Выпуск №18
Автор: Кристина Бандурина
Перевели с беларусского Владимир Коркунов, Геннадий Каневский
География, арифметика и немного любви
I
На берегу Атлантики
в маленьких рыбацких домиках,
измученные дневным пеклом,
спят старики и дети.
Четыре ветра по очереди
листают затёртые псалмы и сонники,
рвут страницы, нежно касаются букв,
и тишина от треска бумаги
разрывается на тысячи снов
и заползает в уши
усталым рыбакам.
В бухтах застыл кайнозой
прохладного и зыбкого времени,
небо запуталось в сети и водоросли,
и лодки теперь всё чаще
возвращаются пустыми.
В неспокойных снах
старики обнимают своих детей —
тех, кто ушёл от них по воде,
а дети разговаривают с рыбами,
и рыбы рассказывают им
про четырёх всадников,
которые однажды
достанут небо из сетей
и научат тишину говорить.
II
На берегу Индийского океана
мёртвыми слоями кожи
лежат тонны морской соли.
Никому не нужная,
она слепит глаза небесам,
и те смывают своими слезами
красные пятна с земли…
…На песке сидят двое.
Один, опустив руки,
молча всматривается в горизонт,
а второй рисует рыб на блестящих сугробах.
— Они не могут убить меня, —
говорит первый. — Дважды
так не ошибаются.
— Они убьют тебя, — говорит второй. —
Ничто их не учит.
— Знаешь, не так далеко от нас
уже есть красное море.
Зачем им ещё одно?
Если убьют, не превращай кровь в соль.
Такие чудеса не принесут свободы.
— Говорят, там можно ходить по воде.
Если убьют, пойдём вместе.
Я тоже не хочу ошибиться дважды.
— Тогда всё будет напрасно, мой друг.
Твои белые рыбы не должны молчать.
Дай им заново пройти этот путь,
дай им захлебнуться красным морем.
Но не создавай ещё одного в ответ…
…Громкими выстрелами
по Индийскому океану
расползается тишина.
III
На берегу Тихого океана,
где ещё слышны отголоски хиросим,
невидимые миру дирижабли ждут
Второго Пришествия Свободы.
Там, где юг перетекает в север
и тирания сжирает волю,
на самой границе трезвости и безумия
одинокие влюблённые
ведут свои умершие тени
к пути воскресших.
Они несут на себе растяжки и транспаранты:
«Любовь не имеет религии»
«Любовь не имеет расы»
«Любовь не имеет пола»…
…«Любовь не имеет смерти»…
Покорное стадо
идёт к своей Голгофе.
И тишина идёт вместе с ним.
IV
На берегу Северного Ледовитого океана
тишина.
▼
первый импульс тока
я почувствовала сквозь сон и подумала
мало ли что может присниться
где там тебе отличить
явь ото сна
я открыла глаза
темнота
искрила фонтанами боли
огромные столбы искр
поднимались к потолку и рассыпа́лись
прижимая меня
к костлявым рукам несуществующего
руки
медленно и терпеливо
разрезали моё тело
на маленькие кусочки живого
вдоль проводов
провода
фыркали искрили отбивались
но в конце концов
обесточенные
переставали биться
каждый сноп искр
забирал у тьмы
кусок света
в свете
неистово кричали чайки
тишину внутри меня
съедало напряжённое гудение нервов
красная точка солнца
плавала в густом киселе горизонта
импульсы повторялись
всё чаще и чаще
чаще и чаще
гудели нервы шипели искры плакали чайки
красное чёрное жёлтое
чёрное жёлтое
чёрное красное
красное красное красное
если закрыть глаза
можно увидеть
звёзды
(У)Словие
Внутри ушной раковины
Назойливо гудит,
Нарастает до крика
И прерывается шёпотом дождя
Грязный голос.
«Говори по-человечески!» —
Травят со всех сторон
За пределами этих стен,
Скалят зубы и брешут,
Брешут, брешут…
Цепи вгрызаются в глотки.
Захлёбываясь своим лаем,
Повышают градус,
Набивают цену
Мифической целомудренности
Своей продажной речи.
А я слушаю рассказы
Дождевых капель,
И так хочется, чтобы исчезла
Фарисейская фигура
Над моей тенью.
Чтобы осталась только тишина.
Перевод с беларусского
Владимира Коркунова
Рождественское
1.
Я в первом классе.
Воскресная школа.
Мы показываем «Рождество Христово».
«Здравствуй, Спаситель!»
Спаситель лежит в яслях.
Но никто — ни слова нам, малышам,
от чего нас нужно спасать.
Ни слова, что было и будет после.
У нас есть Мария (Божья Матерь),
Иосиф-плотник, звезда Рождества,
Каспар, Мельхиор, Бальтазар
и ожидание чуда.
А будет много сокрытой жути —
лжепророки и прихлебатели,
голодные люди,
несчастные матери убитых детей
и сотни иуд —
столь похожих на этих людей:
зло сотворят — и бегут к попам,
ставят свечки, просят им отпустить…
Мы маленькие. Нам — про любовь
и чудо. Мы же
не знаем — не скажут ни эти, ни те —
что мальчика в яслях, который-вы-живет —
распнут на кресте.
Возвращаюсь в свой мир,
где — подарок к празднику —
несвятой отец моими коленями
вытирает дома
углы грязные.
А мама… Милая мама —
босиком по снегу,
как Ева, прочь из райского сада.
Измены, убийства и эпидемии,
геноцид, холокост, гоненья на —
темнокожих, суфражисток, геев —
и много такого, что я ещё
не в силах вообразить.
…Пусто под елкой,
да и на ней не видать
путеводной звезды.
Я маленькая. Колени
упираются в угол.
Оскорбленья взамен поздравлений.
И через двадцать лет,
когда обидно и горько,
когда я не знаю как жить,
и мнится, что дальше —
совсем худо,
я гляжу на маленьких,
и внутри все дрожит:
вот-вот, чуть-чуть —
и случится чудо
Рождества,
то самое
чудо.
Моллюски
Остаётся лишь замыкаться
на самой себе
и глядеть на других
так,
будто я
утратила речь.
Наблюдать за их повадками,
изучать линии тела,
искать приметы на фото —
и не находить,
не видеть,
не замечать —
намеренно или нет,
что на самом деле они
не интересуются мною.
Что я — безымянный экспонат,
перед которым
делают вид,
что «в этом что-то есть».
Нам дано от рожденья
раскрываться через других,
чувствуя кожей
уникальность чужого «Я».
И из всех образов
всемирной истории
мы выбрали себе
моллюсков,
которых надо
бить об камни,
чтобы они раскрылись.
Я против насилия
в любом его проявленьи.
Потому и приходится
замыкаться в себе,
постепенно
утрачивая способность
произносить слова.
Остаётся только
закрыться
и ждать,
когда моё нутро
разобьют о камень.
И тогда я
вновь
начну говорить.
Жене смотрителя зоопарка
Мы с трудом научились
не задыхаться от снов.
Ловили в незастеклённые окна
полночных ласточек снега,
смотрели, как они догорают
на холодном Марсовом поле,
и жадно глотали их пепел.
Солёные мотыльки
трещали на губах
и вырывались наружу,
забивали горло,
заполняли крыльями лёгкие.
Алые бомбы
кричали
в ночной тишине:
«Помни!
Помни!
Помни!
У тебя нет права забыть!»
Мы ходили по осколкам
выбитых окон,
по зажжённым свечам,
по пустым воспоминаньям
и собирали
холодный пот
с раскрытых ладоней.
А зоопарки людей
работали в праздничном режиме,
и мы кормили их
своими самыми страшными снами,
глотали солёные капли пота —
чтобы можно было
глубоко вдохнуть,
закрыть уши
мокрыми ладонями
и пойти дальше
по разрушенным улицам,
которые невозможно забыть.
▼
Говорю ему: понимаешь, она не моя.
Я старалась, да только что ей — моя душа?
Но я чувствую, Боже, как дышит эта земля
Ночью, полною тьмы — и ей тяжело дышать.
Мы стоим с ней лицом к лицу, и меж нас — межа,
мы — клубок бесконечных шоссе и трасс,
горы сношенной обуви и проколотых шин…
«Беги» — отвечает мне чуть ли не каждый раз,к
огда мне не хватает сил и желанья жить.
И не отпускает, держит, глядит на меня —
вот как ты глядишь исподлобья на образ свой.
Знаю первые звёзды и волчьи ямы её,
корни зла её и очаг любви.
Я — Антей. Нужен вдавленный в землю след,
чтобы прямо держаться. И я возвращаюсь. Моё —
птицы, рыбы и гнёзда,
весь божий и чертов свет —
он про нас с тобой.
И она загорается ярким лучом в ответ,
морем окон глядит она — красным, горячим,
молча глядит на меня — и плачет:
всё станет теперь иначе.
Ты ещё чуть-чуть потерпи, ты же шла столько лет.
И меня разрывает, будто я сигаретную пачку
скурила за раз. Будто тонкие спицы
раздробленных берцами рёбер
застряли в груди.
Будто бьётся не сердце — раздавленная синица,
крохотная, без крыльев —
телесного посреди.
Беспокойное сердце её — зданья, чёрные воронки.
Меж стекла и бетона тут некуда притулиться.
Потерпи, моя милая, — просит, — пока потерпи.
Знаю, тут — что повеситься, что напиться.
Плачет и кормит меня с руки.
Перевод с беларусского
Геннадия Каневского