Выпуск №23

Автор: Максим Алпатов

Контракт / Валерий Шубинский — М. ; СПб. : «Т8 Издательские технологии» / «Пальмира», 2024 — 53 с. — (Серия «Пальмира — поэзия»).

Валерий Шубинский — поэт и критик, рядом с фамилией которого неизменно появляются эпитеты «консервативный», «традиционный», «конвенциональный» и т.п. В сегодняшних реалиях эти определения не вызывают ничего, кроме усталости. Оппозиции «новатор/консерватор» и «конвенциональное/неконвенциональное» утратили свою силу применительно не только к Шубинскому, но и любому значимому поэту вообще. В условиях раздробленного поэтического сообщества единой конвенции ни по какому эстетическому вопросу нет и быть не может, а за пределами сообщества конвенция чёткая, как слово пацана: поэзией считается школьная программа, тексты поздравительных открыток и творчество бойцов СВО. Попытки цепляться за эстетические координаты и вытекающие из них апологии показывают лишь степень нашей экзистенциальной депрессии — чувства, которому в новом поэтическом сборнике Валерия Шубинского «Контракт» уделено повышенное внимание:

Все это скоро распадется на
цветок и запах; выстрел и дрожанье
свинцового кусочка в пустоте;
двуснастное волнение фотонов
и беглое подергиванье век;
событие и дату; звук и букву;
эфирный столбик и ленивый спор
усталых клеток; невесть что и нечто.

Тем не менее поскольку всякая классификация даёт некоторую степень утешения и иллюзию контроля, то вот вам новая оппозиция: поэты хаоса и поэты структуры. Первые мыслят условно по Делёзу: зло — это нечто системное и структурное, а поэзия — «бред, её охватывающий», «колдовская линия, которая уклоняется от господствующей системы»; соответственно, «предельная цель литературы — выявить в бреде созидание некоего здоровья»[1]. Вторые (и вот к ним можно отнести Валерия Шубинского) воспринимают зло как хаос, только притворяющийся системой, и целью поэзии видят прочерчивание траекторий спасения и создание структур, внутри которых от хаоса можно укрыть нечто хрупкое и ценное. Поэт в рамках такой концепции, как сказано в первом же стихотворении «Контракта», — «разредитель почвенной мглы». И пусть пафос этого определения буквально в следующих же строчках снижается горькой авторской иронией («я шмелей законоучитель / я сажатель туч на колы»), сути утверждения это не меняет:

Это было моею игрушкой,
дни отмеряло кукушкой,
в рост человечий росло лопухом.
Это было чужими стихами —
а я это трогал руками,
собственным делал стихом.

Образ поэта, стремящегося «организовать аморфную, тёмную речевую стихию», подробно проанализирован в откликах на предыдущие сборники — об этом писала Мария Галина в отзыве на «Вверх по течению» в Хронике «Воздуха»[2], Анна Голубкова в рецензии на «Тёмную ночь» на Prosodia[3]. Возникает закономерный вопрос: а что тогда изменилось, чем «Контракт» принципиально отличается от предшествующих книг? Ответ таков: изменилась сама тьма вокруг нас. В предисловии к сборнику «Тёмная ночь» Алла Горбунова утверждала, что «тьма у  Шубинского <…> не простая и чёрная, а богатая, буйная, кишащая образами и метафорами, животными и чудовищами». Но времена завораживающей мистики прошли. Очевидна хладнокровная серость окружающего нас мрака, его чудовищная приемлемость и циничный прагматизм. А раз изменилась тьма, то и методы её «рассеивания» должны быть иными:

Идем, товарищ, жить и умирать.
Идем, товарищ, возвращаться в голос.

Идем, товарищ, сглатывать огонь.
Идем, товарищ, притворяться пеплом.

Идем, товарищ, литься как вода.
Идем, товарищ, трескаться как льдина.

Идем, товарищ, думать за листву.
Идем, товарищ, горевать за реки.

Здесь «Контракт» Валерия Шубинского неожиданным образом сближается с двумя из наиболее значительных поэтических книг этого года: «Аврам-трава» Игоря Булатовского и «В самое вот самое сюда» Александра Скидана. В каждой из них приёмы, ассоциирующиеся с тривиальным стихотворным изяществом (цитаты, рефрены, анноминации), выворачиваются в нечто неприглядное, болезненное для чтения. Разумеется, у Булатовского и Скидана распад изящества заходит гораздо дальше и происходит сразу на всех уровнях языка: во-первых, вследствие концептуально иного взгляда на поэзию, во-вторых, в силу темперамента. Принципиально здесь именно сходство, стремление отрефлексировать эволюцию материи зла. Дурацкая дрель совести в этих книгах хоть и визжит на разной громкости, но — и это самое главное — отменяет возможность писать «как ни в чём не бывало».

Хрупкость представлений о «конвенциональности/неконвенциональности» отражена и в самом названии новой книги Шубинского, причём речь здесь уже не только о поэзии. Разве какие-то конвенции вообще работают сегодня, какие-то договорённости соблюдаются? Утрата веры в любого рода официальный контракт пронизывает сегодняшнюю жизнь сверху донизу, будь то взаимоотношения ранга «армия-солдат» или «государство-государство». У Валерия Шубинского это чувство распространяется ещё дальше — на метафизический уровень:

и смерть-контрактница в цыганской шали
ладошку просит нас позолотить
но мы еще контракта не видали
и про него еще не время говорить

В том, что все конвенции обратились в пыль, есть, конечно, доля нашей вины: «мы не хотели знать каков наш мир на деле». И в контексте этих строк, казалось бы, удивительно видеть в стихах Шубинского горечь, не переходящую в обречённость, разочарование в любого рода коллективных процессах, странным образом соседствующее с неловким доверием к соседу по несчастью. Но таково врождённое свойство «поэзии структуры»: чем более безнадёжной кажется её созидательная функция, тем отчётливее она проявляется в хаосе и мраке. Её свет беспомощен и потому лишён дурного поэтического мессианства, что позволяет ей сближаться с даже бесконечно далёкими (в эстетическом плане) поэтиками, если они в той же степени честны по отношению к самим себе.