Выпуск №23

Автор: Влада Баронец

о книге Алексея Порвина “Песня о братьях”

Книга Алексея Порвина «Песня о братьях» — масштабное повествование о современном мире, поведанное нам с точки зрения мифологического сознания. Последнее очень важно — тексты книги могут показаться читателю фантастичными, но для их повествователя, если говорить словами А.Ф. Лосева, «миф необходимейшая, прямо нужно сказать, трансцендентально-необходимая категория мысли и жизни… подлинная и максимально конкретная реальность»[i]. Повествователь берётся подробнейшим образом описать наблюдаемые явления и события в удобных для этого формах — цикл стихов «Ямбы-2021», ритмом отсылающий к античности, и поэму «Песня о братьях».

Безусловно, поэзия Порвина — преемница древней мировой мифологии и в том, что воспроизводит, например, мифологический сюжет о превращении героя/героини в цветок, животное или созвездие для избавления от мук человеческой жизни, и в мечте о «мировой музыке», заимствованной из пифагорейских и платонических учений. Главный интерес здесь не в сопоставлении метафорики древних сказаний и «Песни о братьях», а в неизбежно возникающем вопросе о необходимости нового мифа. А.Н. Веселовский в своей работе «Сравнительная мифология и её метод» объясняет, почему первобытный человек олицетворял стихийные явления: «они наводили на него ужас… он старался войти с ними в близкие связи, — чтобы умолить их или умилостивить, отвратить их гнев или призвать любовь»[ii]. Зачем же нужен миф о мироздании современному человеку, давно преодолевшему суеверный страх перед природой и ощутившему свою власть над ней?

Ответ на этот вопрос — в нашей действительности: победить природу (как ту, что нас окружает, так и внутреннюю) всё ещё невозможно. Получая власть в «человеческом» измерении, человек утрачивает её в метафизическом, и в этом противоречии трагизм и страх его существования. В текстах книги каждая попытка героев занять доминантную позицию по отношению к окружающему миру притупляет и ограничивает их взгляд, и сама природа препятствует грубому, «утилитарному» изучению:

Повисло видимое, словно
прозрачного дождя полуслепая капля —
на ветках, чьё взрастание постичь
легко, когда следишь ветвленье чувств
до самого ствола упорной вертикали:
и как сказать пришедшему отряду
ваш враг распался на частицы —
их восприятье стало дульным,
тоннельной жизнью пули
исчерпанным, но всё же их забота —
с шинелей стряхивать округу,
иначе сырость пробирает до костей.
Покуда в травах сок живёт,
они огню едва ль доступны.

Здесь даже видимое стремится в невидимое: зрительное впечатление воплощается в сравнении «словно прозрачного дождя полуслепая капля», которое достигает лишь почти-видимости. В этом и других текстах постоянно разрабатывается тема зрения, ветвления и синкретичности как его необходимых качеств:

В стекло витринное подышат сухофрукты,
для зренья трудного стараясь пелену
создать, пока задержано дыханье
в рядах торговых, пахнущих удушьем

«Зренье трудное» противопоставлено «дульному», тоннельному ощущению жизни, которое не только предсказуемо узко и изолирует своего носителя, но и смертельно — ведь жизнь и цель пули заключаются только в смерти. У наблюдателя отнята инициатива, а наблюдаемая вселенная, напротив, обладает волей к тому, чтобы затруднять ему зрение, препятствуя его усилиям увидеть то, что он неспособен или, может быть, не готов понять.

«Песня о братьях», как и предыдущая книга Порвина «Радость наша Сесиль», насыщена «военной» лексикой: «погоны, лычки, звёзды, аксельбанты», а также гильзы, армии, перемирия, ружья, «военная память» и т. д. Война вросла в землю и небо; ландшафт текста — травы и деревья, прямо на наших глазах вырастающие из обломков сражений. «Вылечить» от желания уничтожать друг друга нас уже невозможно, но мы, к счастью, не вечны и не единственны. Природа здесь предстаёт в своей вездесущей и преображающей силе, проникая «вглубь металла», делая шорох знамён звуком прилива, «разоружая» оружие временем, как если бы ему была дана другая жизнь. Она не натуралистична, а скорее божественна, и «заморский отсвет» способен освобождать от страданий.         

Здесь нас встречает следующий трудный вопрос: есть ли шансы у человека в этом мире? Думается, природа оставляет ему некоторую надежду:

Тетрадь листается прибрежным ветром
всё дальше в тишь: мы рады усложненью
учебных матерьялов, полнящихся светом,
готовя развлечение для слова:
покуда в клетках запертые звери
(да, звери в (одно)клеточном пространстве)
поют родными голосами,
граничащими с музыкой высот,
неявно разграфлённой.

Тетрадь здесь для того, чтобы оттолкнуться от материального, легко представимого и в то же время воплощающего детство с тетрадной клеткой и зверями: это безопасность отправной точки, но и кратчайшее расстояние до выхода в чистое познание. Движение в тишину, «усложненье учебных матерьялов» и наполнение светом сопровождают друг друга на пути из одномерного пространства в вечность, и нам предлагается пройти этот путь.

Вослед баркасу, алчущему шелест
покраски в цвет рассвета,
выходит из волны незримый друг —
спокоен, словно сотворён людским веслом.
Что сердце? Череда увеличений,
где каждое, стихая, призывает
ритмичную способность сбросить морок,
опомниться, увидеть всё как есть.

Один из текстов книги в мифологическом духе называет волну формой бытия, а в стихотворении, процитированном выше, «ритмичная способность сбросить морок» дана человеческому сердцу. Ритм жизни — постепенно постигаемый смысл, он есть во всём, он — уже упомянутая мировая музыка, которую может услышать и человек, если будет слушать. Этот миф, может быть, спасёт его даже теперь, когда «нечаянная неизъяснимая безудержная пуговица» в который раз пришита к пейзажу, а наблюдать его предлагается исключительно через ружейное дуло.