Выпуск №23

Автор: Елена Грэг

 

У меня между ног пахнет рыбьим клеем.

 

Мальчик, трусики сними

А лучше ногти покажи

Но сначала все-таки трусики

 

Я пишу это, пока хмельные демоны разрывают хлев твоего тела. Маленькое и тщедушное, вообще-то оно мне нравится. Нравится нога, изогнутая под одеялом, как у тощей манекенщицы. Впалая грудь размером с тушку цыпленка. Тоже нравится. И выстриженный почти под ноль затылок. Миндальные глаза все еще рядом. Сейчас бы заплакали, если бы не закрылись. Заплыли. Не заплывай за буйки! И покажи все-таки трусики. Сейчас ты весь изогнут вопросительным знаком. Вопросом к моему молчаливому письму. Знаком препинания в предложении без точки.

Ничего более отвратного я написать не могу. Я не могу это контролировать.

Рыбий запах возник из сапог. Сапоги на рыбьем меху. Мамин лексикон – мог бы сказать любой из твоих высоколобых. Или невозможно стильных. Взбалмошных блатных. Блатных, конечно, благодаря доступу к твоему телу, пока ты развлекаешься с чужим письмом. Конечно, девичьим. Не факт после впалой груди.

Пора наконец познакомиться. Я живу с тобой уже три. Тридцать лет и три года. А вообще мне сто. Но мне очень хотелось бы, чтобы ты значительно старше и зовешь меня, напевая на все лады. А сам, как гуттаперчевый воск, плавкий и безотказный. Ни одной не можешь отказать. Я могла бы написать яснее, если бы ты меня научил. А так остались только проза сру, электронные сети, откуда я самоудалилась ввиду полной невменяемости текстов. Паршивая литагентша успела меня обмануть, пока я пересылала в сру страну деньги с огромными процентами за несуществующую рецензию. Мы тогда доедали твой гонорар, и я не призналась. Был еще главред, основательно вредный, который назвал мою прозу вульгарной. Он еще не читал про рыбу между ног, потому не в счет. В счет будущих свершений. Я до сих пор вижу, как ты откупориваешь бутылку игристого, картинно гусаришь, опрокидывая пенистые ребра об пол. Чтобы потом сходить за открывачкой, чтобы откупорить пиво. Как только ты выйдешь из комнаты, я это тоже запишу.

Три года назад ты меня затащил. В постель – звучало бы к месту. Вместо этого я научилась закрывать глаза, погружаясь в олово. Представляла, что мы в самом начале. У нас студенчество.

Я хотела бы проснуться однажды в никогда не спящем городе посреди безлюдной улицы струящимся между пальцев потоком из джазовых звуков, сигналов авто, сигаретного света на углу, лета, утвержденного на каждом перекрестке. Так не бывает. Сифонишь ты. Или я так думаю. А еще о том, что хорошо смотрелась бы даже без шляпки в ветреных руках, льнущих к ногам от шеи. Раздувай мои кудри. Дай меня забыть серый цвет. И никогда не сворачивай. На дороге от нашего дома, горделивого убежища, до литературного колледжа двенадцать с половиной миль. Я хочу въехать на белом коне – разрезать ночь ревом таксомотора. Никогда не вспомнить, что декадентский колледж вовсю работал после моего рождения, оставляя не на моих щеках звездную пыль, ни у моих ног хризантемы. Ты просто жалкое подобие. Пойди умойся.

Мне так нравилось воображать нас студентами, что я начала таскаться к тебе на работу. Работал ты в книжном магазине, точнее не в обычном магазине, а в кафе, совмещенном с уютной читальней с пряными стеллажами и кофейным аппаратом. Что от чего заряжалось запахом: книги от кофе или наоборот – оставалось загадкой. Ты пил по семь в день. Семьсот страниц в три дня чужого текста. Самостоятельно написанного ― за семь недель, если б захотел. И, если б захотел, столько бы вымарал. Не важно. Имеет значение лишь книга, которая сегодня очень нужна. Я даже обрадовалась, что ты написал об этом, а не позвонил. Не пришлось слышать чужой голос. На том конце провода – написала бы я.

Вместо этого я придумала наконец план. Выстроила сюжет в одном из параллельных изменений. Постараюсь писать отчетливее, иначе ты не поймешь. Прежде чем начать, мне надо было заехать к тебе на работу. Привезти книгу, которая сегодня очень нужна, а заодно и кофе, как будто в книжном кафе, где ты и консультантом, и лектором, и бариста, нет. Но там не подают крылышки. Скованные аппетитной корочкой, присыпанные горчицей, они больше не шуршат. Больше не бьются о край пакета. Картонная коробка защищает надежно. Я проверила. И салфетки положила. Чтобы утирать слезы – мелькнуло само собой. Кофе несу на подставке с манжеткой, чтобы не расплескать. Пакет под мышкой.

Иду и представляю себя студенткой модного лет сорок назад декадентского колледжа где-то на другом конце света, где нет ничего серого. И я другая. Нет отражения в стекле бутылки, мимолетного, предательского, от которого я постоянно уворачиваюсь и невзначай возвращаюсь. Серая, словно мышь, с поблеклыми короткими прядями из-под выцветшей кепки. Глаза неумело подведены, так, что кажется, будто карандаш целился в висок, оттягивая внимание от переносицы, приплюснутой удивленной уткой. Меня просто невозможно не замечать – такую уродину в платье в горошек, которой место на краю не лавочки, а платформы. Перекладина больше не держит. Разве что темную Аліварыю, поддерживает запотевшую спину. Сигарета в руках завершит сходство. Но мутить меня начнет, только когда ты подойдешь. С красным лицом, усами кислого Базиллио. Кивнешь молчаливое разам, сядешь рядом. Когда рядом заплачет ребенок, я отвернусь.

Эта кукла мне сразу понравилась. Длинные волосы, в глазах брызги неба. Мимолетное, свежее, китай-не-китай. Меня просто заворожил цвет волос, я поняла, что закажу сегодня. Помимо студентов, я люблю представлять нас куклами, хоть, в сущности, это одно и то же. Дружком Барби был Кен, и однажды в перегретом автобусе я подумала, что недурно было бы написать про девушку, которая претворяется куклой, и ее тугоплавкого обдолбанного дружка. Чайна долл – делай что хочешь. Вышло бы что-то вроде рассказа. С выделенным курсивом чужим текстом. Я ехала в раскаленном автобусе и думала, что смогу воровать для тебя наркоту, наверное… А еще алкоголь или что там придется. Пока приходилось пряности для кофе и крафтовое пиво. Не воровать, а покупать. Чеки сложены в сумочку. Конфетти такие, конфетки. Или вот куры с тех денег, что ты перечислял. Специальная статья расходов. Спецстатья, по которой ты мог бы выйти, как и многочисленные знакомые, если бы вовремя не ушел. Консультант-бариста совсем неплохо. Как тут ни вспомнить куклу, которая баюкает своего дружка где-то на краю моей фантазии, утешает. На последней этаже высотки легко представить выступ чердака. Я в курсе, что таких не бывает, максимум – висячие сады с видом на соседние крыши с грушевидными креслами-гамаками. Почему-то кроме флагов там ничего нет. Ни тебе соседей, ни тебе Карлсона. Гамак мне всегда хотелось, конечно, на крыше. Я бы пеленала тебя махровыми простынями, чтоб надежней, теплее. Сидела бы рядом на самом краю, баюкала. Спи, любимый. Писала бы про колледж или про своих кукол. Что-то жуткое, чтоб обязательно трясло. И имена чтоб совсем дикие.

Ль Динка

Дин-Динка

Ли фон Динь

Сегодня я иду посреди рабочего дня к тебе на работу. Посреди жары, раскаленного металла этого чертова дня, плавкого асфальта, который вот-вот только положили. Задыхаюсь больше, чем от сигарет. Этим переклеенным летом я давно уже не дышу. Представляю нас в студенчестве. Мои негнуткие воловьи ноги вдруг вытягиваются, устремляются ввысь для невидимого шпагата. Кукляндия, Кукляндия, волшебная страна – гремит из далекого детства, замшелее, чем доисторический колледж. Я вторю гуттаперчевым девчонкам, которых отобрали для растяжки в ансамбле. Озорные огоньки, Папараць-кветка… Подтанцовка для народного ВИА напрокат. От вертикального шпагата свело между ног и как будто порвалось. Кукла на шарнирах превратила в женщину, в жену-не-жену тутошнего художника, несостоявшуюся художницу слова. Что еще написать, чтобы ты меня окончательно проклял? Я заигралась и не заметила: мне больше некуда идти.

Здесь надо бы пояснить, почему я не работаю. Во-первых, мне не нужно. Наш быт подлажен под не парит, скромное с окантовкой. Это значит, что нам мало надо. Крафтовое пиво, кофе со специями, иногда с валерьянкой, сигареты покрепче, которыми лучше заменять чай с оливье, который я видела в фильме про ретро-стюардессу. Огромные раскосые в пол-лица, белесая прядь. Денег, тобой заработанных, как раз и хватает на оплату однушки, разливные бары с призвуком монет, разбитых об окна многоэтажек, импровизированных барных стоек, за которые сойдет любой подоконник или табуретка у каждого съемного дома, если низко ставни. Можно позволить себе раз в год, если скромно, на полмесяца. Во-вторых выйдет короче. Кто-то должен носить курицу и чай.

Про наш быт лучше было бы сразу, но ты меня так и не научил. Не рассказывать же, как я раскрашиваю тебе ногти в бело-красно-черный, черный обязательно на мизинцах, на каждой руке по окошку, по аватарке в соцсетях, погасшей вместо фото из студии, а когда посмелее, можно и в радугу в честь флага иностранного ПЭНа. За твоими трендами я не слежу. Минеральная вода особой марки, по десять с запотевшими стеклами, специи для ручной молки, разноцветное крафтовое. Вот, пожалуй, и все.

Я вышла за тебя, когда мне было сто лет. Тридцать лет и три года. Потому и вышла, иначе не объяснить тем, кого в моей жизни нет. Никого нет. И не было. Были книги. Я была типичная цветаевка из бывших с куском диссертации, в кофточке, застегнутой на все пуговицы на груди, чуть расклешенных джинсах и мягких кедах. С косой, за которую меня однажды вывел из аудитории любимый профессор. Но больше всего на свете мне тогда хотелось пеньюар на талых плечах, ручных вен, чтобы останавливать кровь, в идеале она должна была стыть, а потом пульсировать дымом сигареты, пожалуй, лестничной клетки, где в отсвете вечернего окна можно было бы все это примерить. Я никогда не воровала в магазинах чужую одежду. А так хотелось. Ты отрыл меня в редакции, куда я тащилась каждый день, будто кот о трех ногах, не в силах ни выдохнуть, ни прогулять, ни матернуться. Не отсюда ли мой стиль, который главред назвал вульгарным? Идем дальше. Дома обычный кот, мусорное ведро без крышки, из тех, что похуже, растяжки, хотя мне тогда не нужны были колготки с подтягивающим верхом. Всего два мужчины. Периодическое веганство. Сальса по вечерам. Если б тогда сказали про Аліварыю, я бы умерла.

Надо бы детское, а у меня крутиться Мама мыла раму. Заезженная пластинка. Для таких, как я, нет ни мам, ни вывесок про скидки в размерном ряду, ни шильды с номером дома, ни здоровых объяснений почему не приезжаешь? Действительно, почему? Пришлось сказку о золотом петушке, иначе они бы не поняли. Хотя и раньше не было огурцов, дачных банок, удачных закаток, закатанных рукавов, чтоб от зари до зари. Родительская дача три на три метра, не считая собаки рядом с сараюшкой – домом это не назовешь. Два часа на городской таксичке, на электричке полтора. Кто больше? Все равно не поеду. Для таких, как я, не бывает ни будней, ни праздников, ни выездов с пластиковыми цветами, радуниц с радостными стаканами, тоже пластиковыми. Ты сегодня мне принес кошку дохлую за хвост. Вот опять хворост. Вот что напоминало бабушкино пение. Не могу. Не имею права. Ни кола ни вора ничего у тебя не будет. У меня-то может и нет, но и у тебя только шильдочка с номером, перевернутый стакан и ландыши по обе стороны дорожки. Когда несу курицу, иногда беру букетик в переходе. Только теперь дома никого. Кот о трех ногах и тот не будет ждать. Остается каждый день тащиться.

Как тогда, когда ты меня разглядел. Именно так объяснила, иначе им не понятно. Я сидела в редакции у окна. Ковер на полу грязный такой. Все виды сора от конфетти до конфеток. Профсоюзные хлопушки со скрепками прошлогодних рукописей. Мишура нереальной любви. Говорили, я понравилась тебе серостью. Идиоты. Серая я сейчас. Цепочка на груди тонюсенькая, натуральная, потому элегантная. Последний комплемент тетки у кассы в Галатее. Спаси и сохрани. Серый впалый серый взгляд, глаза посажены слишком близко. Граничат с идиотизмом. Гортанных харк от слишком крепких, то ли всхлип, то ли клекот. Больш не палі, калі ласка.

Думаю, поэтому ты меня и выбрал. Непризнанный хохот гениальной пустоты, я отвечала всем параметрам скудости. Без божества без вдохновенья. И без какой-либо попытки представить меня подобию друзей или знакомым. Мне оставалось только складывать в бодрые строки слова, как бы оброненные за кофепитием. Твои. Твоим. Невзначай о политике. Немного о смелости обсуждать оппозицию публично. Бублик на публике. Осталась дырка. Остался гендер в твите. По следам героев Грина со следами насилия. Мне только и оставалось, как внимать, сидя на полу, возле импровизированной стойки, пока ты пьешь свой утренний со специями и сыплешь риторическими вопросами. Горделиво не замечать лаконичных ответов, словно для очередной собеседницы. Каких еще смертных грехов мне подкинуть в твой огонь?

Напишу лучше о своем неудачном секретарстве. После брошенной редакции я стала той, кто принимает письма, сортирует, перепроверяя за компьютером, чтобы ничего важного в спам. Могла черкануть мгновенный ответ с твоего, разумеется, одобрения. О том, что никто так не делает, потому что в стране, где мы живем, практически нет профессиональных предложений, а в литературной среде с черными аватарками и подавно, ты прочтешь между строк. Но кто сказал, что мы живем в двадцать первом веке? И почему здесь? Итак, я стала твоей секретаршей.

Лелеяла тень Нитки Сниткиной. Неисправимые шарады. Вспомнилась литагентша, захотелось попробовать. Цветаевка, я могу что угодно представить при должной подготовке с подбором подкастов, историй интернет-звезд, зарабатывающих литературным трудом где-то там, в недосягаемой стране, в психоделических цветах литературного Амстердама. Но ты не мог предложить мне ничего, кроме кур и кофе, побольше читать, не писать о ночном шоссе и мансардах кружалками на полях. Поискать ясность. Точку опоры. Я открывала окно около импровизированной барной стойки, твой личный бариста, ложилась на пол так, чтобы тень рамы легла поперек черепа. Я смотрела не то чтобы на нее – вдаль, на отдаленную точку. Часы в комнате больше не. И никогда не тикали. Никого не. Я просто закрывала глаза, чтобы не видеть.

Когда ты стал приходит позже, поначалу я удивилась. Наверное, это нельзя было назвать опозданиями, скорее задержкой после работы в ближайшем баре. Ты всегда писал. Я знала где ты. Почему-то лезло в голову, что с ближайшими учениками. Ученицей – так мне особенно нравилось думать, чтобы глубже закрывать глаза. Здесь воспоминания становятся особенно обрывочными. Веревочная лестница, разгрызенная мышами в трех местах. Мне тяжело писать. Если бы ни иллюзия, что ты не дойдешь до этого места, я бы не. С учетом особенностей. Моих. Не развитых и безобразных. Пучками наружу. Будто меня пучит от непереваренной еды, залитой пивом. Здесь уже тяжело тебе. Скоро попрощаемся.

Последнее расскажу. Ты ждешь ее возле кафе-мороженое. Твои любимые напитки укладываются в ассортимент особой карты. Крапленая масть. Молоко любимой женщины. Она не будет поглощать сладости. И пива не пьет. Когда вчера она тебя притащила, я безошибочно узнала ленту в косе и мягкие кеды.

Итак, последний акт. Залп серых голубей, забитых наглухо на чердаках многоэтажек. Собственно, благодаря им я все видела. У меня вошло в привычку высматривать вас в свете фонарей, вдоль каналов асфальтовой реки, у поворота на Эдельвейс нашего дома. Подхожу к окну. Здесь я начинаю думать, что ничего не потеряно. Пока вы за поворотом, действительно кажется, что сбудется наш последний сюжет. Ты написал. Я застрочила на машинке и разослала по всем редакциям. Когда нам будет за восемьдесят, мы уедем вслед за звездной пылью. Я буду танцевать в прибрежных волнах, разбрасывая брызги воланами. Мы уедем далеко-далеко, снимем дом, чтобы я вот так танцевала. Ты станешь знаменитым писателем с вензелем на собрании книжек. Будешь смотреть на мои плавные движения, угадывать в них и в блеске еще не выцветших глаз нечто такое, чего я живу серую жизнь, обижаясь и всхлипывая. Чего никогда не. Не понадобятся ни кеды, ни парик с длинными волосами.

Можно больше не испытывать. Я еще не так рядилась, чтобы ты меня в темноте не узнал. Перекраивала кожу. Резала жилы. Размазывала кровь по губам с порезанных запястий. Рядилась и лаяла в такт молодым интеллектуалкам, национально ориентированным, гендерно разбитным. Ловила взгляды посреди соцсетей, ходила на лекции. Не тащилась и не семенила. Просто шла. Как мнимый портной, который сегодня в ударе, как модель в маске. Гордая инфанта. Барби дин Ли. Мисс Убийца.

Я уже привыкла, что вечерами ты меня не замечаешь. На детской площадке ни души. Подростковое подшофе и залетный ребенок. Не в счет. Как и существо неопределенного возраста и пола с тщательно подведенными глазами, в парике.

Прикури сигаретку

А лучше покажи трусики

Я увидела вас издалека. Ты нерешительно переминался у бара у входа в магазин. В руках сумка и телефон. Глаза больше не ловят свет. Что делать? Гогот и визг подсказывают: она побежала к качелям. Раскачиваться на одной вам не придется. Словно потный поток, словно жаба на метле, кровью по выпущенным венам, когда бросается дрожь и света больше не хочется, она… Кто-то из нас несется прямо на тебя, на ходу сбрасывая босоножки. Твои губы жалят. Алые пчелы навстречу проклятиям. Твои руки сжимаются. Вряд ли можно назвать лебеду мертвой хваткой. Черный лебедь улетел. Осталась серая шейка. Иногда проще застрелить, если хватит патронов.

Она втащила тебя на последний этаж, обминув общий балкон с выходом на лестницу. Ослабила ворот, расстегнула рубашку. Растянулась у ног, успокоила.

это море

оно шумит

больше ничего нет

это море

оно шумит

больше ничего нет

это море

оно шумит

больше ничего нет

Когда ты уже крепко спал, дверь спокойно закрылась. Мы остались одни.

Иногда я представляю тебя гуттаперчевым мальчиком, который просто устал. Все становится на свои. Спи, милый. И никому больше не рассказывай, как я буду танцевать в прибрежных волнах, разбрасывая брызги воланами. Просто молчи. Воск твоих губ никто, кроме меня, не услышит.