Выпуск №23
Автор: Андрей Пермяков
Александр Старостин Никакая волна — М.: Издательство АСТ, редакция «Астрель-СПб», 2024. — 448 с. — (Петербургские истории).
Автоэпиграфом к этой книге могла б стать фраза, обнаруженная ближе к финалу: «Можно ли вернуть то, что было? Есть ли примеры в литературе?» — вот что я читаю уже дома на одной из бумажек. Она завалилась между столом и стеной. Прилипла к плинтусу. Я писал ее сам…» Относится сентенция и к самому роману, и к панорамам куда более широким. Дабы эти панорамы охватить, придётся остраниться. Прямо по Шкловскому.
Остраняться станем неоднократно: слишком уж много культурных слоёв образовалось вокруг явления, оптом именуемого «рок-музыкой». Но сперва уточним: «просто так» читать сию книгу вполне можно. И не просто можно, а категорически рекомендую. Правда: очень хорошо написано. В рецензии обсудим, что именно хорошо. Но интересней разобраться — почему хорошо. Деконструкция и отстранение, разумеется, для зануд, но отчего б и не позанудствовать? Приступим.
Во-первых, название. «Никакой волной»[1], ноу-вейвом, именовали несколько очень разных музыкальных явлений. Первым вроде был панковский ответ на перепродюсированную (overproducted) музыку New Wave. Явление получилось интересным, в массе своей напоминало нынешнюю «силовую электронику». Только на древних, почти ламповых синтезаторах. Скрежеты, низкие частоты, нечастый скриминг. Книга не про это.
Далее. От романа про современную музыку ждёшь классической триады: секс-наркотики-рок-н-ролл. Секс присутствует обильно. Но прекрасно-традиционный. Согласимся, чтоб получить непредусмотренную встречу постоянной подружки с подружкой актуальной, музыкантом быть не надо. Достаточно молодости и личной квартиры. Тем более когда у постоянной есть ключ от жилья. Тут довольно проявить себя как «неадекватный, туповатый, плохо соображающий человек… бестолочь, болван»[2]. Обманутая барышня тоже ведёт себя канонически. Собирает вещи, уходит. Насколько известно из многочисленных воспоминаний, Памела Корсон воздавала Джиму Моррисону асимметричней и креативнее.
Зато наркотики и собственно рок в книжке скорее противопоставлены. Герой подсаживается на вещества, когда и с группой беда, и с работой напряг, и с личным. А когда всё по плану, когда любовь и гастроли — пробавляемся неэкстремальными дозами спиртного. Это, конечно, поближе к корням музыки, именовавшейся роком. Трава для растаманов, таблетки на рейв, а гитаристу, пожалуйста, виски. Впрочем, и вещества — не самого экстремального пошиба. Скорее офисные, чем тяжёлые. Хотя их временами многовато.
Не останавливаемся. Продолжаем выискивать истоки и пересечения. Книга начинается с криминального эпизода. На очень серьёзном концерте главного героя столкнули со сцены, нанеся увечья и причинив материальный ущерб: «Приплыли. Мне двадцать восемь. Десять лет я работал в музыкальном журнале и выступал на сцене в надежде чего-то добиться, и вот, в самый ответственный момент, прямо перед подписанием контракта, меня столкнули вниз! Раз — и все. Одним щелчком, словно какую-то букашку…» Ага! Значит, будет детектив в музыкальном антураже. Наподобие мощно прозвучавшей, но куда-то затем потерявшейся «Девочки с плеером» Валентины Назаровой. Только не под музыку безумно популярной лет десять назад группы Alt-J, а на материале отечественном?
Снова ошибёмся. Криминальная линия окажется интересной, но не базовой. Дороги этого романа вообще извилисты. Возобновляем поиск аналогий. К примеру, герой романа очевидно опоздал. Сама книга, написанная пятнадцать лет назад и вышедшая в 2024-м никуда не опоздала, а герой — опоздал. Или вылетел из времени. Утешает себя: «Курт Кобейн, например, трудился швейцаром. Дэвид Боуи — курьером, Фредди Меркьюри — грузчиком. Так что музыкальный журнал — еще не самый плохой вариант. Все могло быть хуже». Могло, конечно. Правда, к двадцати восьми Боуи уже был суперзвездой, Фаррух Булсара стал тем самым Меркьюри, а Кобейн — ну, мы знаем. Хотя возраст есть дело десятое. Когда некоторое явление делается устойчивым, люди, важные для этого явления становятся старше. Английская поэзия, например, состоялась давным-давно, оттого возраст поэтов-лауреатов в англоязычных странах сильно превышает пенсионный. За редчайшим исключением.
Чуть хуже другое. Предшественники сформировали канон. Да такой, что не отойдёшь от оного и в самых мелочах: «В кедах Reverse когда-то ходили парни из Foo Fighters и Slipknot, в этой обуви умер Курт Кобейн». Здесь, кстати, можно обратить внимание на работу писателя с франшизами и брендами. Reverse — это, разумеется, «Конверс». Прочие имена тоже изменены ненавязчиво. Хотя порой и выражают авторское отношение: «Эти Глафиры и Лягушенко заполонили все вокруг…»
Нет, герой совсем не мамонт и не динозавр. Он выложил свежесведённый альбом в интернет, когда это ещё не было мейнстримом. Совсем не было. Поимел ругань коллег, сменившуюся почти обожанием, когда деяние обернулось приростом популярности. Однако вскоре так стали делать все. Ну, о сложностях искусства в эпоху технической воспроизводимости Вальтер Беньямин сказал девяносто лет назад. Дальше легче не станет.
Мы же продолжаем остранение. Автор романа — известный журналист и мультиинструменталист. О музыке трудно говорить, исходя из её сколь угодно художественных описаний, но, видимо, стиль коллектива, где играет протагонист, ничуть не похож на творчество Theodor Bastard Старостина. Оно, творчество это, если попытаться выразить двумя (ОК, пятью) словами, напоминает колыбельные для очень храбрых детей. Если включать не слишком громко, разумеется.
Словом, после некоторой очистки от антуража мы имеем перед собой производственный роман. О жизни редакции музыкального журнала. Ещё разок обратившись к обстоятельствам авторской биографии, мы увидим, что формальные её факты не совпадают с ходом карьеры романного персонажа. И хорошо. Хотя порой выходит занятно. К примеру, подружка протагониста обзывает группу Coldplay «новичками-нытиками». Это в 2009-м году-то? Спустя почти десятилетие от выхода альбома Parachutes? Классики ж, практически. И главное: остальные два столпа неразрывной троицы нулевых — Muse и Radiohead — вполне восхваляемы.
Или вот ещё: «Соня Пименова, наш литредактор, к ужасу Кеши предлагает поменять последовательность материалов и обязательно добавить интервью с Марком Алмондом, сладкоголосым поп-певцом, знакомым российскому слушателю по каверу на Tainted Love» — чего? Это про Марка Элмонда так? Про наше всё? Про мегастара, купившего квартиру в Москве и перепевшего, допустим «Белую акацию»? Про попсовика-сопротивленца, сказавшего, что бунт может быть очень разным; голубовато-гламурным, например?
Тут одумываешься. Спрашиваешь себя: «А с кем ты, дорогой читатель споришь»? С выдуманным персонажем? С буковками на экране? Факт такого спора тоже влияет на восприятие книги. В добрую, конечно, сторону. Как и упомянутые полтора десятка лет, прошедшие со дня написания, но книгу не состарившие. Скорее, наоборот.
Итак, персонаж работает в редакции музыкального издания конца нулевых годов, конца эпохи бумажной журналистики, начала эры Веб 2.0. Работает там, как мы уже отметили, в общем, случайно. Мог работать в месте ином. Но в этом рандомном, контингентном месте пребывания протекает более половины фактуры текста. Опыт протагонист имеет значительный, суть работы понимает глубоко, излагает без экивоков: «Мы замазываем прыщи на лицах звезд и удаляем синяки под глазами». Сам подпадает под методики обращения коллег с выгодными сенсациями. Помните полёт в начале книги с высоты на бетонный пол? Ну, вот: «Он собирается обыграть мое падение как замысловатый рекламный ход. Любую неудачу можно превратить в пиар. На несчастье заработать легче легкого. Смерть — вот идеальный информационный повод».
Вновь удивляемся ходу времени и бетонной стабильности окружающего. Даже такой подвижной его части, какой, теоретически, должны быть современная музыка и люди, имеющие к ней отношение: «Она в журнале с момента его открытия. Целых двадцать лет! Многие млекопитающие живут в два раза меньше»! Да и описание непрерывного редакционного дурдома мало отличается от ситуаций изложенных, допустим, у Ильфа и Петрова. Есть всё-таки вечные ценности. С поправкой на эпоху, разумеется: «Я знаю, что если не явлюсь на редакционное собрание — начнется жесть. Авторы поссорятся друг с другом. Вместо God Is An Astronaut и Tortoise Кеша Незлобин, ответственный редактор, обязательно влепит в номер олдскул вроде Happy Mondays». Заменим имена групп на, скажем, названия брендов — получим издание о моде. Заменим на марки тепловозов — будет советский отраслевой журнал для тяжёлой промышленности
Стабильность подобного рода, кстати, не удивительна. Моя добрейшая знакомая как-то работала в оптовой торговле секс-игрушками. Из такого весёлого по сути своей дела руководство устроило унылую коммерческую фирму с планами продаж и корпоративами на природе. Дресс-код, разумеется. И отнюдь не предусматривающий костюмы плейбойских кроликов. Забавные случаи происходили лишь на досмотрах в аэропортах и вокзалах при доставке товарных образцов в периферийные города. «А покажите, что это у вас в чемодане? Ой… эмм…» Умение обратить в рутину и скуку примерно всё — вечный административный навык.
Впрочем, приметы времени «Никакая волна» передаёт отлично. «На ней зеленый джемпер с антифашистской эмблемой — человечек, выбрасывающий свастику в корзину» — сейчас бы вряд ли стали смотреть, куда летит свастика. Есть — и ладно. Для возбуждения административного дела хватит. А ещё в книге присутствуют ностальгические курящие залы и невозбранная выпивка в плацкарте. Кроме того, роман я читал 26 июня 2024-го года. В день, когда объявили о закрытии Аськи. Этому мессенджеру в романе довелось играть важную роль. Сообразную с эпохой, опять-таки.
То есть жизненные обстоятельства героя в значительной мере рутинны. Здесь есть очередной важный момент различения. Помните, в старом романе «Духless» персонажу активно не нравился окружающий мир? И себя он не любил. Именно за пластмассовость. В мире «Никакой волны» многое иначе. То есть внешний мир восторгов или даже приязни не вызывает. Он действительно целлулоидный и раскрашенный. Но у рассказчика и у его близкого окружения есть ощущение не то чтоб совсем уж миссии, но какой-то важности своего дела. Понимание, что они хотят сделать и чему противостоят. Антагонист в творческом отношении понятен. Это доминировавшая в начале наступившего века маркетинговая направленность не только мейнстрима, но и нишевых жанров. «Ориентация на саунд, то есть на моментальное акустическое состояние трека, ликвидирует внутреннюю логику развития музыки, фактически убивает ее, превращает в пучок нелетающей соломы» — так формулирует проблему Андрей Горохов в своей многократно издававшейся и дополнявшейся книге «Музпросвет». А ведь всего четвертью века ранее Борис Бейлин однозначно постулировал: «Время песен прошло, пришло время звука». Но постмодерн умер. Увы или ура. Пришло иное.
И снова проблема: в своей правоте, в своём противостоянии нехорошему внешнему миру уверены слишком многие. Вот прекрасно одетые люди, купившие журнал: они вряд ли сомневаются в полезности собственного существования. Они ж не ради денег. По крайней мере, не только ради них. Произошла не атомизация общества, но его компартментализация. Тоже ничего хорошего. С конфликтологической точки зрения противостояние игнорирующих взаимные интересы кластеров опасней борьбы индивидов.
Но давайте уже подбираться к сути романа. Или к тому, что считаем сутью оного. Разобравшись, кажется, на что «Никакая волна» не похожа, попытаемся всё ж найти относительные аналоги. В первую очередь на ум приходит фильм «Круглосуточные тусовщики» Майкла Уинтерботтома. Иногда сходства почти буквальны. По ходу фильма окончательный крах бескорыстной империи Тони Уилсона сделался почти неизбежным, когда зазвездивший Шон Райдер «забыл» наложить вокал на свежий альбом, а у самого Тони не оказалось вменяемых контрактов с подопечными, и корпорация съела его мгновенно. В книге тоже есть сильно ушлый вокалист, не замороченный бескорыстной дружбой, и внезапно пришедшая серьёзная структура. Правда, босс журнала получил хотя бы денежек. Плюс романная форма, не обладающая неотменяемым диктатом зрелища, позволяет раскрыть мотивации героев и антигероев почти без гнева и пристрастия. В каком-то смысле правы более или менее все. Только от правоты такой не легче.
Мораль простая и снова вечная: не надо мутить бизнес с друзьями. Потеряешь и друзей и бизнес. Но с кем ещё-то начинать? Вопрос сложный, ответа нет. Да и будь такой ответ, затевать роман только ради него не стоило. Книга гораздо глубже.
Её суть, её, так сказать, sui generis я б представил в трёх пунктах. Даже в двух с половиной. Ради первого снова обратимся к сопоставлению. Во второй половине нулевых, то есть в годы, когда развивается действие «Никакой волны», Наталья Ключарёва написала несколько книг именно о тех временах. Вспомним романы «SOS», «Россия, общий вагон», несколько рассказов. Там почти сквозным мотивом был такой, когда основной действующий персонаж увлекался идеями, привносимыми в его жизнь внезапно появившимся, но сразу ставшим очень близким человеком. В читаемой книге ситуация почти аналогична. С одной существенной разницей: протагонист встречается с Ульяной почти десять лет.
Формат на любителя: живут порознь, но девушка имеет ключи от квартиры. Судить не будем, однако многим было б тяжко: как бы и не вместе, и взаимный контроль жизни очень высок. Либо ровно наоборот: за приевшимися паттернами поведения не замечаешь изменений. И вдруг человек, рядом (точней — на переменном или довольно близком рассстоянии) с которым провёл десять лет, выдаёт: «Кур, которых мы покупаем в магазинах, сначала привязывают вверх ногами на конвейере, оглушают электротоком, потом специальная машина перерезает им горло. Но размер птиц разный, не все они бывают убиты, и зачастую еще живые, трепещущие, попадают в шпарильный чан и умирают в нем». В реальности бывает даже интересней. На некоторых линиях живых цыплят окунают в кипяток, затем в специальном туннеле бешеным потоком воздуха сдувают с них оперение (у мёртвой птицы перо ж не растопырится после ошпаривания), и только после этого глушат током. Говорят, всё происходит настолько быстро, что животинка не успевает понять. Но вряд ли изобретатель лично опробовал девайс. Впрочем, рассказ «Затворник и Шестипалый» Пелевин написал ещё при коммунистах.
И всё равно: ели с человеком примерно одно и то же, ходили по ресторанам. Думали сходно. А она теперь — вон чего. В итоге после ряда перипетий рассказчик проникается экологической повесткой. Спору нет, защита природы — дело доброе. Но сам процесс незаметных изменений в ближнем и попадания в зависимость от этих изменений есть важнейший пункт книги. И в смысле художественном, и в читательском, думаю.
Сюда же примыкает ненавязчиво, но внятно показанное общее чувство необходимости перемен на фоне благополучной жизни финала двухтысячных. Заметим: изнутри эпохи, учитывая время написания книги. Сейчас вообще происходит интересная ситуация, когда литература пытается отрефлексировать и девяностые, и два воспоследовавших за ними десятилетия. Всё-таки крах Союза был слишком внезапным, а внешние перемены слишком бурными, чтобы о сути того времени можно было подробно рассказать в самый миг происшествия. Такая описательная рефлексия даёт роману упомянутую половинку пункта важности. Половинку — потому что на тему недавно ушедшего времени написано много и будет написано много. Индивидуальные высказывания не теряются, конечно, но встраиваются в хор. Важней оказывается нечто совсем личное.
К этой точке, показавшейся наиболее важной, мы и перейдём. Только сначала опять ненадолго остановимся. Поскольку до того как окончательно книгу похвалить, следует её немножко поругать. Общих мест в книге мало, но они, к сожалению, есть. Например: «Если мы отказываемся от одного, нам обязательно нужно вцепиться во что-то другое, так уж мы устроены. Иногда я думаю, что стало бы со мной, откажись я от музыки». Или: «Самоуничтожение — такая программа запущена в мозгах целого поколения. Естественный защитный природный код», — ой, да это весьма неновый код. Только действующих человеческих генераций маркетологи насчитывают семь. В каждой из них силён груз предвидения скорого краха. И прежде того были десятки поколений, более или менее интегрированных в становящийся глобальным мир. Только социологов не хватало для тотального описания. К счастью, код самоуничтожения упорно не хочет срабатывать. Что-то противостоит ему. Из совсем мелкого: «мы в эпицентре экологической акции в Челябинской области». Эпицентр — точка над центром. Герои ж парят над противостоянием с ментами сугубо духовно. Телами они именно в центре. Из мельче мелкого: перед гениальным на мой взгляд плейлистом, завершающим книгу, приведён краткий список музыкантов, скончавшихся от неестественных причин. В нём перепутаны сроки жизни Йена Кёртиса и Дженис Джоплин. В моём экземпляре, по крайней мере, так. Бывает.
Ну и переходим к пунктуму. На то он и пунктум, чтоб быть у каждого своим. Мой в данном случае таков: отчего жизнь, когда на неё оглядываешься, кажется очень короткой? Тут книга сильно помогает. Мы уже отметили линию, начавшую книгу. Ту самую, казавшуюся криминальной. Она, линия, тихонько вплелась в общую ткань романа. Но это скорее исключение. Очень много всего протекает параллельно. Даже в тех случаях, когда пересечения кажутся неизбежными. Например, одна из подружек персонажа устроилась в штат редакции. А всё равно личный треугольник — семо, редакционная деятельность — овамо. В жизни примерно так же. Защищает ребёнок диплом. Оглядываешься — как так? Она ж вчера ещё детский садик окончила. Потом в школе на выпускном помню… Или вот по работе: «Коллеги, вот был недавно такой же случай. Смотрите, как мы вышли из положения». Задумаешься, а тому недавнему случаю на днях исполнилось четверть века.
И так по каждой ниточке судьбы. Три-четыре узелка, больше и вспомнить-то нечего. Вот и представляется жизнь краткой. Но вот начнёшь воспринимать по совокупности, вспомнив, к примеру, что ещё происходило в день того самого выпускного, или в ЖЖ перечитаешь старенькое о неважном — норм вполне. Насыщенно живём, оказывается. Ламповая, тёплая жизнь. Только при внезапных воспоминаниях распадается отчего-то. Поправимо ли сие? Тут см. первый абзац с цитатой, показавшейся нам автоэпиграфом. Но получается, книжка и задала вопрос, и вариант ответа предложила. Хорошо ж. Это помимо собственно читательского удовольствия. Немало, в принципе.