Выпуск №23
Автор: Дмитрий Дейч
***
Сегодня приспичило Е. гулять по тель-авивской набережной в самый шторм. Тут ветер дунул, сорвал с него шапку и укатил в море. Простоволосый Е. быстро промёрз, принялся рыскать в поисках убежища, и – нашёл его в прибрежном кабаке, где наливают дорогой виски стаканчиками.
– Вот и погуляли, – сказал Е., принимая на грудь. – Что скажешь о новой русской поэзии, друг Дейч?.. а знаешь, в такой ветреный день – ну её, поэзию. Давай что-нибудь забавное или душеспасительное о бабах! Я помню, помню, ты – феминист, и слово «баба» тебе противно. А давай тогда ты будешь уговаривать меня заняться тайчи, а я буду отказываться и отнекиваться, потому что – ну какое в жопу тайчи, когда я пью и курю как богомол, мне бы голову поднять, а ты снова о своём тайчи, хлебом тебя не корми, но – знаешь что – поговорим о футболе. Вот ты, Дейч, играешь в футбол? Ведь не играешь! А судишь, и тайчи своё ставишь выше футбола! Скажешь, что и я не играю, и это истиная правда, но я люблю футбол всем сердцем, а тайчи не люблю, и знаешь почему? Да потому, что в футболе есть загадка, в нём есть напор и бешенство, а в тайчи – лишь вялое унылое ничто. Если вернуться к бабам, это как Анжелина Джоли супротив Волочковой, или если вернуться к поэзии – это как Целан супротив Нелли Закс. Кстати, что скажешь о Нелли Закс? Смешно: единственная её книга на русском языке вышла в издательстве «Физкультура и спорт», там есть о рабби Нахмане и мёртвых детях. А что ты думаешь о рабби Нахмане? Да ведь ты ничего не думаешь о рабби Нахмане. А напрасно! Хочешь, я тебе расскажу?
– Конечно, – ответил я. – расскажи мне о рабби Нахмане, Е..
***
У моего друга Е. есть одна глупая привычка… по правде говоря, их довольно много, но лишь одна из них – вызывающе, вопиюще глупа, настолько, что сам Е. вынужден говорить о ней: «моя глупая привычка», ведь если этого не скажет он сам, обязательно найдутся «доброжелатели», готовые так и сяк склонять особенности его поведения, шептаться за его спиной, и – ладно бы – эти люди умели рассуждать о глупых привычках, обладали необходимой квалификацией или каким-никаким талантом…
Увы, для того чтобы погрузиться в подробности и складки этой – весьма чувствительной – материи, нужно кропотливо изучать её – годами, десятилетиями!
Нужно, чёрт побери, стать настоящим гением глупости!
Нет, лучше его самого никто об этом не скажет, и вот мой друг то и дело старается опередить события, чтобы окружающие не успели стать жертвой предвзятого мнения, чтобы они сразу, с порога, так сказать, прониклись аурой его «чудесатой недотыкомки».
Перед вами человек, который знает о том, что порой ведёт себя странно, не боится признать этого и проявляет уместную самоиронию. Иногда он вворачивает: «моя невыносимая страстишка», иногда: «ах, я знаю, это так неожиданно», или «боже, как вы всё это терпите?» – особенно если находится в присутствии тех, кто уже стал очередной жертвой его «нежданчика», его «луковки», его глупой привычки. Е. не скрывает, что искренне любит свою «дикарку» и уверен: не будь её, он был бы не Е., а кем-то иным.
В конце концов, что именно делает нас нами?..
Без своего «конька» (ну хорошо, без всех своих «коньков») Е. был бы как чистый лист, – пустым, прозрачным, никаким.
Поэтому, – говорит Е., — вам остаётся лишь смириться. Вы же не фашисты! Вы же не хотите, чтобы я превратился в Е., лишенного всяких свойств, исчезающе малого Е., в не-Е.?..
И, наконец, последний, железобетонный аргумент: вы уже здесь, я тоже.
Чего уж теперь?..
***
На углу улицы Ягур нас обогнала группа подростков лет одиннадцати-двенадцати, один из них на бегу обернулся, и, скорчив презабавную рожицу, выкрикнул по-русски: «Эй, маньяки!»
Е. без запинки ответил: «Отрок шумный, нелепый, празднорождённый! Легковесны слова твои, прыть злосердечна! Ты бы лучше в риторике преуспел и грамматику с толком освоил, декламации посвятил пару зим, приобрёл гимнастический навык, ибо бегать быстрее придётся тому, кто смуту берётся чинить и путников дерзко маньячить!»
Мальчик поскользнулся на ровном месте, мне пришлось ухватить его за загривок, чтобы восстановить равновесие.
Проходя мимо, Е. выразительно отсалютовал указательным пальцем, сдул невидимый дымок: знай наших!
***
Е. об уходящей эпохе:
…знаю, я похож на старого ворчливого зануду, из тех, что сидят на завалинке с кислой миной: «вот в наааааши времена…» так вот, Дейч, в наши времена то и дело приходилось врать.
– Что есть чёрное?
– Выбеленное добела белое, товарищ полковник!
– Что есть белое?
– Беспросветная тьма зияющей черноты, товарищ министр!
Это было глупо, это было больно, порой это было невыносимо, но все понимали правила игры.
Все знали, что на самом деле чёрное – это чёрное, белое – это белое. Мы настолько привыкли ко лжи, что правда казалась простой и самоочевидной её противоположностью.
С тех пор все изменилось: врать больше не нужно. Но тут оказалось, что любая – пусть и самая замысловатая – ложь способна на поверку оказаться правдой, а правда частенько выглядит настолько наивной, что сходу вызывает (обоснованные!) подозрения, и мы отворачиваемся – прежде, чем успеем понять о чём речь.
Чёрное – больше не чёрное.
Белое – больше не белое.
Закрадывается подозрение: что если и прежде белое не было белым?
А мы верили.
Говорили одно, верили в другое, а на самом деле…
***
Всякий раз, когда мы усаживаемся за столик кафе или ресторана, из правого брючного кармана моего друга Е. вываливается монетка, падает на пол и закатывается под ближайший стул, стол или кресло.
Мы принимаемся за поиски, и, если монетку удаётся найти не сразу, к спасательной экспедиции присоединяются заинтригованные официанты, посетители, служащие, дети или случайные прохожие.
Однажды мы искали монетку вдевятером, и когда, наконец, нашли, запыхавшийся метрдотель, разглядывая находку, с изумлением спросил Е. почему взрослые люди готовы пол часа кряду глотать пыль и протирать колени ради такой невзрачной пустяковинки?
Е. ответил, что это – его чудесный талисман, с которым он не расстаётся уже много лет.
Я благоразумно промолчал, а после, когда ужин был в самом разгаре, не выдержал:
– Зачем ты соврал?
– В смысле?.. – искренне удивился Е.
– Насчёт монетки.
– Я не врал. Вот он, сантим, мой талисман.
– В прошлый раз талисманом был албанский лек.
– Верно, – ответил Е. – но лек я потерял две недели назад, так что теперь мой талисман – сантим.
– Помнится, месяц назад из кармана вываливался пайс.
– Ты бы ещё мою прабабушку вспомнил!
Я посмотрел Е. в глаза, и медленно, по слогам повторил свой вопрос:
– Зачем? Ты? Соврал?
– Да не врал я!
– Нельзя назначить талисманом любую монетку, руководствуясь сиюминутной прихотью!
– Почему? – спросил Е.
– Да потому… – так и эдак я пытался сформулировать свою позицию, но внезапно понял, что он прав. В самом деле, почему нельзя назначить талисманом что угодно, когда угодно и при каких угодно обстоятельствах?
– Ладно… – смирился я, – но ответь – ради Господа Всемогущего, Карающего и Спасающего – зачем ты кладёшь драгоценный талисман в карман этих чёртовых брюк, откуда он вываливается всякий раз, когда ты преклоняешь зад?
– «Преклоняешь зад»! – скривился Е. и укоризненно покачал головой, – преклонить можно колени, Дейч… зад можно… приземлить? пришпилить? пришпандорить?
– Отвечай на вопрос!
Е. вздохнул:
– Рано или поздно любая монетка приедается… так что… однажды они просто закатываются. Куда-нибудь. Сами. Всё решает слепой случай – как у дедушки Дарвина. Естественная эволюция образов – как у дядюшки Фрейда! И волки сыты, и…
– Я больше под стол не полезу!
– И не надо… – легко согласился Е. – и без тебя желающих хватает. Люди изо всех сил стараются быть полезными, ведь это в их интересах. Быть может, самое примечательное из всего, что совершил за свою жизнь этот официант – спасение моего талисмана! И может быть, дорогой Дейч (я не настаиваю, но – очень, очень может быть!) ты войдёшь в Историю исключительно благодаря тому, что оказался свидетелем этого грандиозного события!
Повертев сантим в пальцах, Е. швырнул его мне – через весь стол.
– Ну разве он не прекрасен?
Я положил талисман перед собой и долго смотрел на него, пытаясь представить – каково это – носить его в кармане, помнить о том, что он – мой, что он при мне, что он – есть: что бы ни случилось, куда бы меня (нас!) ни занесло…
– Да, – ответил я, – да, он прекрасен.
– Оставь себе, – великодушно предложил Е. – у меня таких – пруд пруди…
***
Кажется, его жизнь – сплошная череда неисправностей, поломок и крошечных – без угрозы для жизни – аварий. Иногда на него находит парадоксальное спокойствие, своего рода злорадное удовлетворение: если бы моя жизнь, – говорит он, – не сломалась на полдороге, кто знает куда бы меня занесло!
***
Е. спрашивает водителя: куда идёт автобус?
Водитель отвечает, что – занят, что у него и так непростая – в этих безумных дорожно-транспортных условиях – работа, что каждый микроавтобус норовит подрезать его на каждом чёртовом перекрёстке, а в случае аварии его обдерут как липку в автобусном управлении, а то и отберут эти чёртовы права, и, наконец, – говорит водитель, – справок он не даёт. Ни-ни-ни! Ни за какие деньги. Никому. И уж точно – не очкастому мозгляку с жутким акцентом и смешной причёской. Кстати, откуда ты, мозгляк с жутким акцентом?
Е. отвечает, что он – из России, что там, в России, мазу держит небезызвестная русская мафия, но далеко не все знают, что важнее всего для русского мафиози – не деньги, не престиж, и даже не свобода. Знаешь, что важнее всего для русского мафиози?
Что? – интересуется водитель.
Уважение, – отвечает ему Е. и медленно опускает руку в задний карман брюк.
Автобус едет на станцию Кармель, – говорит водитель. – Рынок Кармель – конечная остановка.
Я так и думал, – улыбается Е., доставая кошелёк, – два билета, пожалуйста.
***
Е. о ракетных обстрелах: …само по себе желание разорвать на куски совершенно незнакомого человека, который к тому же находится за сотню километров от тебя… в этом есть что-то (Я: омерзительное?..) закономерное: миллионы лет мы рвали друг друга зубами, сотни тысяч лет – когтями, лет триста назад освоили благородное искусство дырявить человеческое тело острыми предметами (воспетое прекраснодушным Дюма!), после – Пушкин с Дантесом палили друг в друга с десяти шагов. Теперь эти остолопы пуляют друг в друга ракетами.
Расстояние всё увеличивается, Дейч, и знаешь почему? (Я: почему?) Ненависть любит даль: на большом расстоянии лица врагов сливаются в одно – бесконечно злое, демоническое – лицо.
Воюют уже не люди, а Демоны Войны, чьи разумы и тела состоят из сжатых кулаков и коллективных проклятий. (Я: куда нас занесло, Элли?) М-даааа, это не Канзас, Тотошка…
***
Е. о благодарной глупости:
…никогда не знаешь, Дейч, где и при каких обстоятельствах выступишь круглым идиотом: мнится тебе, что ты умён (в самом общем смысле), или хотя бы – отвечаешь ожиданиям публики… Но вдруг произойдёт что-нибудь эдакое, переворачивающее всё с ног на голову, или даже не произойдёт ничего, а просто (вдруг, Дейч! внезапно!) сделается тебе – беспощадно, категорически ясно, что ты – туп, недостаточен, поступки твои – нелепы, тело – безобразно, язык – заплетается… всего один ослепительный миг! – и ты больше не «распорядитель букв», сиюминутный гений, но – глупый ничтожный человечишко. Пфуй! Проходя – одну за другой – стадии осознания этой беспросветной истины – от отрицания до принятия – через гнев, торг, депрессию, ждёшь одного: когда же, наконец, накатит благостное чувство покоя (не покоя даже, – смирения), и ты окончательно лишишься слов, молча, беспомощно разведёшь руками: всё, любезные мои, да, вот он я, таков уж я есть…
***
Е. пишет о любви: …полночный час… теплится… озарил, далёкий вестник, страж степей унылых, и – чу! (Я: пожалуйста, не надо!) дрожат листы… зефир листы колышит… когда в страданьи морок отойдёт, и – чу! (Я: перестань, ради Бога!) за белой тучей, дымною, пустой… звезда надежды, светлостью блистая… для вянущих перстов… всё жарче розы стан, и – … (Я: пожалуйста, только не «чу»!) ЧУ! – на цитре сладкогласой… внезапно потускнело… кануло и бдит… блестят поляны, тучный фимиам… взошла луна златая, резвый ветерок, но… (Я: ЧУ!) совы пустынной крик… да, завтра иль сегодня… ни зги! весь мир молчит… гитары дивный звон… (Я: ЧУ!) кричат грачи… мне мил шалаш простой… светил небесных хор… (Я: ЧУ! ВОЛЧЬЯ СЫТЬ!) …не жаворонка ль глас?..
***
Е. шёпотом ругает меня за то, что я принёс в ресторан чай из дому:
– Дейч, не позорь меня! Это – самый крутой ресторан в Тель-Авиве. Ты бы ещё сменную обувь с собой притащил! В кулёчке целлофановом!
Тут – откуда ни возьмись – менеджер:
– Можно полюбопытствовать? Это у вас что за улун?
– Это, – говорю, – слабоферментированный улун Шан Лин Си – высокогорный, тайваньский.
– Ух ты! – говорит менеджер, – Небось, через интернет покупали?
– Нет, – отвечаю, – Один знакомый привозит.
– А можно телефончик?
Е. сидит – надутый как индюк. Ждёт пока менеджер запишет данные поставщика чая, и – противным голосом а-ля Мистер Твистер – спрашивает:
– А у вас есть пятнадцатилетний виски Glenfiddich?
– Увы, – отвечает менеджер, – зато имеются двенадцатилетний Jim Beam и шестнадцатилетний Bushmills.
– Ясно. Пошли отсюда, Дейч. Чёрт знает что, а не ресторан… и каким это ветром нас сюда занесло?..
***
Е. о медитации: …и даже думать не смей: кто знает что я там увижу, в вашем астральном теле… (Я: тьфу ты… в каком «астральном теле»? Ну что за бредятина?) …ну или как там у вас эта жуть называется… А вдруг я всё о себе окончательно узнаю, и перестану стишкочки писать? И возненавижу себя до глубины души? Я ведь чудовище – там, в недрах астральных, во глубине души своя… Даже не думай, Дейч! Даже не заикайся! (Я: Что значит «не заикайся»? Я и не заикался… ты сам об этом заговорил!) …да, но я не в том смысле заговорил, чтобы эдакое с собою вытворить, а в том смысле, что ничего подобного с собою вытворить не позволю! (Я: …что ты несёшь! О чем это вообще?) … вот вы что делаете когда в медитацию уходите? (Я: ну, во-первых, мы никуда не «уходим») …что же вы – наоборот – в медитацию – «приходите» что ли? (Я: именно что – приходим.). Вот! Вот! Я так и знал! Сел медитировать, и – опа! – нате вам! – приход. Заметь – не я это сказал! (Я: но…) …никаких «но». Нет уж, Дейч, мы лучше по старинке: вискаря врубил, и – тихий такой, ласковый приход. Или водочки накатил, вот и приход. Ну или пивка… тоже приход, но – малый, локальный. Скромный такой… приходец. А ваших астральных приходов мне не нужно. И не умоляй больше, и не проси…
***
Е. о теории эволюции:
Уверяю тебя, Дейч: однажды мы поймём, что люди произошли не от обезьян, а от деревьев. Наши далёкие предки – подобно сухопутным девонским рыбам – добровольно лишились корней, чтобы пуститься во все ТЯЖКИЕ (и это вместо того, чтобы смиренно оставаться на месте, ожидая, что ТЯЖКИЕ неизбежно сами найдут к нам дорогу). Увы, такова наша природа: калечить и казнить себя в поисках несбыточного, а после винить во всём естественный отбор и нелёгкий норов Мироздания.
***
Мой друг Е. полагает, что каждый разумный человек должен иметь позицию или особое мнение в отношении т.н. «Важных Вопросов» нашего Времени (всё с большой буквы «В»). Так, например, он настойчиво требует чтобы я определился – за кого бы голосовал на предстоящих выборах, если бы жил в США.
Мои уверения, что я не голосовал бы в США – так же точно, как не голосую в Израиле, его не удовлетворяют. «Это означает, – говорит Е., – что ты снимаешь с себя ответственность, перекладывая её на меня (и остальных разумных людей). Признай это, Дейч! Признай!».
«В самом ли деле блоха способна взять ответственность за поведение собаки?»
Тут Е. кидает в меня диванной подушкой – и мне остаётся лишь радоваться собственной предусмотрительности: посади я его ближе к плите, и под рукой у него оказались бы кастрюли, сковорода и тарелки.
«Задам другой вопрос, – побивая Е. его же оружием, продолжаю я, – способна ли сама собака взять ответственность за своё поведение? И будет ли такая ответственность удовлетворительной в наших глазах?»
«Какая глупость! Какая недальновидность! – кричит Е., побиваемый диванным пуфом, – Ты, верно, не понимаешь, что от результатов выборов в США зависит будущее Израиля, и – стало быть – твоё собственное будущее!»
«Ещё один вопрос, – парирую я, перехватывая следующую подушку, – Лелея то или иное мнение в отношении раздела мира, споря до посинения, чтобы его отстоять, могу я (или кто-либо иной) повлиять на неминуемый результат?»
«Конечно! Напиши в Фейсбуке о том, что Трамп – идиот, обоснуй это, и кто-нибудь из друзей, голосующих в США, возможно, передумает, и проголосует правильно!»
«Беда в том, – отвечаю я, – что никакого «правильного» выбора в этой ситуации, на мой взгляд – нет и быть не может. Я не знаком лично с кандидатами, но должен признаться, что на первый взгляд оба они выглядят людьми глубоко нездоровыми. Впрочем, то же я могу сказать о любом кандидате в Президенты, о любом Президенте и даже о любом человеке (из тех, что я лично видел), кто пытается влезть в эту мясорубку, перемалывающую человеческий мозг на пельмешки».
«То есть, ты считаешь политику недостойной обсуждения. Это – тоже мнение, его тоже можно высказывать и защищать.»
«Видишь ли, мне представляется, что те из нас, кто способен это мнение разделить, уже его разделяют. Тем же, кто до сих пор верит, что споры в интернете о том, кто должен и кто не должен стать президентом США, кто заслуживает той или иной премии, есть Бог или его нет, тем, кто верит что подобные споры имеют какое-либо практическое значение, моя точка зрения покажется мнением человека, который избегает ответственности, перекладывая её на плечи других (разумных и ответственных) людей».
***
Е. о любви к себе: …и если бы не любовь к себе – искренняя, Дейч, живая как сама жизнь, – если бы не она… (Я: но ведь любовь – это…) …любовь – это то, что я назову любовью. Ты можешь искать в небесях (что вы там ищите, медитаторы хреновы, в небесях?) нечто эфемерно-духовное, направленное прочь от самого человека, сырой и жуткой природы его, от меня самого со всеми звериными моими ужимками и безумием плоти, но я повторю, Дейч: любовь – это я. Это я сам. Полное и абсолютное «да» – себе, со всеми страстями и счастьями, низостями и радостями. Вот она, любовь: грязна и беспощадна как древние боги, она похожа на «Игру престолов», а не на Тарковского, на расхристанную Аллу Пугачёву, а не на томную Хильгегарду Бингенскую. Пахучая, как унавоженное живородящее поле, вот она, Дейч, прямо перед тобой. Наслаждайся. Ну… или ужасайся, спасайся, кайся… Держи, дарю даром. Живи, Дейч. Люби себя. Всё остальное – тлен…
***
Е. о том, почему женщины его не любят (на самом деле – любят): …они видят во мне невротика, такого… Вуди Аллена. Это потому, что я похож на Вуди Аллена (Я: ты же редко носишь очки!) При чём тут очки?! Я похож на Вуди Аллена по складу души, я растерян, и я… я нежный. Они видят во мне эту растерянную нежность. Они её чуют, на расстоянии… Их это настораживает. Их это отталкивает. Сейчас не время растерянной нежности, жизнь не любит таких, как я, растерянных… Я застрял в прошлом, в середине XXго века. Женщины знают это, им достаточно посмотреть на меня, и всё становится ясно. (Я: почему ты жалуешься? Я за этот год три раза видел тебя с тремя женщинами, и каждая из них смотрела на тебя влюблёнными глазами!) …ничего ты не понимаешь в женщинах, Дейч! Говорю тебе, они не любят меня. Они остаются со мной из жалости. А потом уходят. Они всегда уходят… (застенчиво) …а если не уходят, я их выгоняю…
***
Бродили с Е. по тель-авивской набережной, наткнулись на старичка, который сидел у воды с бутылкой пива в одной руке и «Opus Pistorum» Генри Миллера в другой. В зубах старичок держал курительную трубку – затейливую, резную, дымящуюся. Ясно было, что старичок – из тель-авивских старожилов, тех самых «мекомим» («местных»), о которых недавно знакомый телевизионщик сказал, что их субкультура не переводима ни на один язык мира.
Двумя километрами (и тремя пабами) ранее Е. – как с ним частенько бывает – посеял зажигалку, и теперь искал у кого спросить огоньку, а поскольку друг мой на иврите не говорит совсем, а по-английски говорит так, что лучше бы ему молчать, в переговоры с престарелым любителем Миллера пришлось вступить мне.
Старичок достал из кармана коробок спичек и протянул его Е.
На пляже было ветрено. Спичек было мало.
Старичок внимательно наблюдал за тем, как Е. – так и эдак, снова и снова – пытается заслонить огонёк от ветра, чтобы раскурить сигарету, и когда в коробке осталось две или три спички, шепнул мне: «Знаешь чего не хватает твоему другу?»
«Чего?»
«Уверенности в завтрашнем дне. Он боится, что завтра утром не взойдёт солнце».
Сказав это, старичок знаком показал моему другу, что коробок пора возвращать. К тому времени осталась одна – последняя – спичка.
Старичок поманил Е. пальцем, чиркнул, даже не пытаясь прикрыть огонёк от ветра.
Е. прикурил.
Поблагодарив старичка, мы двинулись дальше. В какой-то момент Е. спросил: «О чём вы трепались со старым чертякой?»
«О восходе солнца» – ответил я, ничуть не погрешив против истины.
***
Он знает, что никогда не вернётся в страну, где родился и вырос, и это знание, как ни странно, почти не имеет эмоциональной окраски. С тем же (отчасти виноватым) безразличием он думает о том, что ему, скорее всего, никогда не жить в Зимбабве или Буркина Фасо.
Его изумляют политические интересы людей, которые – как и он сам – давным-давно покинули страну, и возвращаться не собираются: они готовы спорить до посинения о том, что лучше для покинутой ими страны, для её жителей, для её экономики, для её здравоохранения. Они по косточкам разбирают речи политиков – так, будто политики эти имеют к ним и их жизни самое непосредственное отношение.
Однажды он написал одному из любимых поэтов, что беспокоится за него – когда снова пошло что-то «не так», кого-то из общих знакомых арестовали, у кого-то устроили обыск…
Любимый поэт попросил не беспокоиться. Права у вас нету такого – беспокоиться о тех, кто остался. Живите себе в мире и довольствии там, куда удрали. Оставьте нас нам самим!
Мы как-нибудь справимся.
С тех пор он больше ни с кем не делится своими соображениями на этот счёт, и даже себе самому старается не признаваться в том, что по-прежнему испытывает какие-то чувства: главное – не оглядываться.
***
Ходили с Е. в книжный магазин.
Е. брюзжал.
Гузель Яхину он назвал «Мамзель Бякиной», и прибавил, что она пишет так, будто некий злонамеренный некромант решил гальванизировать опухший труп соцреализма середины XX века.
Книгу Галины Юзефович о бестселлерах Е. назвал «оскорбительной в своей наивности», прибавив, что массовый читатель имеет дело с теми литературными критиками, коих заслуживает.
Всё это я покорно сносил, поскольку имел самое общее представление об упомянутых предметах, и – несмотря на явный перебор по части междометий – воспринимал ядовитый понос Е. как естественное для него состояние, но когда он прошёлся по моей любимой серии «История частной жизни», назвав её «унылым чтением для потомственных очкариков», я взвился.
– Почему бы тебе не написать что-нибудь такое, о чём ты сам впоследствии сможешь сказать: вот, наконец, в магазинах появилось нечто стоящее?..
– Если бы я мог написать нечто стоящее, – без колебаний ответил мне Е., – думаешь, было бы мне дело до чужой – пусть и самой ничтожной – стряпни?
***
Е. о том, почему русская проза не может быть короткой: Наш читатель ищет в прозе утешения или спасения. А кого, скажите на милость, можно утешить одним абзацем или – прости госссподи – предложением?
***
Е. о моих книгах: всеми правдами и неправдами ты пытаешься избежать появления на свет очередного «рассказа», очередной «истории», но на бумаге всё равно останется не то, что ты ПИСАЛ, а то, что я ПРОЧЁЛ.
И это – данность – незыблемая, окончательная, железная.
Ты можешь из кожи вон лезть, пытаясь описать неописуемое, но если мне не нужно неописуемое, а нужно именно что описуемое, пусть и триста тысяч раз уже описанное и ещё триста тысяч раз переваренное, то прав я, а не ты.
Потому что я выбираю.
Литература, её история, её «мясо» – литература читателей. И если Лидочка Звездочётова пишет в своём блоге, мол, Дейч – какой-то мутный и непонятный, значит: Дейч – мутный и непонятный, точка.
Для меня твой роман сновидений или игрушечная кунсткамера в прозе – просто замысловато рассказанные «истории», сюжеты-головоломки, неубедительные и ломкие, а вовсе не воздух и пар, как ты утверждаешь.
И не нужно лепить, что это – моя проблема.
Это – твоя проблема.
Твоя и твоих друзей, которые делают вид, что литература – производство воздуха, а не утешение страждущих. Сперва голодных накорми, фантаст хренов!.. Хлеба и зрелищ!.. Крови и ебли!.. Мяса и воблы!.. Мертвецов и драконов!.. Пива и кокаина!..
***
Был Е. Говорили о Боге.
Е. сказал: «Люди понимают фразу «сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему» в том смысле, что у Бога, мол, есть голова, руки и ноги. Всё ровно наоборот: «по образу и подобию Нашему» означает, что у людей, в том числе – у нас с тобой, Дейч – нет ни головы, ни рук, ни ног!»
Я больно ущипнул Е. за нос и спросил: «А это что?»
Е., схватившись за ущемлённый нос, с достоинством ответил: «А это, Дейч, ваши изуверские дзенские штучки – когда вместо употребления разумных аргументов собеседника таскают за волосы или пинают в зад!»
***
Позвонил Е., и – сходу, вместо «здрасьте»:
– Знаешь кому нынче Нобелевку по литературе дали?
– Кому?
– Арнольду Шварценеггеру.
– Одобряю! И за что?
– Как же? «I’ll be back» – ведь гениально!
– Разве это написал Шварценеггер?
– Наивный Дейч, ты мыслишь стереотипами прошлого века! Кто из великих говорит нынче «своими словами»? Да и кто постановил, что писатель непременно должен что-то писать?
Тем временем я открыл Фейсбук, и оказалось, что Нобелевку получил вовсе не Шварценеггер, а совершенно другой человек. Очень достойный – на мой взгляд. Было, однако, непонятно почему Е. так возбуждён…
– А почему, – осторожно поинтересовался я, – тебя вообще интересует эта премия?
– Премию дают по литературе. – ответил Е.
– И?
– Я – писатель.
– И?
– Вот ты заладил: «и?», «и?»…
– Ты рассчитываешь получить Нобелевскую премию по литературе?
– Да, ёб твою мать! Я рассчитываю!
– Ну тогда тебе придётся купить коньки.
– Какие коньки?
– Или слетать в космос.
– Какой космос?
– Потому что литература твоя на хрен никому не нужна, даже Нобелевский комитет уже в курсе.
– I’ll be back… – только и ответил на это Е., и повесил трубку.
***
Е. о профессии писателя: …а я бы и не писал, а только зачёркивал.
***
1-го января звонил Е. с поздравлениями, и сразу после череды дежурных восклицаний вдруг заговорил о том, что у него лично этот праздник и связанные с ним общественные ожидания (всё это заливное оливье, ага!) уже который год вызывают ощущение растерянности: вроде и праздновать нечего, но и не праздновать – глупо.
И вот, приходится праздновать, но – как-то неуверенно, не всерьёз. Шампанского больше не хочется, нет никакого шика в мандаринах, голубой экран не мерцает, и салат «оливье» – не по нутру.
А помнишь, Дейч, каково это: притащить с базара ёлку, развесить шары из хрупкого крашеного стекла, намотать гирлянды резаной фольги, вставить вилку в розетку – чтобы огоньки бегали?.. Может, дело в них, в огоньках?
Или в том, что нам – нынешним – трудно поверить: мол, в полночь с 31-го на 1-е что-то важное кончится и что-то начнётся?
Я до сих пор не знаю: что именно кончится, и что именно начнётся?
Есть в этом хоть какой-то смысл?
И если нет, чему мы радовались столько лет?
И почему это больше не радует?
Если мы радовались просто потому, что были наивными идиотами, кто же мы теперь, безрадостные?..
***
Е. о жизни: …я понял, Дейч: нужно срочно учить итальянский, ибо жизнь проходит, ать-два – и поминай как звали. Нельзя так с жизнью, я ей кое-чем обязан… Купил учебник, словарь, роскошное издание «La Divina Commedia», оплатил услуги репетитора на пол года вперёд (чтоб не передумать), уехал в Чизано-Бергамаско, вокруг – одни итальянцы, зубрю язык вот уже два… нет, три месяца кряду. И – знаешь что – закрадывается жуткое подозрение. Я тут итальянский изучаю, а жизнь – проходит. Проходит! Вот что, Дейч, вот оно что…
***
Звонил Е. из Италии.
Сходу заявил, что у него приступ тишины. Итальянцы, мол, шумные. Шумно у них тут, в Италии… Говорить не хочется, а хочется слушать.
– Скажи что-нибудь, – попросил меня Е.
Я сказал, и он битых пол часа объяснял почему сказанное не укладывается в рамки его представлений о морали, искусстве, религии и этике человеческих отношений.
Закончив, он помялся, подышал в трубку, и наконец выдавил:
– Ну… скажи ещё что-нибудь…