! Иного выхода и впрямь не осталось. Мы уходим вверх и оставляем вас внизу… И к чему сожалеть о несбывшемся? То, что можно спасти, спасено. И раздел совершился. Вы остаетесь во тьме… А мой путь лежит к свету.

И ангел взмахнул крыльями и вознесся вверх, к иным созданиям горнего мира. А демон, сохраняя равновесие, остался внизу. С нами.

 

 

Гений

 

Однажды Пушкин собирался нарисовать портрет Дельвига. И – нарисовал себя.

Потом Пушкин собирался нарисовать карикатуру на Булгарина. И – нарисовал себя.

Потом Пушкин собирался нарисовать розу. И – нарисовал себя…

А потом он собирался нарисовать Дантеса. Но – написал вызов на дуэль.

В промежутках между занятиями живописью Пушкин писал стихи, прозу и драмы. Одним из важнейших проявлений гения не зря считается умение правильно распределять свое время.

 

 

У ворот

 

Стражник привалился к каменной стене.

Дул легкий ветерок. Издалека доносилось птичье щебетание. Солнечные лучи приятно щекотали кожу. Мир был прекрасен.

Но совершенство не может длиться вечно: пронзительный кашель, шарканье босых ног по неровной кладке, грубое ругательство. Стражник выпрямился, сделал шаг в сторону от стены и одернул перевязь с мечом, постаравшись придать себе суровый и воинственный вид.

Впрочем, в приближавшемся человеке не было ничего зловещего. Пожилой мужчина, обветренное морщинистое лицо, выцветший, но чистый халат… Немного странным казался головной убор со стертыми знаками, но придраться было не к чему. Удивляло лишь то, что человек появился у малых ворот в час заката. Обычно люди покидали город на рассвете, стремясь за день пройти как можно больше. У главных врат сейчас настоящее столпотворение: подходят караваны, прибывают путешественники… Там вечером по-настоящему тяжело. А на его посту не просто тихо, а и вовсе безлюдно: ворота выходят к пустынному берегу, вдоль которого вьется старая дорога. Торговцы по ней ездят редко, а уж отдельные путники… Да еще ввечеру…

Мужчина приветствовал стража учтивым полупоклоном. Тот улыбнулся – вежливость пришлась по нраву. Потому и вопрос прозвучал не слишком настойчиво:

– Собрались на прогулку? Не поздновато ли?

– По-моему, самое время…– вздохнул странник. – Путь все равно долгий.

– И куда направляетесь? – искра профессионального интереса появилась в глазах стража.

– Да в общем-то просто ухожу. Покидаю эти стены, – путешественник махнул рукой куда-то назад, в сторону главной площади. Потом спохватился: – Нет, я ничего незаконного не совершал. Просто решил, что пора…

Стражник недоуменно смотрел на мужчину. Он мог задать множество вопросов, но что-то его удерживало – вероятно, подозрение, что ответы не имеют к охране крепостных стен никакого отношения. И он никак не мог сообразить: зачем покидать город – богатый, благоустроенный, счастливый?

Путник поравнялся со стражем, остановился у стены и произнес:

– Если хотите, я могу объяснить. Видите, вот эта каменная кладка. Прочная! Это работа моего прадеда и моих дедов. Но скрепы начинают снашиваться, некогда безупречно заделанные щели становятся все виднее. – Он провел рукой по тому месту, где сходились два камня, и указал на серую пыль, осыпавшуюся со стены. – Проходит время, и стены приходят в негодность. Боюсь, друг мой, это касается и городов. Мне кажется, час этого города скоро пробьет. Как все кончится – я не знаю. Может, придут кочевники, может, рухнут дома. Но скорее всего, будет иначе… Стихии уничтожают все предметы в мире, но город… Здесь не будет страшного грохота, не будет катастроф, не будет мгновенного торжества смерти. Но что бы ни случилось, я уже окажусь далеко отсюда. Подумайте об этом и вы, друг мой, подумайте – пока смотрите на эту дорогу, на эти дома, на эти стены – и на песчинки, которые все падают и падают со стены вниз…

И мужчина ушел. Он шёл медленно, не оборачиваясь. Стражник мог бы его остановить, но не сделал такой попытки. Зачем? Зачем мешать человеку, если он сам желает покинуть место, в котором мог бы жить долго и счастливо? Желания людей надо уважать…

Стражник ещё раз глянул на каменную кладку. Старик ошибался: его предки сделали работу на совесть. Город может гордиться своими каменщиками. И скоро у них будет возможность показать себя; их мастерство достигло высшего предела… Стражник, прищурившись, подумал о грядущем величии города. Скоро, уже совсем скоро… Скоро они начнут строить башню.

 

 

Узор

 

«Кажется, я могу следить за этим, не открывая глаз. Все проясняется… Я могу не биться более над загадками мироздания. Их можно читать, как читают следы на песке, за ними можно следить, как следят задумчивые японцы за ростом деревьев бонсай, их можно удерживать на кончиках пальцев, как удерживают слепые мудрецы тайны, сокрытые вязью вычурного брайлевского шрифта. Все на свете – лишь переплетение линий. И я вижу их повсюду – в воде и воздухе, в огне и ветре. Любая стена этой комнаты может дать мне ключ – достаточно лишь уловить замысел, скрытый в движении линий. Узор можно прочувствовать, с ним можно слиться. И, став его частью, я могу управлять тем, во что обратится узор. Для постижения нужно совсем немного. Нужно лишь постичь сокровенный смысл линий… Как просто! И каков результат…»

Вадим положил листок на столик у кровати. Он недоуменно посмотрел на Макса, который лишь пожал плечами:

– Я твоего приятеля уже три дня не видел. Уходил на занятия – лежит на диване. Вернулся – его нет. Куда-то отправился… Он же никогда в объяснения не пускался. Вот, листки после него остались. Этот сверху лежал.

– Да, невесело выходит… – вздохнул Вадим. – Ни в институте его не видели, ни у родственников…

Он осмотрел комнату: и здесь не было ничего, что позволило бы разгадать загадку. Убогая мебель, две потертых кровати, столик с книгами и тетрадями, электрическая плитка в углу, голые стены.

Вадим пожал плечами:

– Да, из этих листков ничего не выжмешь. Куда-то сбежал – видно, очередная фантазия. Будем ждать. – Он еще раз осмотрелся, прищурился, будто стараясь запомнить какую-то деталь, потом медленно повернулся к двери.

– Заметил что-нибудь любопытное? – поинтересовался Макс.

– Да нет, пустяки… Узор на обоях интересный. Никогда такого не видел. Без начала и конца… Таинственный…

 

 

Течение

 

Движение воды притягивает меня. Есть в нём что-то надёжное, вечное и – пугающее. Оно таится и в водоворотах маленьких речушек, и в волнах, бьющихся о берега огромных потоков, и в брызгах водопадов, и в мелкой зыби на гладкой поверхности озера.

Но самым чудесным кажется мне течение воды, прорвавшей ледяной плен и освобожденной приходом весны. Воды реки в нашем городе становятся грязными, но красота никуда не исчезает. И я могу часами стоять на мосту, глядя вниз, любуясь неизменным, простым, совершенным…

В такие часы особенно заметно все, что нарушает ровное движение. Над поверхностью воды носятся птицы. И в их поведении видятся совсем иные тайны – изменчивые и волнующие.

Утки опускаются на воду в самых грязных местах и деловито выуживают пищу из скоплений старой травы и мусора. Они плывут по течению, которое в конце концов приводит покорных странников в тихую заводь.

Чайки носятся над водой, садятся ненадолго и тотчас же взлетают. Они норовят ухватить кусок пожирнее, то и дело движутся против течения, потом вновь взмывают, чтобы опуститься неведомо где и неведомо когда. И кто может знать, куда их занесет движение воды?…

Мне хотелось бы понять, какие птицы достигают желанной цели. Хотелось бы понять, какие силы помогают и мешают им. Понять, какие тайны открываются птицам в вечном движении от истока к устью. Но решить, кому улыбается удача, можно лишь в том случае, если есть с чем сравнивать. Я слежу за чайками и утками и думаю, что должен быть другой способ действий. Именно он объяснит нам истинный смысл движения воды. Если забыть о чайках и утках, если отвлечься от их спокойного самодовольства и судорожных порывов, если увидеть над мутной поверхностью нечто иное… Если…

Но увы – в нашей реке другие птицы почему-то не водятся.

 

 

Простые истории

 

Русский писатель Гайто Газданов работал таксистом в Париже. Работал долго и упорно. Едва сводил концы с концами. В такси он собирал сюжеты для своих книг, наблюдал, размышлял. И внимательно слушал…

 Слушал изысканную французскую речь, слушал рубленые, словно топором, грубые немецкие слова, слушал взвешенные, словно позаимствованные из шекспировской пьесы, реплики англичан, слушал грубую брань на неведомых языках, слушал знакомые, всё тускнеющие со временем, но не теряющие очарования фразы на родном языке.

Он не вступал в пререкания с пассажирами, не выражал им сочувствия и вообще редко говорил сам. Газданов любил людей, но умело скрывал эту любовь – он верил, что достаточно прислушиваться к другим и выражать в словах все, что они не сумели договорить.

А однажды в машину к Газданову сел человек – молчаливый, как сам водитель. Мужчина протянул таксисту листок с адресом и углубился в чтение какой-то книги. Пассажир не отрывался от страниц, пока такси не доехало до назначенного места. Это был какой-то тихий квартал далеко от центра. На углу стояла женщина и мрачно следила за подъезжающей машиной. Когда мужчина открыл дверцу такси, она сделала шаг вперед:

– Опаздываешь… Как всегда…

Мужчина пожал плечами, расплачиваясь с таксистом:

– Ты могла бы и понять, что происходит.

– В общем-то совсем ничего. Твоего брата убили… Полчаса назад. Надо было поторопиться. А ты, как всегда, не захотел.

Мужчина вздрогнул, ссутулился и показался шоферу неизмеримо древним. Он прохрипел:

– Да, в книгах об этом не пишут. Даже в хороших… Правда… Простое слово! И стоят за ним простые вещи. И говорить о них нужно так же просто. И вовремя…

Потом он ушел, не глядя на женщину. А минуту спустя Газданов заметил на заднем сидении машины забытую пассажиром книгу в бумажной обложке. И писатель узнал свой собственный роман.

Он прочитал в парижской газете скупой полицейский отчет о происшествии в тихом квартале. Задолжавший бандитам владелец кафе, не дождавшись денег, бросился на трех вооруженных людей с ножом в руках и был убит. Брат убитого, взяв револьвер, пристрелил главаря банды. Еще глухо сообщалось о женщине – супруге одного, любовнице другого и сестре третьего. Но авторы отчётов изъяснялись языком протоколов или (что ещё хуже) языком бульварных романов. Писателей, которые умели бы слушать и правдиво рассказывать об услышанном, среди них не было. И никто не смог, не сумел, не захотел рассказать о трагедии на единственном настоящем языке – на языке любви и правды. Такси уехало, свидетелей не осталось… Молчание поглотило историю – как великое множество других…

 В тот день после ночной смены Газданов сказал кому-то из друзей:

 – Я открыл великую истину: нужно писать просто. Совсем просто…

 

 

Маленький пасхальный рассказ

 

Ночь выдалась холодной. Ледяной ветер словно вился вокруг храма, мелкие градины то и дело проносились мимо лица. Люди теснились на маленькой асфальтированной площадке. Я тщетно пытался согреть руки – увы, ни дыхание, ни трение не помогали. Мой приятель просто засунул кулаки в карманы и пытался повернуться так, чтобы оказаться спиной к ветру.

Рядом с нами стоял пожилой мужчина. Ни к кому не обращаясь, он произнес:

– Первый раз на Пасху я трезвый. Сколько себя помню – ни разу… И в молодости, когда стекла ходили в храме бить по комсомольскому почину, и потом, когда семья праздновала до упаду, и в последние годы, как жена умерла… Странно!

– Бывает, – пробормотал я. Вспомнил свои веселые годы – и как заснул, напоровшись на ограду, накануне службы, и как спасался от наряда милиции, и… Много чего было в пасхальные ночи – только никакого отношения к религии все эти приключения не имели. – Всякое бывает… И пить надоедает тоже.

Я опасался, что мои слова вызовут мужчину на дальнейшие откровения. Но он только покачал головой. Потом, помолчав, добавил:

– Нет, в другом дело. Смешно выходит: когда я пьяный вокруг церкви шатался, то будто доказать что-то свое хотел, боролся с дурманом или вроде того… Значит, не все равно было. А теперь – пришел и стою. Вроде бы как надо… А потому пришел, что все без разницы – и что, и где, и зачем… Повернет же!

Толпа потянулась вперед, и я потерял мужчину из вида. Потом, уже в храме, мне показалось, что он стоит в углу и истово крестится, но обернувшись, я убедился в своей ошибке.

Когда мы выходили из церкви, приятель спросил меня:

– О чем с мужиком-то беседовал? На троих предлагал сообразить?

– Нет, к сожалению, не предлагал. Так, за жизнь рассуждали.

Мой спутник улыбнулся:

– Короткие бывают рассуждения. Прямо как жизнь…

…В лицо нам вновь ударил ветер.

 

 

Дверь

 

В небольшой уютной библиотеке старинного особняка беседовали двое мужчин. Один – пожилой толстяк в фамусовском халате – полулежал в прадедовском кресле; другой – худощавый, средних лет, в визитном костюме – стоял у книжной полки с бокалом вина в руке, рассеянным взглядом окидывая стройные ряды дорогих переплетов.

– Скажите, любезный мой хозяин, ваш внушительный дом наверняка хранит превеликое множество тайн, превосходящих все, описанное в этих увлекательных книгах? – иронически поинтересовался он.

– Батюшка Петр Иваныч, нельзя ли без этих книжных выражений? – махнул пухлой ладонью мужчина в халате. – Я давно от них отвык. Все можно рассказать попросту. Конечно, есть убийство, есть призрак и есть дверь… Куда же без них?

– Даже дверь? – удивился гость. – Это совершенно неправдоподобно. Рассказывают о дверях, за которыми что-то прячется, все и всегда. Но исключительно о чужих дверях, о дверях, к которым приближался кто-то из знакомых или родственников. А ты прямо-таки напрашиваешься на проверку – вот она, дверь, не угодно ли?

– Помилуй, Петр Иваныч, ты меня почитаешь совсем уж степняком! Где же прятаться призраку? Где же могло случиться убийство? За дверью, разумеется. И шаги за стенами, и ночной перестук, и даже странные стоны (правда, их слышали только раз, еще до моего переезда)… Все наличествует. Тайна как полагается! Можно включать в стоимость усадьбы, коли соберусь все-таки ее продавать и собираться в матушку-Москву.

Гость поставил бокал на столик и, потирая руки, обернулся к хозяину:

– Так вы, пожалуй, и комнату осмотрели? Полы простучали, муки насыпали – на предмет следов – и все прочее?

– Странный ты человек! Как же это возможно? Ключа от двери нет – не ломать же ее, в самом деле?

Петр Иванович всплеснул руками и расхохотался:

– Ну хитрец! Ну бестия! Вот ты как вывернулся…Узнаю старого приятеля! Ключа, значит, нет? И не сломать никак? Хороша выходит тайна.

– Да ведь дверь-то есть, – недоуменно прохрипел толстяк. – И все, что полагается. И достаточно, по мне!

Петр Иванович посмотрел на старика и кивнул. Улыбка как-то растаяла на его лице:

– Да, ты прав. Этого вполне достаточно. В доме должна быть дверь. И она у тебя есть – единственная и неповторимая, обычная и таинственная. Дверь существует. А значит, есть и нечто, скрытое за ней. На мой вкус, вполне убедительно. А теперь я, с твоего позволения, выпью еще бокал.

 

 

Удача

 

Иногда в трамваях сквозь потоки мата и невнятного бурчания, сквозь визгливые голоса кондукторов и невнятные ответы пассажиров, сквозь шипение динамиков и стук ржавых дверей прорывается нечто необычное. Это нечто настолько невероятно, что слушатель сразу воспринимает его как абсолютную реальность. Но открывающаяся тайна не всегда прекрасна…

Вчера, отправившись рано утром на вокзал, я услышал тихий, слегка дрожащий мужской голос.

– Понимаешь, это началось…Нет, я никогда не мог вспомнить… Билеты я брал, кажется, всегда. И всегда они были счастливыми. И в трамваях, и в троллейбусах, и в автобусах. Сначала я не умел толком высчитывать сумму цифр. Это делали взрослые – и удивлялись. Потом я научился математике – и тоже удивлялся. Потом стал собирать билеты – и с удивлением обнаружил, что коллекция превосходит все мыслимые пределы.

– И что же в этом плохого? – мягко ответила женщина. – Тебе не на что жаловаться. К чему эта таинственность? Подумаешь, ты удачлив. Тебе напоминают об этом – не важно, кто и откуда. Живи и радуйся! Или ты чем-то недоволен?

– Подумай сама! – Голос мужчины стал хриплым и неразборчивым. – Я тяну и тяну эти билеты, а они все обещают мне счастье. Мир прекрасен – но что если… Если однажды счастливые билеты для меня кончатся. Что будет потом, после бесконечного и безоблачного счастья? Я живу в страхе очень давно, уже много лет назад я задумался о возможности…только о возможности. Быть может, все останется так же, как прежде… Но страх никуда не уходит. Ты говоришь, что я удачлив…А мне сейчас по-настоящему страшно. Вот-вот, в любое мгновение, в любую секунду… Я пробовал не входить в транспорт, не брать билетов – но как отказаться от удачи? Я сижу рядом с тобой и жду свою удачу – или того, что будет вместо нее. И вот…

Я обернулся – и увидел светловолосую девушку лет двадцати с добрым, открытым лицом. Девушка успокоительно улыбалась. Лица ее спутника я не смог разглядеть – он сидел спиной ко мне, слегка опустив голову и в просительном жесте приподняв руку. Вся его поза выражала смирение – и страх. Он старался не смотреть в дальний конец вагона, на толстую тетку в желтой форменной жилетке, с черной сумкой на поясе… Кондукторша приближалась к нему.

 

 

Превращение

 

С тонущего корабля спасся один-единственный матрос. Ему удалось достичь песчаного берега. Наутро он узнал, что находится на острове.

– Вот незадача! – воскликнул он. – Теперь я стал настоящим Робинзоном. Нелепость, да и только! Надо выбираться отсюда. Но как?

Пути к спасению найти не удалось. Матрос подобрал кое-какие припасы с затонувшего корабля, нашёл на острове старую хижину и поселился в ней, ожидая чуда. Потом он повстречал дикаря, лодку которого принесло на остров бурей. Двое людей сначала не понимали друг друга, но вскоре Пятница научился простейшим словам и стал Робинзону верным спутником и другом.

– Что ж, теперь я не один на острове, – подумал моряк. – Надеюсь, дикарь всё-таки не захочет меня съесть. Нужно как-то уживаться друг с другом, раз уж мы вроде товарищей по несчастью. А потом, быть может, удастся и выбраться отсюда.

Прошло несколько месяцев. На острове появились пиратские лодки. Один из высадившихся на острове негодяев пристрелил Пятницу. И Робинзон решил отомстить за друга. Прокрадываясь ночью с гарпуном к пиратскому лагерю, он шептал себе под нос:

– Теперь я один против всех – и против стихии, и против людей. Невесёлое дельце! Но я уже столько всего перетерпел – перенесу и это.

Ему удалось перебить пиратов и захватить их сокровища. Робинзон чувствовал себя победителем. Напившись перебродившего сока тропических плодов, он кричал, пугая птиц:

– Теперь я могущественный богач! Я правлю этим островом! Я могу постоять за себя. Здесь и сейчас я добился всего, о чём только мечтал…

А потом у острова появилась флотилия, отправленная на поиски пиратов. И завидев корабли, Робинзон, прятавшийся в прибрежных кустах, пробормотал, думая о себе и о своем обиталище:

– Да когда же они все оставят нас в покое?

В тот миг Робинзон стал аборигеном.

 

 

Страна высоких деревьев

 

– Вадик, бери лопату! – голос отца звучит повелительно и призывно.

Мальчик сидит в траве, прислонившись спиной к забору. Он смотрит прямо перед собой, на унылую равнину, покрытую сетью ровных грядок. Раз и навсегда установленный порядок ничем не нарушается. Гряды проведены ровно, они тянутся до самого горизонта. Отец возится на краю поля, поправляя стенки канавы.

– Вадик, помоги же мне! Надо сегодня с этим закончить. Недавно только все выкорчевали – и опять тут корни! Эдак они нам все поле заглушат. А если успеем до паводка здесь прокопать – никаких забот. Давай же, лодырь!

Мальчик зажмуривается, сжимает кулаки, делает глубокий вдох…

И равнина покрывается сотнями ростков. Тысячи стволов вздымаются к небесам. Миллионы ветвей сплетают прекрасную зеленую сеть. Мириады птиц и зверей – опасных, дружелюбных, неведомых – скрываются под этой сетью. Бесчисленное множество троп проложено по новой чудесной стране. Мир изменился. В нем больше нет пустоты. Ее место заняла страна высоких деревьев.

…Мальчик мечтает.

 

 

Звери

 

Джон Корбетт был великим охотником на гепардов.

Я никогда не брал в руки ружья.

Корбетт всегда действовал не задумываясь, повинуясь одному инстинкту.

Я переходил к делу (если переходил) после долгих размышлений.

Корбетт обрел удивительную способность – не просто чувствовать присутствие зверя, но разделять ощущения гепарда, воспринимать весь мир в двуедином обличье.

Я никогда не понимал этой способности и смотрел на животных, испытывая восхищение или страх от одного их внешнего вида…

Однажды Корбетт на старой тропе, переступая через поваленные деревья, ощутил, что рядом притаился хищник. Охотник не понимал, почему пришел к такому выводу, не мог понять, где именно зверь и каковы его намерения. Но он сумел сделать себя невидимым для животного, слиться с тем миром, который был гепарду знаком и привычен. Корбетт не рассказал, что именно он сделал – да это не так уж важно. Но в одно мгновение охотник переживал неведомое доселе ощущение – гепард сам стремился скрыться от незримого пришельца, зверь растворялся в чаще, делая невидимым себя… В этой дуэли не было победителя и проигравшего – человек и зверь разошлись, испытав магическое соприкосновение, природы которого не понимали.

Однажды я, блуждая по далекому лесу в поисках грибов, набрел на медвежье лежбище. Звери только что были там: ободранные стволы, кучи свежего мха, истоптанный черничник – все свидетельствовало об этом. Я понимал, что бежать бесполезно – медведи по лесу передвигаются быстро. Конечно, стояло лето, они вроде бы не должны нападать на людей. Но что если?.. И я замер посреди пустующего лежбища, осмотрелся по сторонам, но ничего не увидел и не услышал. Только почувствовал. Почувствовал страх, но не страх человеческий, мелкий, липкий, давящий… Было в этом что-то нездешнее, чужое и могущественное. Магия, эмпатия, ложная память – дело не в названии, не в словах и знаках. Зверь таился где-то рядом, и он впитывал этот мир, становясь человеком, обретая новую жизнь и отдавая свою. Магия действовала. Она наполняла все вокруг, меняя ориентиры и полюса, чувства и мысли… И она помогала избежать фатальной встречи. Я простоял неподвижно несколько минут, потом повернулся и пошел дальше. Ощущение присутствия сгинуло без следа. Хищник исчез. Но страх остался.       

Корбетт написал о своих невообразимых и абсолютно реальных подвигах.

Я выдумал эту историю, глядя на старый выцветший ковер, закрывавший заднее стекло в пригородном автобусе.

На ковре были вытканы три гепарда. И они готовились прыгнуть…

 

 

Победа

 

Все было готово к последнему удару. Одно нажатие красной кнопки на панели управления – и торжество неизбежно. Долгий путь наконец привел к вожделенной цели.

Седовласый человек улыбнулся и положил руку на пульт. Враг, с которым он сражался столько лет, будет повержен. Что бы там ни твердили мудрецы и служители культа – человек может добиться своего. Пусть даже это будет означать конец человечества. Высшие силы не могут помешать ему; этих сил просто нет. Никто не отыщет спасения – ни в вере, ни в науке, ни в красоте…

Ему говорили, что спасение придёт – но он пожимал плечами.

Ему говорили, что может совершиться чудо – но он только улыбался.

Ему говорили, что старые обиды нужно прощать – но он не знал слова «прощение».

Он нажал на кнопку – и на землю обрушились бесчисленные бомбы. Он устремил взгляд на экран – и весь мир погрузился в хаос. Он отодвинулся подальше от изображения… И неожиданно картина разрушительной победы сменилась чистейшим совершенством спокойного поражения. Синева вод, голубой цвет неба, зелень лесов и яркость солнечного света заполонили экран. И над землей медленно поднялась большая серебристая бабочка.

 

 

Трамвай

 

Однажды мы с приятелем, побывав в гостях где-то на окраине города, возвращались домой на последнем трамвае. Вагон был полупустым. Мы уселись на обшарпанные, холодные металлические сиденья в самом конце и, выудив из карманов мелочь, стали ждать, когда появится неизбежный контролер. Неожиданно мой приятель отвлекся от подсчета медяков и, глянув вперед, невесело улыбнулся:

– Да, народу негусто… И все-таки здесь можно разглядеть весь наш маленький, тесный и сумрачный мир. И прекрасное, и безобразное, и скучное, и занимательное – совсем рядом. Только посмотреть – и вот оно!

Впереди нас было занято шесть сидений: заблудившийся пьяница в разорванной куртке прикорнул у окна, ответственный работник средних лет сжимал в руках кожаный портфель, юные влюбленные непрерывно целовались, зловещего вида бабка перебирала свои авоськи… А еще там сидел мой старый школьный учитель. Он был незаметнее прочих – в серой кепке, в теплом пальто с поднятым воротником. Он не заметил нас. Вряд ли он вообще обращал внимание на соседей по вагону. Старик смотрел в окно, следил за чем-то незаметным, но, кажется, очень важным… И улыбался. Чему? Мы так и не поняли. Мы выглянули в окно, ничего там не увидели, потом обнаружили, что медяков на билет не хватает, вступили в пререкания с возникшей словно из воздуха кондукторшей и сошли, не доехав до дома нескольких остановок. А старый учитель все смотрел в окно, и улыбка все не сходила с его лица.

Тем вечером я видел старика в последний раз. Несколько недель спустя он умер. От рака. И то, на что он смотрел, и то, чему улыбался, навсегда исчезло – вместе с незаметным человеком, который в дребезжащем трамвайном вагоне показался моему приятелю одним из столпов мироздания. Только вот показался ли? Наверное, иногда так и случается: на миг с глаз спадает пелена, тебе открывается подлинный образ мира – а потом этого самого мира уже нет. Его место занимает другой. Но и в другом мире находятся свои трамваи и свои символы. Или мне просто хочется в это верить?

 

 

Следствие

 

– Впервые вижу подобную глупость!

– А чему тут особенно дивиться: мертвое тело, темный зал, нелепая случайность с абсолютно здоровым человеком?

– Ты показания свидетеля видел? Парень этот фильм смотрел раз сто; вот с приятелем еще раз притащился. Сели, уперлись в экран – и пошел знакомый, наизусть памятный, в кровь впитавшийся сюжет. И вот, когда герой входит в комнату, где произошло убийство, камера совершает наезд на ручку двери, оттуда появляется мрачная фигура, потом выходит джентльмен с чемоданом… Я сам фильма не видел, ты, пожалуй, тоже.

– Когда нам с тобой развлекаться?! Вот, сидим, обсуждаем дело, которое сразу закрыть надо было… Что ещё приятель показал?

– В этот решающий момент проектор разладился – и лента пошла задом наперед. Потом все вроде само собой починилось, но все равно показ прервали на минуту. Свет зажгли – а он уже мертвый из кресла выпал. Вот как совпало!

– Мда. Не повезло, как говорится. А, доктор пожаловал! У вас что новенького?

– Это неслыханно! Конечно, сердце, конечно, приступ… Но такого… Чтобы ток крови одномоментно претерпел такие изменения?! Это ненаучно, это просто ерунда! Но так уж выходит. Сдается мне, перед нами феноменальное явление, которым должны заниматься не криминалисты, а какие-то академики. Сердце заработало наоборот… Иначе как бредом не назовешь – а ведь вот оно, тело!

 – Каково! Дело можно закрывать, так, доктор?

– Вполне. Естественной причину смерти назвать трудненько, но к нашему огороду все это не относится. Пора уже и на покой – уже почти три часа ночи.

 – Да, доктор, нам пора. Ведь надо выспаться – а потом утро…

– Доброй ночи! И утра тоже.

– Да, точно ты сказал: в кровь впиталось. Эк его перевернуло! Любил кино человек, слишком любил…

– Надеюсь, нас эта любовь минует. Нет! Глупость подобную вижу впервые…

 

 

Призрак лорда Болингброка

 

– Вы уверены, Хастингс? Он действительно в портретном зале?

Лорд Болингброк поставил бокал на столик возле кресла и щелкнул пальцами, не сдержав возбуждения. Мечта всей его жизни сбывалась! Столько разговоров, столько ожиданий и фантазий… А теперь таинственное привидение стоит в дальнем конце галереи, у пустующей ниши.

Дворецкий кашлянул:

– Да, сэр. Все на том же месте. Стоит без движения и смотрит неизвестно куда. Я, признаться, не верил в эту историю. Но теперь уже третью ночь подряд…

Благородный лорд поднялся с кресла.

– Как удачно, что я вернулся днем раньше! Теперь легенда нашего замка получит подтверждение, а я наконец увижу существо из иного мира. Позвоните дядюшке Джорджу! А я – спускаюсь.

Хастингс смущенно кашлянул:

– Но, милорд, ваш дядюшка просил…

Однако сведения явно запоздали: молодой лорд с нарочитой медлительностью вышел из комнаты. Дворецкий набрал номер и сообщил сэру Джорджу о происшествии. На другом конце провода раздался тяжёлый вздох:

– Уже спускается… Я же говорил, что не стоило этого делать! Он всю жизнь мечтал о фамильном привидении. А какого призрака можно увидеть после этого? На кого похожа фигура в портретном зале?

Хастингс замялся:

– Я видел только спину, сэр… Строгий коричневый костюм, светлые волосы, коротко стриженные, тонкие руки, кажется, шрам на левом ухе… О боже, сэр!

– Ну почему, почему вы ему не помешали?! И все эта болтовня о призраках! Какие могут быть призраки! Мы думаем, что видим неведомых существ! А есть только мы сами и еще раз мы… Ваш хозяин идёт сейчас вниз, чтобы увидеть себя и стать своим собственным семейным преданием. Остановите его, Хастингс!

– Слушаю, сэр!

Но дворецкий не успел сделать ни шагу: внизу раздался стон, а потом звук падения безжизненного тела. В каком-то смысле мечта лорда Болингброка сбылась. Он повстречал своего призрака.

 

 

Человек с большим чемоданом

 

Из-за угла старого кирпичного дома появляется человек. Он выше среднего роста, слегка сутулится и прихрамывает на правую ногу. Человек приподнимает левой рукой воротник черного пальто. На улице довольно тепло, но он старается укутать шею – а может быть, скрывает лицо за драповой тканью. Шляпа с широкими полями надвинута низко, но как-то небрежно. Кажется, она слегка съехала вправо. Такие шляпы носили гангстеры в американских фильмах – не в стилизациях последних лет, а в фильмах Джона Хьюстона в сороковых… В правой руке мужчина несет большой клетчатый чемодан. Остается только догадываться, что там находится.

Судя по относительной легкости походки мужчины, чемодан весит немного. С другой стороны, человек выглядит довольно сильным, и в руке может нести тяжелый груз, не показывая этого. Чемодан достаточно велик, чтобы там могло оказаться всё, что угодно.

Возможно, перед нами действительно гангстер, доставивший своему боссу огромную сумму денег или партию наркотиков. Конечно, он слишком похож на гангстера; сходство вызывает сомнения – но все же, все же… Может, он прибыл в город за некой суммой денег, и в чемодане аккуратно сложены атрибуты его ремесла – разобранный автомат или даже приспособления для пыток. Что там еще могут нести мафиози?

А может, перед нами ревнивый супруг, заставший жену с любовником. Останки неверной сложены в чемодане, который он несет… куда? В газетах иногда пишут о подобных делах – поступки одержимых мужей в этих случаях объяснимы разве что ненормальным состоянием.

Но к чему подобные драматические варианты? Может, мужчина просто собрал свои вещи, уходя из дома или отправляясь в дальнюю командировку? Может, он просто несет на почту посылку, чтобы отправить ее любимой тетушке? А может…

Все это есть в чемодане; там есть все, что можно вообразить, и все, перед чем пасует воображение. Чемодан отвратителен и притягателен, интересен и скучен, полон и пуст. Уж я-то знаю. Ведь придумал его я. И могу положить туда все, что угодно. И что-то уже положил. У меня не было другого выхода: ведь это я несу большой клетчатый чемодан.

 

 

Горизонт событий

 

Я сидел в деревенском доме, в пыльной комнате, обставленной древней мебелью, и дописывал очередной рассказ. Как всегда, текст получался очень небольшой – страница, может быть, полторы. И речь в нем шла о чудесных взаимосвязях, рождающихся между объектами во Вселенной. Судя по всему, эти чудеса – только иллюзия, рожденная парадоксально острым переживанием того, что воспринимает человек. Он не может справиться с чрезмерностью мира и пытается упорядочить его. Так появляются взаимосвязи. Так черные дыры рождают свет. Так вытягивается горизонт событий…

В окно постучали. Стекло звякнуло. Потревоженная муха, выписывая бесчисленные зигзаги, понеслась по комнате. Антенна радиоприемника, стоявшего на подоконнике, пошатнулась, и голос диктора, перечислявшего последние новости, прервался серией помех, в которой можно было различить ритм, отдаленно напоминавший механические перестуки с экспериментальных «шумовых» дисков конца 70-х. Солнечный зайчик, скользивший по зеркалу, прикрытому марлевой занавесью, перелетел на потолок, к пыльному белому абажуру, и, коснувшись лампочки, затаился в изгибах дешевого стекла. С тихим шелестом упал на пол листок бумаги, на котором были записаны расчеты, необходимые для нового романа – расстояния между четырьмя королевствами в воображаемом мире, окруженном огромными горными грядами, в мире, где все ожидают неизбежного возвращения поверженного в незапамятные времена темного мага. На обороте листка был записан конспект доклада для летней школы, в которой я собирался читать курс об отношениях истории и литературы. И еще…

Но за окном стояла соседка Валентина Андреевна, которая скрипучим голосом интересовалась:

– Саша, ты дома? Нет у тебя бутылки водки – надо с пильщиками за дрова рассчитаться! Выручи, пожалуйста, очень срочно!

Я оторвался от созерцания множества явлений, каждое из которых было примитивно-простым и в то же время было уникальным и неразрывно связанным с остальными. И тут мне пришла на ум фраза, когда-то прочитанная в энциклопедии: «Горизонт событий может существовать во Вселенной, если она расширяется достаточно быстро». Что ж, Вселенная расширяется… Только вот какой парадокс: кто сможет определить, достаточна ли скорость расширения? И как доказать это утверждение, рожденное человеческим восприятием множества явлений? Если горизонт событий существует, тогда все мы – его составные части и слишком тесно связаны с целым, чтобы высказывать суждения. Если же нет – может быть, мы просто не увидели всех взаимосвязей. Ведь вот же они: древность и современность, волшебный мир и мир будущего, сказка и быль, техника и природа. Все это – в замкнутом пространстве старенького бревенчатого дома. И за его пределами. Горизонт событий… Мы спасены, в нашем существовании появляется скрытый доселе смысл. Все вещи занимают подобающие места, все люди совершают единственно верные действия. В мире воцаряется порядок…

А я иду в погреб на поиски старой бутылки с водкой, которая давно выдохлась. Отдаю ее Валентине Андреевне, которая расплатится с мужиками за украденные ими в леспромхозе дрова…А потом сажусь на крыльце и смотрю по сторонам. Всё в мире становится иным – и время, и вещи, и люди… Из миллионов точек сплетается линия горизонта. А может, просто смеркается.

 

 

Tombe la neige

 

Холодный ветер шевелил занавески в спальне. Я опустила ноги на паркет, встала и зябко сжала плечи. Накинув плед, я вышла в оранжерею и обнаружила источник беспокойства. Муж, видимо, прогуливался там, может быть, курил; потом он ушел и неплотно притворил ставни. Одно из новомодных деревянных окон приоткрылось, и ветер нанес внутрь хлопья снега. Снежинки почти скрыли листья пальмы, которую я купила в прошлом году и поставила возле этого окна, надеясь, что здесь растение не будет страдать от излишка солнечного света и в избытке получит той прохлады, к которой такие же пальмы привыкают в далеких пустынях.

Однако на сей раз прохлада оказалась чрезмерной. Я притворила окно и начала стряхивать на пол снег; снежинки прилипали к зелени, я аккуратно снимала их с отдельных листьев, но потом это занятие мне прискучило. Ветер снаружи сгибал сухие стебли камыша, утки в пруду прятали головы под крыльями. И снег засыпáл наш маленький садик…

Я окликнула мужа, понимая, что не дождусь ответа: он, верно, ещё несколько часов назад уехал по делам. Мне же осталось смотреть на снег и думать, давно ли рассвело и скоро ли стемнеет.

Наконец-то настала настоящая зима. Я вспомнила, как накануне вечером муж рассказывал о снегопадах и вызывал по телефону машину для расчистки дороги. Теперь, похоже, придется снова связаться с рабочими: хлопья валились вниз, и их стена не становилась прозрачнее. Снег подсвечивался странными солнечными лучами, отблески которых ложились на мебель, на стёкла и на гладкий пол, идеальное совершенство которого нарушали лишь следы моих ног.

Я не стала звонить кухарке, выпила стакан свежего сока и вернулась туда, где пальма стояла в луже растаявшего снега. Я коснулась ствола дерева, еще недостаточно окрепшего за год, и ощутила, как он колышется в такт движению моих пальцев. Удивительное дело: еще немного – и снег уничтожил бы это прекрасное зеленое дерево, обрушил бы его своей невесомой тяжестью. Снежинка за снежинкой, капля за каплей… Я все-таки вовремя проснулась… Дерево спасено! Нужно будет его закрепить; может быть, следует пересадить пальму. Но этим можно заняться и после обеда.

…Я включила радио. Там непрерывно рассказывали о снегопадах, о перебоях с транспортом и о погибших людях. Странно, снег все еще не прекращается. Каким все кажется хрупким, когда он постепенно покрывает деревья, землю, а с ней – и всех нас. Снежинка, ещё одна, ещё… И может быть, никто не придет на помощь, как подоспела я к своей пальме. Нет, слишком грустно! Пожалуй, лучше заняться обедом…

Но прежде чем позвать кухарку и горничных, я нажала кнопку на пульте, меняя станцию. И из динамиков стереосистемы зазвучал хриплый, тихий, убаюкивающий голос:

– Tombe la neige…

 

 

Эволюция

 

Однажды змея спросила у ящерицы:

– Почему твой хвост так необычно устроен?

– Я, видишь ли, не хотела походить на динозавров. Хвосты у них были большие…Устойчивости, может, они и добавляли, а удобства никакого. И отбросить такой хвост нельзя, и новый не вырастить…

А потом ящерица в свой черёд спросила у змеи:

– А почему хвост твой так длинен, а лап у тебя и вовсе нет?

– Мне тоже динозавры не нравились, – вздохнула змея. – Силы много, а хитрости никакой. Вот и решила меняться. Без лап оказалось куда удобнее. Ползком и перемещаться легче, и не заметит никто… Да, меняться нужно… Без этого давно бы пропали.

– Да, меняться надо… – согласилась и ящерица. – Нельзя походить на динозавров.

Но и быть похожими на людей они всё равно не собирались.

 

 

Ружьё

 

Человек сидит в большой комнате. Его окружает множество вещей. На каминной полке расставлены изящные каменные статуэтки, в шкафах у стен виднеются золочёные корешки книг и натёртые до блеска бокалы и тарелки. На полу расстелен толстый ковёр, на столике у кресла лежит трубка, а с потолка в углу свисает какой-то восточный амулет.

А на дальней стене, возле окна, висит ружьё, с виду старинное, но лишённое украшений и потому выглядящее несколько странно в этом роскошном помещении.

…Проходят годы. Человек мало изменяется внешне, меняются лишь окружающие его предметы. На стенах появляются фотографии и картины с изображениями далеких и странных мест, трубку сменяет портсигар, а место каменных статуэток занимают фарфоровые китайские безделушки. Но у окна все ещё висит ружье.

Проходит еще несколько лет. У человека появляются жена и дети. Порядок в комнате исчезает, а с ним – и некоторые предметы. На смену им приходят косметика, глянцевые журналы и детские игрушки. Но человек не поддается действию лет: только в волосах заметны две седые пряди, а эффектную модную одежду сменяет строгий темный костюм. Он сохраняет спокойствие и по-прежнему ровно сидит в своём кресле, на фоне ружья у дальней стены.

…И снова минуют годы. Дети вырастают и покидают дом, чтобы никогда не вернуться. Похоже, самая память о них изгнана из этой комнаты, в которой нет уже ни фотографий, ни картин. Книги и посуда в шкафах покрылись пылью, а вместо ковра на полу выложено дорогое и безвкусное искусственное покрытие. Посреди комнаты лежит чемодан, в котором свалены женские наряды и какие-то безделушки. Человек старается сохранять спокойствие, хотя лицо его искажено, а морщинистые руки судорожно сжимают ручки кресла. Он понимает, что жена уходит навсегда, но не может – или не хочет – этому помешать. Он молчит. И среди деталей этой маленькой драмы почти теряется ружьё на стене.

Еще несколько лет спустя комната становится запущенной и кажется нежилой. Человек покинул кресло у камина, он стоит посреди помещения и яростно жестикулирует. Рядом с ним – другой мужчина, очень похожий не того человека, которого мы видели в самом начале. Он что-то пытается объяснить, потому умолкает, отворачивается и выходит из комнаты. Старик, обессиленный, опускается в кресло. Он ничем не напоминает того спокойного, уверенного в себе человека, который когда-то курил трубку и собирал каменные статуэтки. Он дрожащими руками ерошит седые волосы и бессмысленным взором окидывает ряды случайных вещей, лишённых смысла и интереса. Ведь больше в комнате ничего нет. Почти ничего.

Ружьё по-прежнему висит на стене.

…Ружьё не стреляет.

 

 

Счастливец

 

Упитанный человек просыпается в своем квадратном доме, надевает мягкие тапочки и направляется на кухню. Он разводит огонь в очаге, варит горячий, приятный на вкус напиток. Завтракает хлебом с копченым мясом. Потом он отправляется в конюшню, седлает лошадь и едет к своему соседу, который должен был приступить к посеву.

Он едет по лесной дороге довольно долго, к тому же его задерживают двое крестьян, обсуждающие новую просеку для санного пути. Когда человек достигает усадьбы соседа, там уже его заждались. Не расседлывая лошади, он отправляется в поле, где отмечает достоинства нового плуга с лемехом из особо прочного дерева. Они с соседом договариваются о совместной поездке на рынок и садятся обедать. Мальчик приносит им кувшин с пивом и свежий хлеб. Мужчины читают газету и обсуждают новости: смену правительства, плавания через океан, падение цен на зерно. Их внимание привлекают нравы неведомых восточных племен, весть о которых донес престарелый миссионер, возвратившийся в город после многолетнего плавания на плотах по дальним морям… В газете обнаруживается сообщение о новом способе путешествий по воздуху. Хозяин с негодованием отзывается об этой выдумке, гость воспринимает её с интересом.

Потом заходит разговор о семейном положении нашего героя. Ему предлагают отправиться в известное поместье, где барышни давно расспрашивали о старом знакомом. Там можно повстречать пару недурных особ на выданье. Но мужчина отмахивается: путешествие верхом будет слишком далеким и обременительным. Вот, может быть, по воздуху… Смеясь, он завершает трапезу.

Обратно он отправляется пешком через поля. Но руководит им не желание сократить путь, а нечто иное. На пригорке он останавливается, усаживается на землю, снимает сапоги (одна подметка нуждается в срочной починке) и шляпу, ослабляет пояс. И наблюдает, как заходит солнце, озаряющее своими розоватыми лучами поля, ручьи, леса, крыши домов. Это его мир. И только в этом мире он чувствует себя дома.

Что еще можно рассказать про нашего героя? Он совершенно счастлив. Он не знает и никогда не узнает, что такое колесо и зачем оно нужно.

 

 

Степь

 

Они сидели на тёплой земле, прислонившись спинами к огромному валуну, неведомой силой занесённому в этот мир ровных поверхностей и вольного ветра. Воздух был полон запахом трав. Где-то далеко пела птица. Ветер приятно холодил кожу… И раскачивались в неизменном ритме желтеющие стебли. Будто чья-то рука скользила по шерсти – вперед, назад. Только рукой водил ветер, а шерсть произрастала из земли.

И один из мужчин сказал другому:

– Знаешь, мы сидим здесь уже давно. Уходить не хочется. Но рано или поздно нам придётся встать и уйти. А травы будут раскачиваться на ветру. И не будет ни конца, ни краю – и степи, и ветру, и движению.

А второй ответил:

– Может, это нам только кажется…

– Что? Степь? Или ветер? Чего уж реальнее…

– Нет, только кажется, – убеждённо повторил второй мужчина. – Мы думаем, что не видели начала. Нам представляется бесконечным это мгновение. А ведь принесло же сюда этот камень. И унесёт ещё, быть может. Так что ветер разглаживает степь – будто успокаивает любимого зверя. Эту землю и нас. А потом – что же… Наверное, конец истории. Но это мгновение у нас и у земли – общее.

И он опустился в траву, скрывшись у основания камня, слившись с тем миром, частью которого себя ощущал, растворившись в том мгновении, дальше которого история его не могла продлиться. И другой мужчина последовал примеру собеседника.

Ветер разглаживал шерстинки земли…

 

 

Два антрополога

 

Изучая таинственные обряды меланезийских племен, исследователь несколько лет провёл среди дикарей. Он соблюдал их обычаи, ел их пищу, отказывался от всех благ цивилизации ради того, чтобы разгадать секрет некой церемонии. Он рассчитывал на инициацию – но не дождался её. Дикари, принимая белого человека в свою среду, в конце концов оценили степень его самопожертвования. Они сочли чужака своим – и сумели выразить это единственным возможным способом. Антрополог, ставший дикарём, удостоился великой чести: он был съеден дикарями.

Коллега и друг покойного продолжил незавершённую работу. Он не согласился с устаревшей методикой полевых исследований и решил подойти к проблеме с иных позиций. Изучив все имеющиеся отчеты, использовав огромное количество материалов, он в конце концов реконструировал церемонию инициации – но не дождался признания. Организм ученого был подточен многолетними кабинетными занятиями. Отправляясь на лекцию, антрополог простудился и умер. Уважение к великому вкладу покойного в фундаментальные науки было так велико, что антрополога решили похоронить на центральной аллее университета, в котором прошла жизнь исследователя.

Друзья и последователи ученого подготовили монографию о меланезийских племенах и выпустили ее в отредактированном виде в университетском издательстве.

Один из немногочисленных читателей, ознакомившись с исследованиями первого антрополога и с книгой, вышедшей под именем второго, заметил:

– В итоге справедливость восторжествовала. Обоих сожрали по-настоящему.

 

 

Сокровище

 

В скриптории у окна сидел пожилой монах, основатель библиотеки. Рядом с ним стоял старый друг – приехавший из университета философ. Они, как всегда, спорили, забывая обо всем – и о ветре, гулявшем по библиотеке, и о летнем солнце, и о полях вокруг монастыря, и о людях, бродивших по дороге прямо под окнами.

– Не следует отрицать очевидное, – продолжал монах давным-давно начатое рассуждение. – Книга остаётся драгоценностью, поскольку вдохновлено её создание божественной силой. И величие высшего замысла отражается в любом из фолиантов, собранных здесь. Где-то замысел искажается или подается в перевёрнутом виде, но след остаётся всегда. И наша задача – сохранять то, что мы считаем единственной ценностью.

– Не знаю… – ученый в задумчивости листал страницы огромного тома. – По-моему, истинным оправданием наших дел являются знания, переданные другим людям. Книга дарует мудрость, человек восполняет пробелы, разум устремляется к совершенству. И я – в университете, и ты – в монастыре – мы оба делаем одно дело…

– Подумай, однако… – Монах, увлекшись, сделал резкое движение, и небольшая книга соскользнула с подоконника и упала вниз, прямо на дорогу. Поначалу собеседники ничего не заметили, а потом ученый, прижав палец к губам, указал библиотекарю на что-то, случившееся за стенами обители.

По тропе брел крестьянин лет тридцати – судя по одежде, отнюдь не богатый, а судя по лицу – не слишком сообразительный Он смотрел по сторонам и едва не споткнулся о книгу. Крестьянин в первое мгновение как будто испугался. Решив, что поблизости никого нет, он подхватил небольшой томик. Узловатые грубые пальцы пробежались по коже переплёта, покрытой замысловатым золотым тиснением. Потом крестьянин с восторгом изучил заглавные буквы, выведенные красным и синим на золотом фоне. Он присвистнул, будто прикидывая, какое богатство свалилось на него с неба, а потом стал с увлечением разглядывать иллюстрации, которыми украсил книгу один из лучших рисовальщиков монастыря. Там были и святые, и драконы, и короли, и разбойники, и чудесные города, и бескрайнее море… Крестьянин смотрел и не мог оторваться.

А сверху на него безотрывно смотрели два старика. И потом один из них прошептал другому:

– Сокровище – в глазах того, кто видит. Он не умеет читать, он не различает величия замысла – но сейчас сокровище досталось ему. И кто может знать, какое применение он найдет нашим замыслам и знаниям.

Крестьянин, стоя на обочине дороги, перелистывал страницы…

 

 

Объяснение в любви

 

Два приятеля стояли поздним вечером на улице и курили. Беседа шла вяло – они, в общем-то, давным-давно обо всём переговорили. Но расходиться не хотелось. В воздухе разносились далекие голоса: кто-то горланил песню, кто-то призывал свою собаку. А рядом, за оградой, раздавались поцелуи и нежное воркование влюбленных.

Один из друзей – убеждённый холостяк – заметил другому:

– Чего, казалось бы, проще? В такую романтическую ночку объясняться в любви – самое подходящее занятие. Сам этим занимался много раз. Всегда срабатывает…

– Может быть, – отозвался второй, известный писатель. – Но ведь объяснение – не просто удачный момент. Это своего рода кульминация. И не одних отношений, а всей жизни, быть может.

– Слишком уж учёно, на мой вкус, – холостяк отбросил окурок и взмахнул рукой. – Любовь проста – недаром говорят о её глухоте и слепоте. Единственное подходящее объяснение – удачное сочетание обстоятельств.

За оградой послышались громкие голоса: кажется, парочка ссорилась. Приятели деликатно отошли в сторону. А потом писатель заметил своему другу:

– Знаешь, история может продолжаться всю жизнь – ссоры, прощания, драмы, комедии и прочие радости бытия. Вряд ли я вспомню, как и когда объяснялся в любви первый раз. Да и был ли он? Но могу догадаться, когда объяснение закончится…

– И смерть не разлучит вас? – ехидно уточнил его спутник.

– Нет, – улыбнулся писатель. – Понимаешь, важен не сам момент объяснения. Важно то, что было до и что будет после. Важно всё… Вот сейчас я поднимаю глаза вверх – и вижу мерцание звезд. Я мысленно соединяю эти точки – из них появляется её лицо в облаке рыжих, сверкающих волос. Я могу разглядеть это среди облаков или в отблесках солнечного света, в каплях дождя или в сиянии молний. Объяснение продолжается…. И всё кончится лишь тогда, когда я посмотрю вверх – и ничего, кроме звезд, не увижу.

 

 

Апокриф (из записок старого большевика)

 

Рассказывают, что однажды Ильич, квартируя в Шушенском, собрался на охоту. Прихватил ружье, стал на лыжи и двинулся в лес. И прошел всего-ничего… А навстречу ему человек. Он же сам, Ильич!

Дальше, как рассказывал пущенный в расход контрреволюционер Н.Н., пошли они вместе и повстречали медведя, который, увидев такое диво дивное, тут же лапы сложил и дух испустил.

Но продолжение-то было иное. Ильич вернулся домой и за кружкой морковного чая сказал Надежде Константиновне:

– Я видел себя, Наденька. И было нас двое… И понял я, что такое невозможно. Я такой, каков есть, и второго нет и не будет. И в моих силах – всё! Ты понимаешь – всё!

Тогда он понял, что неповторимый человек может совершить неповторимую революцию. А потом, в Горках, уже перед самым концом, открыл глаза и неожиданно внятно произнёс:

– Выходит, я ошибался. Значит, не уникальный… И могу не всё… Тогда что же выходит, тот, другой, всё же шел мне навстречу. И он существует. Только чем он занят? И для чего?

 

 

Склонности

 

– Не волнуйтесь! – палач похлопал осуждённого по плечу. – Новейшее изобретение! Специально разрабатывали для вашего удобства. Быстро, тихо и совершенно не больно…

–Знаете… – вздохнул осужденный. – Мне кажется, я все-таки мазохист.

 

 

Время Х (Открытие)

 

Пожилой джентльмен в дорогом коричневом пальто вышел на прогулку довольно поздно. Да и прогулка выходила какая-то странная: он непозволительно долго разглядывал Биг Бен, потом ещё дольше стоял у витрины часовщика. Его губы исказились в усмешке – трогательной и нелепой одновременно. Джентльмен покачал головой, потом нашел в себе силы отойти от витрины с изящными хронометрами.

Почти сразу же он натолкнулся на знакомого – вежливого седовласого человека, осанка которого наводила на мысли о длительной армейской службе.

Бывший военный приветствовал приятеля и поинтересовался у него:

­– Как ваши дела, мистер Данн?

Джентльмен в коричневом пальто попытался – с частичным успехом – отделаться от усмешки, уже до неприличия искажавшей правильные черты его лица.

– Вы знаете, дружище, мое дело наконец-то сделано. Времени нет…

Седой мужчина взмахнул рукой:

– И не говорите, мистер Данн! Спешка страшная, а все одно успеваем мало. И в конторе не успеем баланс закончить в срок…

– Нет, нет, – дернул головой его собеседник. – Вы не понимаете. Его нет, совсем нет. Совсем!

– И я о том же… – знакомец мистера Данна в недоумении приподнял брови. – Видимо, дело в прогрессе. Темпы жизни возрастают.

– Нет, всё гораздо серьезнее. При чём тут прогресс? – усмешка снова поселилась на губах мистера Данна. – Ведь времени нет. Нет его, времени, нет вовсе!

Седовласый мужчина нахмурился:

– Да, точно, надо спешить. – Он собирался сделать прощальный жест, но Данн удержал его.

– Вы не так меня поняли, дружище! Я не о нас с вами, я о времени вообще… – И видя удивление на лице собеседника, он до боли прикусил верхнюю губу, все еще силясь скрыть усмешку. Но тут взгляд его вновь коснулся башни с часами, и Данн прекратил борьбу: – Смитсон, времени пришел конец!

Джон Данн только что поставил точку в рукописи «Революций времени». Условность временных категорий была доказана, оставалось только объяснить людям идею множественных времен. И Джон Данн, сознавая тщету своих усилий и бессмысленность великого открытия, все еще пытался, усмехаясь, поведать удивленному и обиженному Смитсону истину: времени – одного на всех – больше нет. Да, по совести, никогда и не было. Правда, Данн сомневался и в уместности самого слова – «никогда».

 

 

Всемирная Библиотека

 

Кажется, я нахожусь в огромном зале, в котором совершенно нечем заняться, и сообразно обстоятельствам не ощущаю ни необходимости, ни желания что-либо делать. Не выражает ли это описание, похожее на фрагмент дурной компьютерной игры, самую суть хвалёной свободы воли? Или – в который уже раз – её призрак?

Зимой в помещении холодно, и окна исторгают порывы обжигающего кожу ветра. Но сейчас я изнываю от жары – удивительно душно. Впрочем, материальные и вообще физические удобства немногого стоят. Их отсутствие может только освободить. Или связать еще крепче… хотя крепче уже невозможно.

Есть такая грань, за которой слова теряют всякий смысл – остаются только музыка и настроение. Если бы я не обращал внимания на тех, кто проходит иногда мимо этого колченогого стола, я создал бы шедевр, равно не понятный мне и всем остальным. Впрочем, ни разу не попробовав, я не могу быть уверен, что мне это удастся.

За той гранью нет и сомнений: она отсекает Библиотеку от всего мира, оставляя его там, вдалеке. Но если, как полагал Борхес, весь мир – Библиотека, то ничто не покинет его. Куда же исчезнут сомнения и тяготы?

Но нет! Эта Библиотека, в которой я сижу, не может быть и моделью вселенной. Зал огромен, но слишком мал, чтобы вместить даже тех немногих, которые известны мне. А если он не может стать ковчегом, то каково же будет ему в облике мира?

Мне кажется, он живой. Стены колышутся и вот-вот поглотят маленького одинокого человека, который пишет за колченогим столом историю о другом человеке, который тоже пишет о другом, который тоже…

Впрочем, довольно снов – своих и чужих. Я знаю, что если сложить две противоположно направленные бесконечности, получится ноль. Для этого не нужна математика, равно как не нужен и здравый смысл. Или они могут существовать вместе? Нет! И тысячу (откуда такая точность?) раз то же самое.

По часам у меня на руке совершенно нельзя понять, который час на самом деле. И всё равно – пора раскрыть карты. Терзаемый скукой, я поспорил с собой, что испишу один лист за этим столом, чтобы развлечь тебя – моего будущего случайного читателя. Если не удалось – что ж… У всякой медали две стороны (и ещё ребро), у измученного мозга – тоже. Никто не получит награды. Просто все увидят могущество той силы, которую по недомыслию называют «разумом».

Скольжение пера по бумаге… Движение света в воде…

Даты неясны…

 

 

Последние слова

 

Гончаров лежал в постели. Слабость одолевала тело, сковывала движения, мешала дышать. Он чувствовал себя дряхлым стариком – но это ощущение сохранялось уже лет тридцать. Теперь к нему добавилось предчувствие близкой смерти. Что ж, следовало и здесь сохранять достоинство.

Иван Александрович слегка подвинул подушку и принял величавую позу. Потом ему пришло на ум, что в этом положении какой-то художник запечатлел умирающего Белинского. Он лег пониже, опустил правую руку и успокоился. Правда, уже через минуту вспомнил, что эту позу видел на другой картине, кажется, на портрете Михаила Глинки.

Старый писатель оставил тщетные попытки и занялся другим, более важным делом. Следовало не только достойно встретить близкую кончину, но и чем-то сопроводить её, чтобы не прошла смерть впустую. Пусть его и забыли, пусть на разные лады склоняли его имя, но о последних минутах все одно – напишут. И нужно было, выбрав момент, произнести подобающие слова – весомые и запоминающиеся, не вызывающие и не слишком общие. Слова, которые только и мог сказать настоящий писатель.

Гончаров припоминал различные случаи, но ничего подходящего на ум не приходило. Вот Салтыков – тот не стал разбрасываться, набросал страничку, написал вверху «Забытые слова»… Всего-то! А люди стали рассуждать о последнем наказе великого сатирика, который всех призывал о чем-то (непонятно о чем) вспомнить. Тургенев – то даже рассказ с подходящим заглавием «Конец» надиктовал. «Видать, заранее присочинил, к случаю…»

Гончаров поморщился. Ему казались мелкими давние ссоры, но забыть и простить он – не мог и не хотел. И рассказа писать – нет, не станет. Лучше обойтись как-нибудь покороче. Пушкин, к примеру, вымолвил: «Прощайте, друзья» – и все запомнили, какую великую любовь питал гений к книгам. Просто и красиво!

Но и это Гончарова не радовало. Прощания он хотел избежать. Лучше бы обратиться к будущим поколениям, завещать им… Он порылся в памяти, но на сей раз припомнил только Петра Великого и его бессмысленное «Отдайте все…» Нет, глупо выйдет. И главное – никому не нужно. Книги всё равно никуда не денутся, переживут и его, и тех, кого можно упомянуть в завещании. Что же сказать напоследок? О чём он мог позабыть? Чего еще не хватает? Неужели – всё…? Он искал не переставая, придумывал новые и новые фразы, произносил про себя и тут же отвергал готовые образцы…

А последние слова никак не шли на ум. В конце концов Гончаров устал подбирать их, медленно протянул руку к колокольчику, позвал камердинера и потребовал чаю.