Выпуск №23

Автор: Александра Колиденко

 
БЕЛЫЙ АВТОПОРТРЕТ

Поле в неисхоженном снегу,
Не расписанные стены храма
На подрамнике, в медовой раме,
В схроне сердца нежно берегу.
Всех словес сухая береста
Не заменит чистоту холста.
А я побегу вдоль дороги ушедшего дня.
Букашка умрёт под нелепой босой ногой.
В ней был целый мир, что, увы, не коснулся меня.
В ней был целый мир, что навеки остался со мной.
В ней скрывается небо зелёное,
Танец красный и тайна синяя.
Предпоследняя точка чёрная,
Линия, точка, линия.

 
ЁЛКА

Город торговых центров
И прадедовской воинской славы
Приготовился имитировать радость.
Кирпичная громадина фабрики
Смотрит на это угрюмо молча,
Тридцать лет как выбитыми глазами.
Семьдесят три тысячи сто
Шестьдесят три жителя города
Не видят, как на центральной площади,
При помощи подъёмного крана,
Устанавливают главную ёлку города.
Возле каждого торгового центра,
Силами каждого торгового центра,
Приказом администрации,
Тоже поставили ёлки.
В отдельно стоящем здании
Бывшего прядильного цеха фабрики
Идут репетиции новогоднего зрелища:
«Театр горожан» готовится,
В рамках коммерческого проекта
«Культурный центр, Лофт/ FABRIK»
К премьере спектакля «Ёлка».
В отдельно стоящем здании котельной,
После реставрации и реконструкции,
Обращенном в ресторацию «Manufaktura»,
Специальная новогодняя программа:
Эксклюзивно для праздничного вечера,
Готовится нарядный коктейль «ёлка».
Остальные, семьдесят три тысячи
Сто менее проворных жителя города
Справляются с празднованием своими силами.
В торговом центре «каравай»,
Построенном на месте хлебокомбината,
Можно приобрести ёлочные игрушки,
Снег-вату, пластиковые сосульки,
Петарды, живые и искусственные ёлки.
В супермаркете «Верный»,
Занимающем ныне помещение
Клуба шёлкового комбината,
Где когда-то была настоящая театральная сцена,
Можно купить всё для праздничного салата:
Курицу, шампиньоны, яйца, кукурузу.
Укроп и гранат для украшения.
Ученики частной школы «Направление»,
Занимающей бывшее здание военкомата,
Отправляются в Великий Устюг,
Вон из города, к Деду Морозу,
На самую настоящую новогоднюю ёлку.
В городе расквартирована
Четвёртая гвардейская танковая
Кантемировская ордена Ленина
Краснознамённая дивизия
Имени Юрия Владимировича Андропова.
Железнодорожная станция Нара
Находится на линии Москва – Киев.

 
ЛОДОЧНАЯ СТАНЦИЯ

Осторожно ступаю по берегу вдоль реки,
Пустяки, но солнце не слепит,
Слепни мясо моё кусками не вырывают,
Гаснут часы, стики от Айкос потеряны.
А я заряжала Гармин, в сумку кидала пачки.
Рокот реки стих, перешёл на шёпот:
Не пиши, ничего не пиши, ни картин, ни текстов.
Полежи, подыши, помолчи.
Словно кто-то у самого уха жуёт жвачку.
Страшно.

Если шаг неустойчив и страх силён,
Воздух выходит вон,
Повален причал,
И под током прут
Направлен прямо в ладонь.
Сильные ноги топочут мимо
Притворившейся мёртвой лисы.
Тысяченожье необходимо
Смерти.
Да, таковы весы:
Хреновы эти велосипедисты
Прибыли сотней раздутых ног.
Катомаранщики-медалисты,
Кто бы по водам ещё так смог?
Убегай, лиса.
Это чужие не небеса!
Топайте, водники, злые обманщики.
Я знаю ноги и имя Катамаранщика!

Ты сказал: поедем на Угру, Истру!
Будем вдвоём кататься на сапе.
Ты будешь смотреть на звёзд искры.
Проверим на прочность палатку.
Сказал: есть баллон газа и специальная плитка,
Можно утром варить кофе,
А ещё есть казан афганский,
Можно приготовит сто килограмм мяса.
Я ответила: езжай сам.
Мне надо работать.
Ученики летом редки,
Выезжаю лишь на субботах.
А на самом деле я очень боюсь реку.
Я очень боюсь кататься по ней на сапе.
Я очень боюсь упасть в долговую яму.
Мне больно просить кого-то помочь мне.

 
ДРАКОН

На уроки по рисованию входит
Трехголовый двенадцатилетний дракон.
Первая голова бритая, баскетбольная.
Много раз и мячом, и локтем битая.
Немного злая, смеющаяся,
От нечего делать кого-то жующая.
Но когда есть чем заняться, меняется,
Не хихикает, не пускает искры.
Я впервые вижу, как в здравом рассудке
Кто-то пишет гуашью беличьей кистью.
Без лишней воды, на листочке А-2 принцессу.
Принцесса улыбается хищно и понятно:
Для дракона это испытание искренности.
Он немного даже боится.
Вторая голова – лик новейшего времени.
С языком клика и микса всех компьютерных схваток.
Ультанул на уроке истории:
«Сталинградская битва – изи катка».
Я впервые вижу, как на задании «комикс»
Кто-то рисует историю летающего самоката.
Третья голова – стори мэйкер, легенда!
Рассказывает, как гуляя по «Громовухе»,
Есть такой прудик тихий, искусственный,
Так вот, нашёл пса безногого, дохлого.
Там же на «Громовухе» сочинил плот
И предал собаку достойному викинга погребению.
Ни тени сомнения, у него всегда с собой нож и Зиппо.
Пока рисует и рассказывает истории,
Под дверью стоит бригада приручённых рыцарей.

Я впервые вижу, как кто-то рисует рукой в гипсе.
Совершенно не ясно, зачем он вообще рисует.
Этот ноль зашифрован в иксе, признан достойным.
Пусть лучше рисует.
Миру так будет спокойней.

 
ЛЮБИТЕЛЬНИЦА АБСЕНТА

Представим: женщина системно усталая,
Оброк и подёнщина,
Дети малые
И лицо это земное – заёмное
Почти закончилось.
Там что-то про одиночество,
Там что-то про мух полчища,
Про понос при циррозе, тик-ток в навозе,
Лошадь в обозе и прочее гноище.
И самое простое синее.
Итак, театр домашних действий.
Допустим, девушка сорока лет.
Допустим, женщина лет семнадцати.
Декорация – захламлённого балкона руины.
«Была светла ночная мгла?
Как ты могла?! там вообще не то!
Была бледна речная гладь!
Ну мама, блять,
Я вообще всё детство боялась этой картины.
Мне казалось, что это ты,
Странная, сломатая, противно!
Только не про меня, только не я!

Ты как бы пей там, страдай,
Но хоть мои страхи запоминай,
Как-то тише не умирай.
У тебя же, как там его, «рай»?
Ну так старайся!
Успокойся, замироточь, урайся!
Это простое синее,
Оно не то Божье синее,
О котором ты так мечтала!»

«Давай сначала:
Не реви.
Живи.
Снимем эту гадость со стены на балконе,
Постараемся не помнить.
Засунем в мусорный бак,
Пойми: это баг – не фича, эта фича – не Бог.»

 
ШУБА

Если я ещё закурю – истлеют губы.
Только я все равно ещё не одну закурю.
Перемалываются в труху костяные судьбы,
Костной пылью размазываются упырю
По мурлу.
Я зачем-то храню и вожу за собой тетрадки,
Где писала в семнадцать почти стихи.
Словно срезанные впервые с ребёнка пряди
Дорогие лишь тем, что любимы, слабы и плохи.
Я бывает читаю их с завистью или укором.
А бывает – они молитва и приговор.
Я малая была, но с каким ледяным задором
Дирижировала.
И выл мой словесный хор:
Мама, наша шуба стала самоубийцей.
Она вышла под летний ливень, улыбнулась и умерла.
Мама, ей последнее время снилось, что она виновата в смерти чёрной лисицы.
Мама, наша шуба верила в знаки, она думала, это был знак, и значит, пора.
Мама, расскажи, как теперь мне не плакать?
Мы с ней были друзьями, но я не успела проститься.
Мама, я держу на руках её тело
И думаю: кому это надо?
Мама, нам с тобою не было дела, какие ей снились кошмары ночами!
Мама, мне теперь, как и ей, снятся сны, что во всем только я виновата.
Так скажи, что теперь, после худшей из драм, будет с этой землёй и нами.

Ну окей, котёнок, теперь это я Мама.
Мама, да.
Свои теперь у меня котята.
Это круто, что ты мною была когда-то,
Только знаешь: теперь немного другая драма.
Только в этом году пережила тысячи и ещё пятерых.
Даже с моею склонностью к преувеличению.
Мне, конечно, весьма приятно оставаться в живых,
Но вот их бы, вот всех, вот неплохо под солнце весеннее.
Ни малейшего осознания: нафиг смерть.
Ни малейшего понимания и смирения.
Но когда умру, пожалуйста, вспомните здесь все:
Радовалась воскресению, чаю воскрешения.

 
СИНЕЕ СЕРДЦЕ

Пора бы уже начать шевелиться,
Но я снова окаменела,
Словно сердце моё прекращает биться,
Когда вижу во сне, как мёртвые жёлтые птицы
Оживают на голом столе белом.
Жалко, что нет мела.

В деревне у бабушки жили куры,
Индоутки с надломленными крылами
И семисотая, на самом деле седьмая,
Реинкарнация гуся Максима.
Гусь был единственный,
У него одного было имя, он был любимый.
Пурпурным от гребешков летом, хмуро
Кленовая осень подглядывала за нами.
Я никогда не была там в мае,
Но казалось однажды тусила целую зиму.
У меня даже был не особо единственный,
Но у нас одинаковое было имя.
Он был любимый.
В конце августа жирные индоутки
Имитировали полёт вдоль невидимого забора.
Я садилась в поезд.
Я уезжала,
Увозя в чемодане замороженного Максима,
Увозя своё отогретое имя,
Якорь нательный – вернуться следующим летом.
В семнадцать жизнь делится на минутки.
В памяти не остаётся забоя птицы, вообще забоя,
Только Надежда.
Все начнётся сначала.
Склейка, мне двадцать и все зимы.
Склейка, дочке четыре.
Склейка, я не понимаю в каком моменте
Я что-то важное проморгала.
Дедушка умер, бабушка осталась одна.
От бабушки осталось:
Тёплое имя Надя, шарообразная рыба ёж в серванте,
Привезённая дедом когда-то с Кубы.
Плотно сжатые губы.
Вопросы: «кто вы?»,
«Что вы делаете в моем доме?».
«Я все забыла».
«Я вас не помню».
«Убирайтесь, покуда не зарубила».
Остался ковёр на стене там, где так трудно я засыпала,
Находя в узоре четыре синеньких сердца.
Глядя,
Как славно складываются они в цветочек крестообразно.
Дедушка ненавидел татуировки, маленькая зараза
Нарисовать у него на руке мечтала
Синее сердце, написать внутри сердца «Надя».
Двор запустел, по синей грязи жиже
Ходят два тощих куриных самца и одна самка.
Ощипанная по спине и заду, едва живая
И никакого гуся Максима.
Курица была единственной.
Оба петуха её все время любили.
Не то чтобы часто, я этот кошмар вижу:
«Два петуха и одна самка»
Ощипанные, ни одна из птиц не живая.
Спасибо, не снится гусь Максим,
Спасибо, не снится тот самый любимый.
Лишь тушки в сомнительном изобилии.

Как следует проблевавшись, Саша, готовить начни.
«Суп лапша» будет более чем уместно.
Отомри, если надо ори, только очнись.
Не бойся того, как шевелится плоть под кожей.
Доберись до синего сердца ножиком.
По любви,
Без любви,
Во имя любви,
Быстро сердце останови.
Так честно.

 
АНГЛИЙСКИЙ ГРОТ

Мои дети – открытый луч.
Моя вера – «я точка А».
Моя память – облако туч.
Моё время – опять зима.
Моё тело – предатель плут.
Моя тайна – легче вина.
Мои уши все время лгут.
Моя музыка – тишина.
Моё сердце – закрытый глаз.
Мои дети – ночная мгла.
Моя мама – природный газ.
Моя память – янтарь смола.
Моё время – мертвецкий сон.
Моя вера – «солнечный круг».
Моя музыка – лай ворон.
Моё тело – смертельный испуг.
Моя тайна – Английский грот.
Мои уши – растут из стен.
Моё сердце – зашитый рот.
Моя жизнь – шевеление вен.

 
ЛИНИИ

Вплоть до следующей весны ветка
Остаётся не плодной, астенической;
Непригодной к рождению листа ли,
Плода ли.
И в моменте не птичной.
Обнажённой, но не бесплотной,
Остаётся веткой, а значит линией
Разной по тону, упругой, ломаной,
Бесконечной, короткой, повторяемо неповторимой.
Пересечение линий
Неизбежно приводит к рождению
Лиц угрюмых и радостных,
Бесшумных оленей, лилий.
Привычка домысливать линии –
Моя осенняя анестезия.
Средство от зависти
Птицам небесным большим и малым,
Без устали перелётным,
Бросивших нас палых
На растерзание осенью.
Останавливает от бесконечного повторения:
You should be higher!
You should de higher!
Дарит память смертную
И умиление,
И надежду найти свою стаю,
Пригодную take me higher.

И тенью в этих ветвях
Миллионы лиц отращу,
Но когда-то я стану частью червя
И лишь этой частицей с птицами улечу.

 
ПЕРЕДНИЙ ПЛАН

Где-то под Костромой:
Почти запой, по миру с сумой
И все кругом кувырком,
Иова в горле ком.
О ребёнке, жене.
Видишь на самом дне:
Мир оказался живой.
И мир показан живым,
Бескрайним, серым, сырым,
Разрушенным, хоть кричи,
Но только вернулись грачи.
Тут ничего не вдруг,
Так нарисован звук:
Радости птичий вой.
И серый уже не сер,
А зелен и даже синь.
И выворот птичьих спин
Разносится без мер:
Ритмом поднятых крыл,
Рванным штрихом ветвей.
Смотри!
Этот воздух пей…
Верь, этот момент был.
А значит будет опять
Течь по ветвям сок.
Не вечно зиме стоять,
Все будет, придёт срок
Проталинам, гнёздам, цветам,
Полётам, тугим ветвям!
Статичные силуэты стен
Уходят на задний план.

 
ПОДРУГАМ

Лена, ты ужасно красивая,
Меня никогда это не обижало.
Счастливые несчастливые:
Мы знали взрослую жалость.
Помнишь, я не носила косу
Так косматая и ходила.
Ты запускала ладони мне в волосы
По черепу пальцем водила.
Мы были длинные, юные
В вельветовых мини лучились
Хотели быть очень умными,
У тебя вполне получилось.
Эмгэушница киборг-Настенька
Самая смелая, сильная, умная.
Занималась логистикой счастья:
Собирали ватагу детскую шумную
Летели из Калуги в Гюмри.
Казань, Соловки, Грозный:
Радуйся, радуйся, не умри,
Не поздно.
Потом стало поздно.

Расслабься давай, досчитай до ста.
Давай покидаем тебя с моста.
Ты не умеешь петь, но красиво держишься у шеста.
Надо лететь,
Но мысль твоя очень проста.
Лови течение, давай плыви.
А я обнимаю коленки свои в крови
И нечего меряться, c’est la vie,
И вполне окажется по любви.
В отчаянии по коленям
Бьёт ракеткой Рублев Андрей.
Живым говорю, как теням:
Увидимся, anyway.
Распустим седые усталые снасти,
Ракетами пальцев утешим коленки.
Увидимся, правда, моя Настя?
Увидимся, правда, моя Ленка.

 
POSITION NUMBER ONE

По нечищеной улице праздно шатаются
Нетрезвые дяденьки в камуфле.
Тихо по норам сидите, красавицы,
Балансируйте на нуле.
Люди гравюры и композиции.
Бесцветная радуга над мостом.
Суперпозиция инквизиции –
Грызть глазницы кровавым ртом.
Не ходи ни на чьё судилище,
Position number two – не пойду!
Откосившие от чистилища
Начинают пахать в аду.

 
СОБАЧКА

Мне пять, я вешу почти пятнадцать,
Семь кило весит шубка, на улице минус сорок.
Я впервые целую, целую, целую качели,
Невозможно оторваться от этого поцелуя.
Позже, летом, качели ответно меня поцелуют.
А потом мы уехали из холодного Мосрентгена.
В нашем новом дворе тоже были качели.
Это были другие качели, с ними я просто дружила.
Лишнего не позволяла, просто держались за ручки.
Я раскачивалась, раскачивалась, раскачивалась!
Я была собачкой, щеночком Белки и Стрелки.
Я готовилась лететь к своим звёздным маме и маме.
Я часами качалась, качалась, после часами качало.
И ночью потом качало, как в колыбели, как в люльке.
В окно смотрела на звёзды, слушала, как проезжает поезд,
Качает, качает, качает, никуда не увозит.

 
ЧИСТОВИК

Когда сердце моё распустится розами белыми
И потянутся поцеловать их тяжёлые лёгкие,
И покажутся поцелуи те слишком смелыми,
И окажутся поцелуи те самыми лёгкими.
И слезинке каждой снова вернётся зрение,
И слова начнутся сначала и станут птицами,
Станут пчёлами невесомыми, станут пением
Алконостов и Сиринов со счастливыми лицами.
Эппл сломается, битвы наши отменятся,
Железо отменится, станет дерево деревом.
Так останется, как задумано и отмеряно,
Когда сердце моё распустится розами белыми.