Выпуск №1

Автор: Изабела Кавчинська

 
Первая палата — мать

Чувствовать химикаты. Голоса из коридора
на правах призыва неведомых птиц. Старые женщины
с телами, измученными жизнью. Их ум знаком с милосердием воды,
мягкостью улитки, спокойствием перед лицом потери, этой великой кротостью.
Приход, уход, игра, в которую мы играем.
Он ещё не: не женское, не мужское, нездешнее, совсем не.
Никто не предупредил нас, что будет так:
воздух, словно металл, расправленный в лёгких,
когда каждый момент — крохотный крючок,
погружается в мясо и дёргает — вот, что мы есть.
Кровать, спазм, рот оперной певицы, а ниже
большое, певучее O, полностью из пурпура, когда девушка становится матерью.
Красный месяц колышет свет в бездействующих городах,
таких тихих, таких благословенных издалека.

Легче, так говорила, родить облако, легче написать облако,
следом стирать это, стирать, до крови, до неба.

Seaest sea

Непереводимость крика соловья.
Вчера означает тоска, означает: как целиком
может мужчина быть домом. Язык — ограничение,
со своим являюсь, являюсь, являюсь. Волна — шёпот
от первой до первой, как хорошо смазанный механизм
без слёз и ржавчины, а затем снова.
Не в том суть, кого мы любили, но кто любил нас.
Это не желание жить, но страх перед изменением.
Не то, о чём мы сожалеем, но то, в чём нам отказано
странной молитвой. Тело
не нужно учить умиранию, делало это прежде, делало это
всё время. Солнце укладывает на икрах моих
розетки пантеры, на бёдрах и выше,
в сладком, сладком улье,
куда семя доходит, но не прорастает. Суть не то,
никогда не то, что дается нам,
но вечная жажда, влекущая нас к плоти:

и море глядится в море,
и небо глядится в небо,
и печаль глубока, как могила,
держу в себе, слово.

Тяжесть

Круги на воде не мои. Галька.
Молчание. Здесь нет ничего моего. Тем
летом кровь животных метила дёрн. Сок с пасти капал
с брюха промысловой лани. Когда несли —
сияла, подобно серебру в ушах женщин.

Водные пространства, как ни крути, всё
из воды. Даже ладони, сжатые
в кулак, когда песня из раны текла. Когда её
несли, неспешно и страшно, точно несётся
эхо над лесом. Тяжесть всеподавляющая.

Детям нужны санки, ради движения мира дальше

Касаюсь ли твоего лица, говоря,
мол, касаюсь? Как у тебя? У меня зима. Падает, падает
смерть, оттого-то немного меня
и что ж с собой? В лучшем случае повторять. Выходит зима, повторяю.

Снег прикрыл следы, и животные на дороге остывают так явно,
теряя острые, ночные звуки. Дальний предупредительный радар,
от сих до сих. Выходит сейчас. Ночь. Вот звук в моей голове.
А что у тебя? Ничего. Нельзя притвориться той тишиной.
Травит, что твоя кислота, поцелуй,
просто так. Иногда хочешь доверить ей засвеченные снимки,
где никто не знает, улыбаешься, плачешь ли.
Не утолит жажду неглубокий сон о воде. Родинка,
вписанная в арабеску тела, притворяется чем-то иным, но даже тогда
скорбящие, что живут в нас, они как фотогеничные актеры,
хорошо целуются, правда, но мысленно где-то.
Мы гораздо ближе на фотографиях. Говорил: навсегда,
но сколько длится то навсегда? У тебя нисколько. Разве не говорила:
останься. Отчаяние — твоя мать. Встречаюсь с ней
изредка. Трясёт мою руку, будто спрашивая, почему

я выжила. Вообще никогда её не любила.
Так что ж теперь? Воспоминания? Вещи, безразличные

к нам, останутся на своих местах, когда исчезну. Исчезни,
говорю, и вижу бога — увеличивает расстояние. Есть ночь,
есть звук, есть твоё лицо — всегда для меня. Теперь,

что теперь, произношу слово — плетётся к тебе
как подснежник, терпеливый в паломничестве к солнцу,
и ты поворачиваешься ко мне, открываешь глаза,
возвращаясь из очень долгого, очень холодного путешествия.

Атавизм

Здесь тишина. Мех зверей в шкафу.
Облачка дыма. Что-то стынет. Слова
несут вонь пота и крови. Штукатурка. Потрескавшиеся
губы. Беременный плесенью потолок.

Занавеска впитывает свет. Тело — река.
Не могу найти берег. Раздвинула
ноги — точь-в-точь перочинный нож. И было там гнездо
ос. Рычание дивана. Здесь тишина.

Будешь ценнее золота, обещал.
И была гнездом ос, но теперь замени
меня снова. Когда лежу на спине
и не двигаюсь вовсе, но всё же иду.

Надтреснутый улей несёшь в себе, ребёнка

Раз слышна мелодия на рассвете, знай одно:
это не звук ящериц, остуженных приливом,
когда жёсткие гребни бьют о немой камень,
не сухой шелест волны из горла моря, раскрытого дверной петлёй,
это женщина, спрятанная в пещере, хвалебную песнь поёт, я пою:

Вот почему полезность чего-либо имеющегося

зависит от пустоты.*

Мужчины и женщины сливаются в сумерках,
в конце концов, слепые статуи их тел
отодвигаются друг от друга, ласково как облака.
Дети вступают в матерей, чтоб перезимовать в них,
переспать время стекла и метели.

*Лао Цзы. Дао дэ Цзин

Его высочество невроз

И когда, наконец, умрёшь, кого сделаешь богом?
Приди же ко мне, косуля.
Я вода, расступаюсь
под телом тонущего
без сожаления, больше не отдам
его отражения. В твоем зрачке
завитушка жаркого лета, пламя.
Браво и бис, кричала, когда солнце падало,
но, косуля, кто это сделал тебе?
Я, говорит лезвие.
Слышала: так гибнут матросы, посланники шторма.
Видела: там сползает красный хищник,
кружит за своей мертвечиной,
а они ни о чём не ведают,
эти женщины в комнатах оргазма, родов
(боже, как хотела быть одной из них),
кричащие как дети в агонии.

Перевод с польского Томаша Пежхалы и Серго Муштатова