Выпуск №23

Автор: Кирилл Фролов

 

ИЮЛЬСКИЙ ДЕНЬ

 

1.
– А поехали с нами! Ну правда – чего нет-то? Вишни наберёте, на природе побудете, – мамина подруга тётя Лиля уговаривала мою маму поехать с ней и с её мужем в село Колоницу за вишней, добирать то, что оставили после себя колхозники, собравшие накануне урожай.

– Да как-то неудобно, сад-то колхозный, – сомневалась мама.

– Ой, я тебя умоляю! Если бы что – я и сама бы не поехала! Но нам официально на работе сказали, чтобы кто хочет, ехал туда. По бумагам там весь урожай уже собран, а что недобрали, всё равно пропадёт!

– А вдруг мы приедем, а там ничего уже нет? – не унималась мама.

– Ну ничего страшного! На природе погуляете, деревню молдавскую посмотрите. Твои дети, небось, в молдавской деревне ни разу в жизни не были…

И вот мы стоим на автобусной остановке возле центрального рынка и ждём автобус на Колоницу. Нас шестеро: мы с сестрой, мои родители и тётя Лиля с мужем, дядей Вовой.

Папа, как всегда, серьёзно отнёсся к поездке: с вечера подготовил еду и воду в дорогу, нашёл Колоницу на карте Молдавии и прочитал про неё в энциклопедии — «центр Колоницкого сельсовета Криулянского района МССР». Воду и продукты он положил в большое эмалированное ведро.
Дядя Вова тоже подготовился к поездке: он взял с собой кассетный магнитофон и две кассеты с самыми популярными песнями и сейчас, стоя на остановке в ожидании автобуса, уже слушал их. Если песни были на русском, дядя Вова подпевал, а если на английском, то только пританцовывал.

– Рэдио гага! – пел магнитофон, а дядя Вова тихонько повторял эти странные слова, притопывая правой ногой и качая головой в такт ритму песни.
Ведро – пластиковое и поменьше нашего, но тоже наполненное завёрнутой в бумагу снедью – держала тётя Лиля. Они с мамой отошли чуть в сторону и что-то оживлённо обсуждали. «Ой, я тебя умоляю! Брось ты, не бери в голову!» – периодически восклицала тётя Лиля, реагируя на мамины монологи.

Наконец подошёл «Икарус» и быстро наполнился народом.

– Ничего, через двадцать минут уже будем на месте! – успокаивала нас, тесно зажатых в раскалённом автобусе разгорячёнными телами, тётя Лиля.

Войдя в сад, я сначала был разочарован: в первом ряду на деревьях не было ничего, а во втором только на одном дереве я увидел несколько ягод белой черешни.

– Ой, ну какая черешня в июле? Я вас умоляю! Она же отошла давно! – с нетерпением ответила на наши недоумённые взгляды тётя Лиля. – Сейчас дальше пойдём, там вишня!

Вишни поначалу тоже попадалось мало: по две-три ягодки на каждом дереве. Однако пройдя дальше вглубь сада, мы обнаружили, что ягод на деревьях становится всё больше.

– Наверное, колхозники устали, поэтому не очень внимательно уже собирали, – предположил я, аккуратно срывая вишни с черешками и складывая их в ведро.

– А что, вы с дерева ягоды не едите, что ли? – удивилась тётя Лиля.

– Так они же немытые, – робко проговорил я, посматривая на маму.

– Ой, я тебя умоляю! Они же на дереве, там всё чистое! Или это мамка вам не разрешает? Ларка, до чего ты детей своих довела, что они ягоды с дерева есть боятся?

Сад в Колонице был большой, и двигались мы по нему несколько часов. Мама с тётей Лилей, повязавшись платками, как настоящие колхозницы или работницы на советских плакатах, рассказывали друг другу истории о своей работе: мама  – о том, как трудно в школе с большим количеством часов в классах по тридцать человек, тётя Лиля – о том, как скучно в Молдплодоовоще целый день в помещёнии с бумажками. Отец с дядей Вовой тоже нашли общие темы – рыбалка и походы на резиновых лодках. Дядя Вова уже несколько раз менял батарейки в магнитофоне.

– Я предпочитаю классическую музыку, – сдержанно прокомментировал дяди-Вовины музыкальные вкусы мой отец.

– Так у меня тут и классика есть! – радостно воскликнул он и, перевернув кассету и немного промотав её, включил «Турецкий марш», который какие-то люди напевали без музыкальных инструментов.

Мы с сестрой часто отвлекались от сбора вишни, рассматривая периодически пролетавших невиданных нами доселе крупных бабочек с заострёнными внизу крыльями, яркие южные цветы, мелких ящерок, стрелкой проносящихся по иссушенным участкам земли.
Когда наши вёдра наполнились, настало время для пикника. Мы стали разворачивать бутерброды – они казались ещё вкуснее на свежем воздухе, да ещё и после неимоверного количества съеденных нами кислых ягод. Тётя Лиля достала термос и эмалированные кружки и налила нам всем горячего, крепкого и сладкого чаю.

Когда папа достал бутылку с водой, тётя Лиля громко запротестовала:

– Саш, ты что? Мы же не собираемся сейчас тёплую кипячёную воду пить?

– А что? В такую жару организм должен восполнить потраченную воду…

– Ой, ну я тебя умоляю! Щас пойдём и восполним! Тут же деревня! Сейчас выйдем из сада и колодец найдём!

Деревня оказалась очень большой, а по деревенским улицам идти было жарко, потому что, в отличие от тенистого Кишинёва, улицы Колоницы не были обсажены раскидистыми деревьями.

Дома в Колонице были не похожи на деревенские дома, которые я встречал в России, когда ездил в гости к прабабушке: здесь совсем не было деревянных избушек со ставнями и наличниками, большая часть домов светились небесной лазурью, некоторые были чисто белыми, несколько – светло-жёлтыми.

– Украинские женщины полностью белят такую хату изнутри и снаружи за один день, – гордо заявил дядя Вова.

Крыши большинства домов были покрыты черепицей, но иногда встречались дома побогаче и поновее, крытые шифером. Когда же сквозь заросли винограда показалась старенькая хатка, крытая соломой, тётя Лиля остановилась и, тихо ахнув, сказала:

– Точно как у моей бабушки был!

– У какой бабушки? – удивилась мама, знавшая подругу с раннего детства, когда они жили в одном большом кишинёвском дворе на Балановской, но никогда не видевшая её бабушку.

– У меня же молдавская бабушка была, по отцу.

– Но ты же вроде не знала своего отца?

– Отца не знала, а к бабушке меня мать в детстве несколько раз возила.

Тем временем сестра моя уже устала и начала ныть:

– Мам, пить хочу! Скоро колодец уже?

В этот момент мама решила блеснуть своим знанием молдавского языка, который кроме неё не знал никто из присутствующих:

– Надо сейчас у кого-нибудь из прохожих спросить: «Унде е фынтынэ?» Запомни, если окажешься когда-нибудь одна в молдавском селе и захочешь пить, просто спроси у кого-нибудь: «Унде е фынтынэ?»

Но по знойной улице, поднимавшейся в гору, никто, кроме нас, не шёл, так что использовать новое выражение нам так и не пришлось. Дойдя до перекрёстка, мы посмотрели налево и увидели колодец с воротом, рядом с которым стояло деревянное распятие.

– Какая интересная скульптура! Очень живое лицо, – отметил мой папа.

– Ой, раньше деревянные распятия стояли у всех колодцев, на всех перекрёстках – я ещё помню, когда мы к дяде Грише в пятьдесят восьмом в Скорены ездили! – сказала мама. – А потом начали антирелигиозную кампанию в Молдавии и поубирали их. Так жалко!

Тем временем отец открыл колодец, а я сунулся посмотреть внутрь. Вода была так глубоко, что виден был лишь её крошечный квадратик далеко внизу.

– Ничего себе! – вскричал я восхищённо.

Отец снял с железной цепи кривоватое ведро, потом долго опускал и наконец вынул его полным и разлил ледяную воду в наши эмалированные кружки.
Когда мы жадно выпили по кружке, дядя Вова вытащил второе ведро, а через некоторое время третье ведро было доверено мне. Ни до, ни после этого знойного июльского дня вода не была для меня так вкусна.

Насладившись колодезной водой, мы пошли дальше по главной улице, которая стала спускаться вниз. По дороге нам встретилась сгорбленная старуха в платке и в линялом цветастом платье, опиравшаяся на сучковатую палку.

– Бунэ зиуа! – крикнула мама старухе, на что та в ответ на мгновение ещё ниже склонила голову.

– В молдавских деревнях принято со всеми здороваться, – пояснила мама. – Это я ещё с поездки в Скорены помню.

– Да и в украинских, – заметил дядя Вова.

Тем временем улица подошла к довольно крутому склону, и перед нами предстало небольшое озеро, лежащее в глубокой ложбине, со всех сторон окружённое холмами. Озеро блестело и мерцало на солнце, отражая безоблачную голубизну неба.

– Пойдём туда! – заканючили  мы с сестрой.

– Донт стоп мина-а-а! – поддержал нас дяди Вовин магнитофон.

Посмотрев на часы и убедившись, что на автобус мы успеваем, родители согласились. Нам всем страшно хотелось окунуться в прохладную воду.
Однако подойдя к озеру, мы разочаровались: на его берегах не было жёлтенького песочка, как на берегах озёр в кишинёвских парках. Вместо него был глубокий и неприятно мягкий чёрный ил. Мама с тётей Лилей вздохнули и, с досадой прокомментировав «грязищу», сели в тенёчке в прибрежных кустах продолжать беседу. Мы с сестрой заныли, пройдясь по илистому берегу босыми ногами. И лишь мой отец сказал:

– Хорошее озеро. Дальше, на глубине, оно должно быть чистым.
После этого он разделся до трусов, прошёл несколько шагов до глубины и поплыл. Через пару минут его примеру последовал дядя Вова, брезгливо поглядывая под ноги.

Я тоже очень хотел купаться, но плавать не умел, и пришлось мне остаться на берегу и с завистью смотреть на прохлаждающихся взрослых мужчин. Папа неспешно и технично плавал на спине посередине озера взад-вперёд, а дядя Вова, доплыв по-пацански до середины и немного поныряв, двинулся обратно.

– Холодно там! Ключи бьют, – объяснил он своё скорое возвращение нам, сидевшем на солнцепёке на берегу.

Дорогу домой я помню смутно. Запомнилось только, что около дома родители решили зайти в магазин, а нас с сестрой оставили ждать около двери с ведром вишни. К нам подошёл какой-то старичок с палочкой и, бесцеремонно съев пару вишен из нашего ведра, спросил у меня:

– И что, пацан, сколько ты хочешь за эту вишню?

– Ицик Канамбэджик! – пропел нам на прощание дяди Вовин магнитофон.

 

2.
Прошло два года, и вот мы снова гостим у маминых родителей в Кишинёве и снова навещаем её школьных друзей. Отец в этот раз не поехал с нами.
Тётя Лиля заметно постарела, но всё такая же громкая и шутливая. Пока они с мамой и с сестрой хлопотали на кухне, я сел ждать их в большой комнате. Дядя Вова сидел у распахнутого окна, беспрерывно курил вонючие сигареты «Ватра» и наливал себе чего-то из тёмной бутылки в чашку с отколотой ручкой. Когда он попытался о чём-то заговорить со мной, я испуганно выскочил на кухню и громко шепнул маме в ухо:

– Лучше пойдём отсюда! Мне кажется, дядя Вова пьяный.

– Он что, испугал тебя? – услышала тётя Лиля мой шёпот. – Не обращай внимания. Он добрый у нас – просто у него сейчас трудный период в жизни.

– Вовк! Ты что там детей пугаешь? – крикнула она в комнату.

Дядя Вова, пошатываясь, подошёл к кухонной двери:

– Во-первых, я не «вовк»: вовки страшные та злые, а я добрый. А во-вторых, Кирюх, сколько тебе лет-то, что ты меня боишься?

– Двенадцать. И ничего я не боюсь, – густо покраснев, я попытался как-то выкарабкаться из постыдного положения.

– То-то! Не надо меня бояться. Пусть пацан видит, как в жизни бывает. Ему пригодится.

– Вовк, ты лучше иди, а? Ты видишь, он к пьяным не привык!

– Ларка, а твой муж что, никогда пьяным не бывает?

– Нет.

– Прям никогда-никогда?

– Вольдемар, успокойся, пожалуйста, – моя мама тоже стала испытывать неловкость.

– Успокойся? А я вот не могу – не могу успокоиться! Ты уже знаешь, что меня на работе сократили? Меня, инженера с высшим образованием, который семнадцать лет на этом заводе отпахал, вышвырнули на улицу! А безграмотный Мунтян, который третий год работает и который по десять раз на дню подбегал ко мне спрашивать, что и как, – остался! А всё почему? Потому что он молдаванин, а я всего лишь хохол!

– Ну, попробуй другую работу найти, – растерялась моя мама.

– А с какой стати я должен другую работу искать? С какой стати я должен улицы мести, ящики грузить? С какой стати я должен учить их язык? Это мой город! Я здесь родился, моего отца послали сюда после войны город отстраивать, они с матерью голод здесь пережили, они пахали здесь от зари до зари, после работы озеро в парке копали, а отец ещё и на вечернем учился. А теперь что? Я теперь никто? Я теперь должен их язык учить и дерьмо за ними убирать?

Дядя Вова вышел из кухни, снова налил себе в чашку и снова закурил. Потом, не вынимая сигареты изо рта, снова вошёл в кухню, молча схватил меня за запястье одной рукой, а другой взял за руку мою маму, после чего молча потащил нас в маленькую спальню. Там он открыл шкаф и стал доставать какие-то резные деревянные разделочные доски, ложки, тарелки, горшочки, курительные трубки. Некоторые были раскрашены, некоторые покрыты лаком.
– Вот, смотрите, – вы же художники, вы же должны понять! Это я сам всё делал своими руками! Я всё могу делать – и руками, и головой… Только улицы мести не могу. С какой стати я должен их мести?..

– Вот такая теперь у нас жизнь, – тихо проговорила тётя Лиля, провожая нас в лифте, глядя куда-то вниз.

 

3.
Ещё два года спустя Вольдемара не стало – он умер от рака лёгких в возрасте сорока четырёх лет. Тётя Лиля продала свою квартиру на Ботанике и уехала в Германию к дочери, незадолго до этого вышедшей замуж за немца.
Ещё через несколько лет погиб мой отец – он утонул в озере, таком же глубоком и чистом, как озерцо в Колонице.

Тридцать лет прошло с того дня, когда мы ездили за вишней. Я стою на остановке, к которой подъезжает автобус, на котором знакомое название написано латинскими буквами. Но я не сяду в него: он всё равно не вернёт меня в этот весёлый июльский день.

 

 

КИПЯЩАЯ МИСКА

 

– Блин, вот засада! Там Кипящая Миска идёт.

– Скорей, в магазин сворачиваем!

– Уже поздно. Она нас заметила. Видишь, рукой машет?

– Давай тогда ты в магазин, а я с ней поздороваюсь…

– Ну ладно, только не опаздывай!

– Постараюсь.

Это прозвище придумала одна наша приятельница, и оно настолько подошло его обладательнице, что мы даже с трудом вспоминали, как её зовут, когда приходило время взмолиться об отпущении нас на какую-нибудь важную встречу или вообще на волю после потока обрушившейся на нас бессмысленной и бесполезной информации об обрывках жизней незнакомых нам людей.

– У Лиды из семидесятого вчера у деверя инсульт был. Он выпивши был, пошёл в баню, а потом ещё выпил, ну и, сами понимаете… А у Зинаидпаллны вчера давление знаете какое было? Ой, я уже и сама забыла, но только помню, что прямо высокое… – громким, скрипучим, пронзительным старческим голосом голосила скороговоркой Кипящая Миска, маленькая, сухонькая, морщинистая старушонка с химией на голове, сквозь которую просвечивал голый череп.

Мы стояли и кивали, поглядывая на часы, и пытались вставить как можно громче и доходчивее: «Извините, Алевтина Петровна, мы очень спешим!»

– Подождите, я не договорила! – пронзительно скрипела невозмутимая Кипящая Миска и начинала вынимать по одному свёртки из хозяйственной сумки и показывать нам. – Я тут в магазин зашла. Хлеба купить, продуктов… А то у меня масло подсолнечное заканчивается, мяса купить надо: Сашке котлет хочу нажарить. Я знаете, как делаю? Я половину свинину мелю, половину говядину, потом булки добавляю, а булку я перед этим в молоке размачиваю… Потом что ещё? Лук… одну большую луковицу или две маленьких… Ну как маленьких? Если совсем маленькие, тогда три, но я стараюсь совсем мелкий лук не брать: с ним возни слишком много. Что ещё? Чеснок. Чеснок, я считаю, необходим, чтобы зараза не цеплялась. Ну, соли, конечно, по вкусу добавляю…

«Господи, за что мне это? В следующий раз надо другой дорогой идти…»

Но Кипящая Миска дальнозорка и увидит тебя отовсюду на расстоянии трёхсот метров и направится сообщать и выведывать информацию. А открыто послать Кипящую Миску нельзя: она ещё в северной жизни дружила с нашей родственницей Аллой Викторовной и теперь иногда на пару часов приходила к ней в гости и доводила её до полуобморочного состояния своим словесным потоком.

– А вы куда идёте? К Аллы? А я её видела вчера! Что-то плоха она стала: прошла и не поздоровалась даже… А что вы ей несёте? Там у вас продукты в сумке? А где покупали? А почём? А вы знаете, у нас на Севере молоко только сухое купить можно было, а потом мы его водой разводили, чтобы кашу варить. Я вот Сашке, помню, кашу варила: манную, овсяную, пшённую, рисовую, ячневую… Гречку тоже варила, но без молока: так просто сварю, маслица туда сливочного положу… А ведь и масло-то сливочное тоже не всегда было! Нам комбижир завозили, так я на нём всё готовила, а комбижир в гарнир класть всё же не так вкусно. А у меня завтра день рождения! Семьдесят девять лет, шутка ли! Но мы так, скромненько с Сашкой вдвоём посидим. Саша сейчас в рейсе – сын, в смысле, а внук у меня тоже Сашка, так я тортик куплю, песочный, наверное, Сашка песочный больше всего любит, ну и мы посидим, скромненько так…

Сына её мы тоже иногда встречали в нашем посёлке. В отличие от матери, он был немногословен. Потому что всегда был невменяемо пьян или с жуткого похмелья. Он работал дальнобойщиком и напивался в первый же вечер, когда возвращался из рейса.

– Вы знаете, я приняла решение: я хочу, чтобы вы с Сашкой английским позанимались, а то у него в школе двойка выходит, а я не могу ничего ему объяснить: я сама в школе немецкий учила. Я подошла к его учительнице по английскому, а она мне говорит: «Он грамматику не понимает!» А я говорю ей: «Так это ваша работа ведь: объяснить ему эту грамматику!» А вы можете ему эту грамматику объяснить?

– Да вы знаете, – замялся я. – У меня сейчас на основной работе очень большая нагрузка, времени совсем нет свободного…

– Вы не думайте, я готова оплачивать занятия! Сколько вы скажете, столько и буду платить. Ну, в разумных пределах, конечно. Только чтобы вы ему понятно эту грамматику объяснили!

«Что же делать-то? Сашку, конечно, жалко, но выслушивать лишний раз этот поток?..»

– Сашка без матери растёт: её любовник зарезал. Она шалава была. Сашка как раз в рейсе был, а у неё было два любовника, и один из них ко второму приревновал и зарезал её. Я как раз в квартиру зашла и увидела её на полу в крови. Хорошо, что Сашка на улице играть остался!.. Ой, вы знаете, сегодня у всех давление! У Марьи Фёдоровны из семнадцатого сто восемьдесят на сто двадцать с утра было. А к Крестниковой, я слышала, скорую ночью вызывали. А у меня самой двести двадцать вчера вечером было. Я таблетку в кухонном столе нашла – она выпала откуда-то, не знаю, дибазол – не дибазол, ну, выпила, а мерить потом не стала. А утром вот ничего вроде, хожу, только голова как чугунная… Сейчас в магазин иду: надо хлеба купить, молока, картошки…

– Ой, ну что же вы делаете? Это вы банку пустую выбрасываете? – Кипящая Миска увидела меня издалека, когда я шёл к мусорному баку с пакетом мусора, и поспешила исследовать содержимое моего пакета. – Это же хорошая банка! Давайте, я возьму её у вас – её же ещё использовать можно! А тут вот Лиду видела из тридцатого, так она таз эмалированный на контейнер несла! Он, говорит, побитый! В нём, говорит, микробы заводятся! Ну, я взяла, хороший таз, не дырявый, в хозяйстве пригодится: бельё в нём замачивать буду…

Кипящая Миска сложила в одну из своих наполненных сумок литровую банку и, рассказав мне ещё сколько-то немедленно забытых мной новостей, направилась к дому. Я посмотрел ей вслед: она двигалась мелкими шажками, перебирая тощими, одетыми в тёмно-зелёные рейтузы ножками, а в костлявых руках держала две тяжёлые сумки. А впереди в чистой, тщательно выглаженной рубашке небесно-голубого цвета, в синих шортах и новых белых сандаликах ехал на двухколёсном велосипеде беззаботный белобрысый Сашка.

И тогда я подумал: «Кипи, Миска!»

 

 

МАЙСКИЙ ДЕНЬ

 

День был солнечным и довольно тёплым. К тому же это был выходной, и у молодого человека семнадцати лет не было никаких срочных дел. Поэтому, выглянув в окно и увидав долгожданное солнце, он решил просто выйти из дома и просто бродить по городу – бродить без цели, но с мечтой.

О чём мечтал он в этот майский день? Сейчас, по прошествии многих лет, никто уже этого не помнит. А может, он и сам этого толком не понимал: просто в его голове и груди роились и клубились всевозможные грёзы, и ему невмоготу стало сидеть дома, в ограниченном бетонными стенами пространстве, и просто хотелось на волю, туда, где цветёт вишня в частном секторе, где газоны пестрят россыпями одуванчиков, где листья на деревьях ещё малы и бледны и липко лоснятся на солнце.

Около подъезда голуби пили из лужи, а из-за бордюра за ними следила чёрно-белая кошка. Молодой человек посмотрел на них и, улыбнувшись, двинулся в путь.

Выйдя из двора, он пошёл по знакомой с детства улице, но сегодня она казалась какой-то другой: помолодевшей и посвежевшей. Он шёл по ней и обращал внимание на детали, которые не замечал прежде: распускающиеся и зацветающие кусты, одуванчики, прущие из щелей между бордюрами, голубизну неба, отражающуюся в лужах.

На углу стоял хлебный ларёк, и молодому человеку захотелось, как когда-то в детстве, купить себе горячую буханку чёрного хлеба и есть её по дороге.

Около ларька он встретил парня с пятого курса и поздоровался с ним. Парень, возможно, не узнал его (кто ж на пятом курсе станет запоминать в лицо перваков!), но кивнул в ответ. «Пятый курс… Как ещё долго до этого!..» – мелькнуло в голове у молодого человека.

Хлеб, как и ожидалось, был очень ароматным, а хрустящая корочка и совсем горячий ещё мякиш были просто упоительны на вкус! Он шёл по улице, попеременно кусая корочку и смятый в руке мякиш, оглядывался по сторонам на залитый солнцем город и улыбался от удовольствия.

Шёл он уже довольно долго, миновал центр и шагал уже через дворы девятиэтажек. Во дворах в песочницах играли маленькие дети под наблюдением мам и бабушек, праздно беседующих друг с другом: «А мой…» «А моя…» Он помнил такие разговоры с детства, их всегда вели мамы и бабушки возле песочниц, и никогда говорящие друг друга не слушали: им, как детям, важнее было рассказать собственную историю. Сегодня ему почему-то стало очень смешно от этого наблюдения.

Среди дворов и девятиэтажек находился небольшой скверик. По одной из его дорожек навстречу молодому человеку двигался мужчина лет двадцати пяти, толкая перед собой коляску ладонью руки, между пальцами которой была зажата сигарета. Во второй руке он держал бутылку пива. Затягиваясь сигаретой, он толкал коляску рукой, в которой держал бутылку пива, а потом менял руки, чтобы отхлебнуть из бутылки. Ребёнок в коляске безмолвствовал, а молодой папа апатично таращился куда-то вдаль.

«Я никогда таким не буду», – пронеслась едва заметная мысль в семнадцатилетней голове. Молодой папаша прошёл мимо, и мысль о нём улетучилась: «Когда-то это ещё будет! И будет ли вообще?» Кто думает в семнадцать лет о столь далёком будущем?

Тем временем, молодой человек съел уже половину буханки и вышел к берегу реки. Остановился и стоял какое-то время на берегу, зачарованный алмазным блеском рябящей на солнце воды. Есть ему больше не хотелось, но он всё равно отщипнул ещё несколько небольших кусочков от оставшегося от буханки куска, пытаясь продлить уходящее удовольствие от вкуса и запаха свежего хлеба.

Солнце начало по-настоящему припекать, и молодой человек снял футболку. И почувствовал едва заметную радостную прохладу на своём юном теле. Он был влюблён, но влюблённость его в тот момент не была направлена на кого-то конкретно, она просто разливалась по всему нутру и выплёскивалась наружу, покрывая собой всё видимое и невидимое пространство. От этой переполненности любовью хотелось одновременно смеяться и плакать. Он ещё раз откусил от горбушки.

Молодой человек спустился к воде и пощупал её рукой. Она была ещё совсем холодной, но ему нестерпимо захотелось в неё окунуться. Постояв ещё немного на берегу, он положил на траву футболку, на футболку положил недоеденный хлеб, потом разулся, снял брюки и двинулся в воду.

Вода оказалась обжигающе ледяной, так что ему хватило пару раз окунуться, после чего он выскочил на берег и стал обсыхать на солнце. Тело его, покрытое мелкими пупырышками, продолжало гореть, а душа его ликовала от самых разных чувств и ощущений. Он стоял, жмурился, глядя на солнце, и улыбался.

– Ну, как водичка? – спросил его проходивший мимо посмеивающийся рыбак, мужик лет сорока, тоже без футболки, с торчащим пузом, в грязных брюках с оттопыренными коленками и облепленных грязью резиновых сапогах.

– Бодрит.

Рыбак ещё постоял несколько мгновений рядом, глядя на него и посмеиваясь, а затем, не получив продолжения разговора, пошёл дальше.

Молодой человек постоял ещё какое-то время на солнце, обсох, и ему стало жарко. Он взял свои вещи и отошёл с ними в ближайшие прибрежные кусты, спрятавшись там, снял и отжал не успевшие высохнуть трусы, потом надел на голое тело джинсы и пошёл дальше по берегу. В одной руке он держал мокрые трусы и туфли, а в другой – футболку и хлеб, и это было неудобно. К тому же, ему очень захотелось пить, а через некоторое время он начал икать от съеденного хлеба.

Обувшись и поднявшись на набережную, он стал вспоминать, где находится ближайший магазин. Он находился в частном секторе, и магазинов здесь было немного. Однако, побродив по переполненным цветущими вишнями улицам около получаса, он решил напиться из колонки.

Струя была очень сильная и внезапная, и он намочил туфли и джинсы. Он пил, неловко выхватывая глотки из ледяной струи, но не переставал икать.

Наконец он напился, и икота тоже вроде бы отступила. Он снова пошёл вперёд. День уже близился к вечеру, солнце то и дело стали прятать облака, временами сильными порывами налетал холодный ветер. Он надел футболку, но ему всё равно было прохладно.

Он продолжал идти, но почему-то радость этой весенней прогулки куда-то улетучилась, и он никак не мог вернуть её.

Он сильно проголодался и снова стал кусать оставшийся хлеб, но вкус его больше не приносил ему удовольствия.

Молодой человек уже двигался в обратном направлении через дворы девятиэтажек. Он шёл уже быстро, так как замёрз и устал. В одном из дворов он увидел лысого старичка с палкой и в толстых очках, дужки которых были перехвачены сзади белой резинкой. Старик сыпал голубям крошки, едва заметно улыбался, глядя на них, и слегка покачивал головой – то ли в такт каким-то своим мыслям, то ли просто от старости.

Подходя к своему подъезду, молодой человек увидел несколько голубей и, раскрошив остатки некогда восхитительно вкусного и горячего, а ныне остывшего и надоевшего хлеба, равнодушно кинул их птицам.

Когда он зашёл в квартиру, она была залита оранжевым закатным солнцем. Глядя на эти лучи, окрашивавшие всю мебель в одинаковый горящий цвет, он вдруг почувствовал сильную грусть. Этот день так много сулил ему – много чего-то нового и необычного, упоительного и пьянящего, но вот он прошёл и оставил только усталость и грусть, да, пожалуй, вот эти угасающие прекрасные лучи.

«Подожди, майский день, не уходи так скоро!» – возможно, подумал он, грустно глядя в окно на соседнюю пятиэтажку, за которой скрылось ещё недавно столь тёплое и радостное солнце. 

 

 

ОКНО

 

Рабочие приехали довольно рано и сделали всё довольно быстро. Надя думала, что установка окна целый день займёт, и поэтому отправила детей – Сашку и Светку – на весь день к матери.

Ну, намусорили, конечно. Но это всегда так. А как же ещё? Старое окно выковыряли, а оно ведь очень старое было, много щепок полетело вокруг, когда его выковыривали.

Когда выковыривали старое окно, Наде стало жалко его на какое-то мгновение. Это была квартира ее родителей, она в ней выросла, она помнила все трещинки на оконной раме и на подоконнике.

Но чувство радости всё же было сильнее. Теперь у неё будет новое пластиковое окно, как у людей!

Стоял ясный день, щедро даривший своё свежее тепло угасающего августа. Настроение у Нади было хорошее, и жизнь представлялась ей хорошей – светлой и тёплой, как этот августовский день.

Да, были проблемы в ёе жизни, ничего не скажешь. Серёга попивал, иногда побивал её. Ну так это у всех так – кого ни возьми! Но зато зарабатывал неплохо. Окно, опять же, на его деньги куплено! А окно такое далеко не у всех в этом доме имеется.

Она вынесла в коридор старое окно и подоконник, смела крупный мусор и проголодалась. Достала из холодильника вчерашние слипшиеся макароны и разогрела их на сливочном масле, разбив в сковородку два яйца.

Жуя похрустывающие поджаристые макароны, Надя размышляла. Сашку хорошо бы в суворовское отдать, а то совсем от рук отбился: курит в седьмом классе. Подумав об этом, она достала пачку синего уинстона и закурила. В квартире она обычно не курила, но детей сегодня дома не было, а значит, можно.

Пройдя мимо зеркала, остановилась на несколько секунд, и ей показалось, что она немного похудела. Это её тоже порадовало.

Поставила чайник, вскипятила воды, попила пакетированного чаю с печеньем «Мария».

Потом опять принялась за уборку.

День двигался к концу. В окна второго этажа сквозь листву пробивался догорающий закат.

Уже совсем стемнело, когда Надя закончила работу. Протерев тряпкой насухо вымытое окно, она села на табуретку и попыталась в нём что-то разглядеть.

 

 

ТЁТЯ ТАНЯ

 

– Давай встретимся в полседьмого у нашей пятой почты. Ты ведь помнишь, где это?

– Ну конечно, помню!

– Отлично! До встречи! Надеюсь, мы узнаем друг друга…

Какая странная фраза! Что могло случиться с ней за пятнадцать лет? Да, конечно, времени довольно много прошло. Но чтобы не узнать друг друга?

– Конечно, узнаем!

К почте я подошел на десять минут раньше, будто в юности на свидание. В руках у меня гладиолусы. Я вспомнил, что как-то раз, когда мне было лет десять, мы с мамой пришли к ней в гости, а у неё на столе был букет гладиолусов.

– Я сама себе их купила. Очень люблю эти цветы – больше роз даже.

Мне немного волнительно. Я всматриваюсь туда, откуда она должна появиться. Потом на всякий случай смотрю в другие стороны – а вдруг она не из дома идёт?  Интересно, а как она сейчас выглядит? Все такая же – ярко-красивая, высокая и стройная? Наверное, да. Не может она растолстеть или скрючиться – это совсем на неё не похоже.

Кто она мне? Пока я ждал её у почты, я понял, что слова такого в русском языке нет. Она просто школьная подруга моей матери. Я зову её тётей Таней.  И всё же – почему я стою сейчас вот здесь с букетом и с волнением всматриваюсь в поворот на бывшую улицу Павлова?

Слева от меня пятая почта со ступеньками справа и слева от входа, по которым я в детстве неизменно пробегал вверх и вниз, когда мы проходили мимо. За спиной проспект Молодёжи с его неотъемлемым заунывным пением троллейбусов и шумом машин. Передо мной летнее кафе, млеющее в тени старых серебристых тополей и матерчатых навесов, спасающей его от июльского солнца, обхваченное яркими клумбами петуний и роз. Под ножками столиков и стульев – мои старые знакомые: трещины в асфальте, сквозь которые пробиваются упорные травинки и вокруг которых, наверное, как и в детстве, ползают те же самые крошечные муравьи. Взгляд мой уходит всё глубже.

 

– Я тебе подарок принесла. Правда, не знаю, играешь ли ты ещё в игрушки…

– Конечно, играю!

Подарок – бело-голубая пластмассовая гоночная машинка. Я сразу же побежал с ней на улицу – пускать её по асфальту. Но при этом задумался: «Может, в семь лет уже не по возрасту в игрушки играть?»

Это было последнее лето, когда я играл в игрушки. Доигрывал.

 

Возможно, этот самый асфальт помнит ещё мои разбитые коленки. И наверняка июльские ливни не совсем смыли следы от наших с сестрой детских сандалий, от маминых и тети Таниных туфель на тонких каблуках.

 

Как к человеку, не обременённому семьей, к ней часто приезжали с ночёвкой разъехавшиеся кто куда одноклассники, неместные приятельницы по университету, бывшие коллеги, а также родственники и знакомые каждой из предыдущих категорий.

– Вот эти гости, которых ты в прошлый раз застала, это знакомые Оли Дамаскиной – из «б»-класса. Они в поезде познакомились – она как раз из Киева возвращалась – и выяснилось, что им в Кишинёве остановиться негде. Они хотели в гостинице остановиться, но им Оля мой адрес дала.

 

Помню день, когда тётя Таня затеяла вечеринку, но мы с мамой и пятилетней сестрой почему-то идём к ней днём, чтобы сказать ей, что у нас поменялись планы.

Встряхнув кудрями, тётя Таня, по-южному жестикулируя, вскрикивает:

– Ой, да вы что? Я тут торт, понимаешь, делаю, а у них планы поменялись!

– Извини, Танечка, в другой раз.

Сестра, чуть не плача:

– Мама, как, мы вот так вот уйдём и не попробуем торта?

– Как-нибудь в другой раз попробуем…

 

– Пришли мы с ним в театр. Пораньше пришли, фотографии на стенах разглядываем. Вдруг он говорит мне: «Пойдём шампанского купим в буфете!» Ну, пошли. А там, конечно, очередь. Пока стояли… Короче, открывает он эту бутылку, и звенит уже третий звонок. Тут администраторша к нам подходит и говорит: «После третьего звонка нельзя в буфете находиться. Я вас иначе в зал не пущу!» И на бутылку нашу посматривает. Шурик ей и говорит: «Всё равно же всегда позже начинают. Мы по рюмочке выпьем – и всё!» А я говорю: «Нет, это неудобно». Вот так и оставили эту бутылку там – открытую, но даже не начатую…

– Пошли мы в кино. Фильм назывался «Красотки». Я его спрашиваю: «А что хоть за фильм-то?» А он мне: «Да какая разница? Посмотрим – и узнаем!» А фильм оказался – индийский! И там два часа бегали по каким-то индийским кварталам четыре, будем условно называть, «красотки» старого образца…

 

И вот она – совсем такая, как тогда, примерно в тридцать пять, в восемьдесят пятом году. Такая же высокая, худая, с пышными, кудрявыми, теперь уже крашенными в каштановый волосами. Даже платье у неё было тогда такое же – голубое в мелкий белый цветочек.

– Что мы будем заказывать? – почему-то волнуется она. – Я не голодна, только кофе, может. И мороженого. Ты любишь мороженое?

В детстве я любил мороженое. В Кишинёве летом ел эскимо каждый день.

– Это сын моей подруги! Он из России, из Твери! – весело говорит тетя Таня официантке летнего кафе, девчонке лет семнадцати, плохо понимающей по-русски, но вежливо улыбающейся. – Фиул де приетена мя!

Официантка принесла ей вазу для цветов.

– О-о-о! Мулцумеск! – тетя Таня была сильно тронута такой заботой.

И голос такой же, по-девичьи звонкий. Но говорит уже более спокойно, без южных рулад, без размахивания руками.

 

– Ритка прислала деньги из Америки – для одноклассников оставшихся, для родителей одноклассников уехавших, для бывших соседей по гетто. Всем по сто долларов.  Это больше тридцати адресов! Нет, ну ладно твоя бабушка – она тут рядом жила. А тетя Муся, с которой Риткина мама вместе на шляпной фабрике работала, сейчас живет в Яловенах у своей племянницы. Еле-еле её отыскала через архив шляпной фабрики. Приезжаю туда, а тетя Муся эта дверь мне открывать не хочет: «Не знаю, говорит, никакой Тани!»

Дальше – больше! Один конверт был с деньгами и адресами, а другой – как ты думаешь с чем? Только с адресами! И с какими! Тридцать почти на Скулянке и ещё девятнадцать на Дойне. А на Дойне ты сам понимаешь – там же целый город, я весь день, с утра до вечера ходила, пока все могилы не обошла.

А на Скулянке, сам понимаешь, всё заброшено, живые все в Израиле или в Америке, присмотреть некому. Я захожу – а там свастики на могилах некоторых масляной краской! Хорошо, у меня на работе у одной сотрудницы муж в красках разбирается, привёз мне растворитель какой-то, чтобы я эти свастики счистила.

 

Серебристые тополя над нами зашумели о наступающем вечере. За соседним столиком уселась совсем молоденькая парочка. Девушка громко щебетала по-румынски, парень смотрел на неё и смеялся. Закатное солнце лежало на их оранжевых щеках.

 

– Мы тут собирались классом. Всего девять человек наших удалось собрать да плюс из «б»-класса Оля Дамаскина была. И пришла Люда Кучинская. Я её с самого выпускного ни разу не видела. Только знала, что она телефонисткой на телефонной станции устроилась. Так она там и работает на этой телефонной станции. Но как у неё судьба трагично сложилась! В восемнадцать лет она вышла замуж – причем, муж старше был лет на десять, а то и пятнадцать. Ревновал её сильно, а потом – повесился! Тогда она второй раз вышла замуж – за военного. И одно время жила с ним в военном городке в Глодянском районе. И ты представляешь себе? Через пару лет он застрелился! Такая вот роковая женщина оказалась. А ведь – не поверишь! – она такая невзрачная была! Кто бы мог подумать?

Принесли мороженое, слишком сладкое, слишком щедро посыпанное кусками шоколада.

– В девяносто восьмом это, кажется, было. Нам тогда совсем мало платили, да ещё и задерживали месяцами. И тут звонок – подруга детства моя из Ростова на пару дней по работе в Кишинёв едет. А мне и угостить нечем: только варенье мамино. И денег только на проезд – завтра на работу ехать. И думаю: «Куплю я половину батона, будем варенье на батон намазывать». Отстояла я очередь – тут у нас очередь выстраивалась, когда дешёвые батоны с хлебозавода привозили. Подходит моя очередь, и эта грымза говорит мне: «Резать не буду! Берите целый!» Я уж и так её прошу, и эдак, и уже в очереди зашумели, что возьмут они мою половину… Всё бесполезно! Ну, что делать? Разложила варенье в красивые розеточки, которые из Венгрии в восемьдесят шестом привезла…

А племянник мой сейчас в Португалии. Он женился, уехал, потом развёлся, но назад возвращаться не хочет. На парикмахера там выучился. Сынок у него есть, обещал привезти его в августе, если бывшая жена не запротестует.

Тетя Таня говорит непривычно тихо, глядя куда-то вдаль, мимо меня.

– А знаешь, моя собака ведь умерла шесть лет назад. Тяжелый был год: мама, потом собака… А прошлой осенью, в ноябре – помню, холодно уже было, ветер сильный, дождь – иду я как-то с работы, и подходит ко мне собака. И смотрит в глаза. Грустными такими глазами. Я пригласила её домой, но она не пошла, осталась у подъезда меня ждать. Тогда я вынесла ей еды. И так с тех пор она каждый день меня встречает утром и вечером у подъезда. А по выходным я к сестре в гости хожу – вот сюда, на Крянгэ. И она со мной до Иркиного подъезда ходит. И ждёт меня.

А тут как-то по весне у неё любовь случилась. Красивый такой мальчик, чёрненький. Стала их обоих прикармливать. Одно время они оба меня провожали. И тут вдруг – ты представляешь себе? Он себе другую нашёл! И что самое интересное – ему хватило наглости ко мне её привести! Ну, тут уж я говорю ему: «Знаешь, я не обязана всех вас кормить! У меня не такая большая пенсия». Он видимо, понял. И не приходит практически теперь – так только, изредка.

…От кафе у пятой почты до тети Таниного дома – минут двадцать ходьбы прогулочным шагом. Я провожал её, неся собственный букет. Метров за двести до своего подъезда тетя Таня сказала мне: «Ну ладно, дальше я сама». Мы обнялись и попрощались, она взяла цветы и неспешно пошла к дому. Я прошёл несколько шагов, и мне показалось, что она смотрит мне вслед. Я остановился и обернулся. Она действительно смотрела на меня и едва заметно водила ладонью по воздуху. Потом развернулась и пошла домой.

Она шла и уносила с собой мой роскошный букет гладиолусов.

Она шла и уносила с собой своё голубое платье, которое носила в тридцать пять лет.

Она шла и уносила с собой пятую почту, могилы со свастиками, сто долларов от тёти Риты для моей бабушки, старую собаку, ушедшую вслед за её мамой, новую собаку, ждущую её у подъезда, тетю Мусю со шляпной фабрики, попутчиков Оли Дамаскиной, ружьё второго мужа роковой женщины Люды Кучинской из Глодянского района.

Она шла и уносила с собой бело-голубую гоночную машинку, несъеденный торт, неначатое шампанское, некупленную половинку белого хлеба.