Выпуск №14

Автор: Владимир Пимонов

«Раз, два, три, четыре, пять. \ Вышел Зайчик погулять…». Помните детскую считалку Федора Богдановича-Миллера? По прочтении книги поэта, эссеиста и фотохудожника Лидии Григорьевой «Термитник – роман в штрихах» (издательство «АЛЕТЕЙЯ», Санкт-Петербург, 2020) почему-то вспомнилась именно она. Подумалось, что «раз, два, три…» и так далее – это ситуации из жизни Зайчика, из которых он благополучно (пять раз!) выпутывался. Пять жизней этого самого Зайчика – главного героя старинной малышОвской песенки.
Тексты «Термитника» динамичны, дерзки; в какой-то мере написанное напоминает убегающего по странной траектории Зайца. И мы, читатели, следуем за ним, попадая при этом в различные ситуации, где нас запросто может обдать холодной струей из пожарного брандспойта или, наоборот, плеснуть кипятком из горячего чайника.
Как следует из аннотации, в книге много «правдивых, жизненных историй, очень разных, но объединенных общими смыслами единства противоположностей». Так давайте же, несмотря на кипяток и ледяные струи, попробуем разобраться с этим «единством», которое издатели постарались даже расшифровать – «рождения звука и света, женское и мужское, борьба за первенство и поиск мудрости и объединяющего начала»…

Короткометражечки
Автор позиционирует свое произведение как роман, пытаясь, правда, завуалировать его загадочно-поэтическим – «в штрихах». Но, собственно, на роман (в классическом понимании) «Термитник» не похож. Даже отдаленно.
Три главы – три термитника – в каждой из которых по 40 историй, на первый взгляд никак не связанных между собой. Читатель может даже заявить, что персонажей, шествующих по пространству книги, сквозных образов он не заметил; что тексты не вытекают один из другого, что автор будто намеренно создает такое нагромождение, совершенно не структурируя его. Разве что перед началом каждой истории слышится звонкий закадровый голос диктора. «Раз!» – и дальше пошел текст, картинка, короткометражечка. «Два!» – второй текст. «Три!»… Счет, однако, здесь ведется не до пяти, как в песенке про Зайчика, а до сорока. И так трижды – по сорок сюжетов – «Термитник 1», «Терминик 2», «Термитник 3».
Что это? Жизнь насекомых? Или людей, которые уподоблены вечно копошащимся муравьям? Причем каждый муравей движется по своей траектории, по своему маршруту. По ходу движения он задевает других, себе подобных, но это не его проблема. «Если я попался вам навстречу, значит вам со мной не по пути», – так, кажется, поется в популярной некогда песне группы «Воскресенье».
И над всем этим копошеньем – автор. Он, будто исследователь, смотрит сверху за своими подопечными, благо оптика его настроена и позволяет видеть всё, что творится в термитнике; более того, этот взгляд может – пусть ненадолго (а зачем надолго?) – заглянуть в душу его обитателей. Заглянуть, подвергнуть быстрому оперативному осмотру – если понадобится, ковырнуть ногтем, или подбросить им на дороге лушпайку семечки. Как же они, бедолаги, себя поведут? Это вам не считалочка про Зайчика, которого убивает охотник. «Пиф-паф! Ой-ой-ой – умирает Зайчик мой». Это нечто другое. Тут причитаний не будет.

«”Высморкаться некогда!” – говорил великий ученый, не отрываясь от микроскопа. Копошение микроорганизмов в их собственной вселенной было для него интереснее, чем просто жизнь с ее сомнительными удовольствиями». («Термитник 3». Двадцать пять).

Что такое термитник? Почему такое название?
В книге, как в сериале, Григорьева использует пилотную серию, которая как бы расставляет акценты, задает интригу и в чем-то даже объясняет намерения. Для этого она рисует такую картину: идет караван, на его пути встречается термитник. Бедуины – торговцы, погонщики верблюдов – обходят его стороной. Почему? Потому что время – дорого. Чтобы препятствие (помеху) объехать, нужно сделать приличный крюк. Термитник в их понимании – это город («эти башни, эти улицы и проспекты»). Можно еще добавить, что это миро-здание, это целый мир. По мнению молящихся вечером караванщиков (а может, самого автора?), это одно из созданий Всевышнего – непостижимое создание, «где идет постоянная и неустанная работа над чем-то бессмысленным и бесполезным, как некое произведение искусства…».
Значит, автор – тот же бедуин – путешественник – караванщик – который все-таки не стал объезжать создание Всевышнего, а посетил его; посетил «этот термитник, от которого никому никакой пользы не предвидится».
Итак, писатель – странник, путешественник, гость (иногда желанный, иногда – не очень) – попадает в город, где живут похожие, в общем-то, на него особи; но живут не совсем так, как он. …Люди-людишки, копошащиеся в чем-то чудном и непонятном его бедуинскому уму. И путешественник все записывает, пытаясь быть при этом бесстрастным и отстраненным. Ведь он, бедуин, совсем не такой, как они, живущие в термитнике.
Но, чтобы попасть сюда и вести дневник (судовой, так сказать журнал, в котором записи из разряда – что вижу, то и пою), недостаточно быть бедуином и путешественником. Писателю необходимо самому уподобиться этим самым термитам-муравьям.
Кто они – обитатели термитника, какие они? Как устроена их Вселенная? Как устроен их Хаос? Трудяги или трутни? Творцы или захватчики? Мыслители или тупицы?
Григорьева не дает однозначного ответа. Она не фокусируется на внешнем. Все эти небоскребы, проспекты, инфраструктура – для неё не важны. Ей интересно одним-двумя штрихами дать характер.
Но термитник – это еще и цивилизация со своей иерархией, классами, со своими взаимоотношениями между полами, со своим пониманием семьи как ячейки общества; со своей структурой-конструкцией. Автор старается все это подмечать и брать на карандаш – чаще безоценочно, бесстрастно. Юмор и ирония ей в помощь. Это как бы защитная реакция, не дающая писателю самому окончательно превратиться в термита.

Музыка
Что прежде всего встречает путешественник, попадающий в незнакомый город, на что сразу обращает внимание? Правильно, на музыку.

«– Я могла бы полюбить человека, который играет на гобое. Такой густой, обволакивающий, влекущий звук!»…

Музыка и любовь. Точнее, желание любви, поиск её. Похоже, вот она – настоящая цель путешествующего писателя-бедуина. Любовь – с перчинкой, с постоянными требованиями и подколами.

«– Но ведь Моцарт не играл на гобое!
– Ничего. Для меня бы заиграл…».

Но писатель, конечно же, ничего не ищет, у него и так все есть (или ему не надо?). Он проходит мимо, фиксируя в памяти диалог местных обитательниц. При этом автор улыбается милой дерзости, вызывающей самоуверенности, этой мечте, которая (это же так естественно!) должна сбыться, если все выстроить по фэншую. «Я бы сидела в зале всегда на одном и том же месте…».
Кстати, представительство музыкальных текстов и историй из жизни музыкантов во всех трех главах достаточно внушительное – 13. Они идут на втором месте после медицинских: я насчитал 18 сюжетов о докторах, больницах, лечении. Еще один срез – художники, живопись. Таких текстов – 9. Это просто голая статистика, без выводов.

Первые сюжеты
О чем они? О единстве и борьбе противоположностей – мужчины и женщины. В качестве вводных, которые могут повлиять на взаимоотношения, – музыка, грудастая продавщица Тонька, такса («мерзкая сучка»). Во всех трех эпизодах женщина-термит доминирует, подавляет, навязывает свою волю.
Самцы у Григорьевой в начале (так и хочется сказать, на первых минутах матча) явно уступают; они слабы, безынициативны, невезучи. Один из них даже (Илья из текста «Шесть» в первой главе) выругаться нормально не может, даже мысленно – «Патронаж. Патронташ. Патриот. Идиот!» – звучит, как заклинание.
Но мечта у мужских особей одна – спариваться, обладать самкой. «Вы мне понравились с лица!» – так самец подкатывает (подъезжает на розовом «линкольне») к вероятной партнерше, не ведая того, что она уже принадлежит другому.

Общий замысел
В коротком начальном тексте первой главы («Раз») автор показывает две реальности – день и ночь, суету и покой, солнце и луну.
Следующие истории – о суете. В каждой из них происходит столкновение характеров, реальностей; воспоминания (прошлое) растворяется в настоящем, музыка становится звуком, звук становится буквой.
Лидия Григорьева пишет коротко, емко, понятно. Жанровые такие зарисовки – где-то что-то услышала-увидела, где-то додумала своё, взяла из своего опыта. Удивляется ли она при этом? Похоже, что нет. Просто фиксирует. Не то, чтобы с радостью – с задоринкой, с вызовом. Иногда кажется, что автор торопится, что ей важно успеть зафиксировать, не забыть.
Отрывочно? Ну, да. Хочется сказать, что эта отрывочность работает на общий замысел. Но в чем он, этот замысел, заключается? Да вот же – построение термитника. Любая ситуация-воспоминание-картинка – это строительный материал. Поначалу складывается впечатление, будто строение получается несуразным, нелогичным. Но присмотришься, а ведь толково всё устроено.
«Термитник» – это 120 историй, в каждой из них свои герои. Кажется, что персонажи не пересекаются, а ситуации не продолжают одна другую. Но это только кажется. Григорьева задает достаточно непростой квест. Структура «Термитника» становится более или менее понятной после того, как ознакомишься со всеми его составными частями-текстами. Только тогда, изучив их, можно представить спиралеобразную структуру книги. Хотя поначалу закономерности построения практически не улавливаются. Создавалось даже ощущение, что автор работает по принципу – написал, присвоил порядковый номер тексту – и готово.
Характеры героев Григорьева показывает через действие. Внешний вид, пейзажи описываются скупо, писательница работает быстрыми линиями, штрихами.
Каждый из сюжетов представляет собой синопсис, который вполне можно развернуть до большого произведения, на основе которого можно сделать полнометражный фильм и даже сериал. Это как бы идея, изложенная художественно.

Информ-агентство
Рассказы в «Термитнике» иногда напоминают сообщения в информационном агентстве. Они поступают и поступают – сиюминутно, с разных концов света, обо всем. Кажется, что здесь нет особых градаций, делений на темы. Сплошной поток.
Поток мысли, сознания? Но чье это сознание? Бедуина, превратившегося в муравья? Или Гулливера, попавшего к лилипутам?
«Всё суета сует» – вслед за царем Соломоном как бы повторяет Лидия Григорьева. И пытается это изобразить. Вообще, весь «Термитник» так или иначе про суету. Невольно задаешься вопросом, а что тогда не суета. Любовь? Добро? Удача и благополучие? Может быть, вера в чудо? Но нет, судя по текстам, для Григорьевой и это суетно. Есть только стремительность времени и желание это время задержать-затормозить.
Писательница как бы говорит нам, читателям: «Всё проходит». И, заканчивая историю, она ставит в конце предложения символические три точки и добавляет: «Пройдет и это».

Без надрыва
Сюжет в четырех строчках о том, как обнаружилось, что у мужа трое внебрачных детей в разных городах. «Так похожи, так похожи… Знала бы она, как он этому рад! Гад…».
Трагедия в семье. Правда об изменах мужа выплыла наружу. Это ведь история про ядерный взрыв. На бытовом уровне. Григорьева подает этот взрыв с одной стороны – весело, с другой – отстраненно, без всякого надрыва.
Автор вообще пишет свою книгу без надрыва, легко. Она будто разговаривает сама с собой. А в беседе с самим собой можно обходиться без политеса, не сдерживаться, говорить всё, о чем думаешь.

Цепочка и темы
И все же в книге можно выделить несколько основных тем. Григорьева пишет о любви и одиночестве, о жертвенности и страсти, о верности и предательстве, о детях и их родителях, о воле и бесхарактерности, о мечтах и об их крушении, об очарованности и разочаровании.  И все это о жизни, бьющей ключом. И чем полноводней, напористей этот жизненный ключ, тем вероятней смерть.
В тексте «Десять» «Термитника 1» жуткая история о том, как плакала женщина. К ней приехала «скорая», в которой был «мальчик в белом халате, совершенно ангельского вида».

«…он остался и сказал: ‘’Вот моя мама тоже плакала перед тем, как отец погиб. А потом перестала’’».

Так в книге появляется тема смерти – в виде паренька-ангела в белом халате.
В первой главе из сорока историй в 11 обязательно кто-то умирает. А всего в «Термитнике» текстов со смертельным исходом – 36. 
К середине первой главы, как мне показалось, тексты стали выстраиваться по принципу цепочки, то есть они как бы стали цепляться звеньями. Допустим, тема утопления из сюжета «Двадцать два» подхвачена в «Двадцать три» – горьким, жестким, даже жестоким текстом.
Добавлю немного мистической математики. История «Двадцать два» размещена на странице 30, «Двадцать три», соответственно, на 31-й странице. 3+1=4. Четыре – число, символизирующее половину бесконечности, то есть половина от 8. Что там за бесконечностью? Смерть. Смеяться над этим не надо, хотя среди термитов находятся такие, кто неуместно пошутит.

«”А сколько там было детей в этом автобусе?”. И чужой, чужеродный сельчанам басок ответил непонятное: “Вскрытие покажет!”. Раздался сдержанный, но жуткий хохоток чужаков…».

Погибли дети, утонули в школьном автобусе. «Река стояла. Ледяное зеркало отражало бегущие по небу высокие облака. И ничто не предвещало скорую весну».

Кузнечики и троеточия
Как легко отдельные персонажи «Термитника» передвигаются по волнам своей памяти. Они, будто кузнечики, прыгают из эпохи в эпоху, из прошлого в настоящее, из подростковой влюбленности во взрослую размеренную старость, где шарфики и шейные платки прикрывают не синяки от засосов, а «огрубевшую за годы замшевую кожу над ключицей».
Во многих текстах в конце стоит троеточие. Повествование как бы оборвано, недосказано. Так автор предлагает додумать концовку. Такой писательский ход, вовлекающий читателя в рассказ, приглашающий его к участию в творчестве, к со-творчеству.
Некоторые истории «Термитника» сродни четко выписанным эпизодам к фильму. Никаких украшательств, всё супер-логично и лаконично, без лишних слов. Но иногда все же чувствуется нечто поэтическое, как «сквозняк над головами собравшихся».

Стрельба дуплетом
В «Термитнике 1» часть текстов выстроена парами. Два рядом стоящих текста, в которых фигурируют тещи, другие два – о стариках, еще два – как уже упоминал, об утоплении, следующая парочка – о тесноте (тесная розовая кофточка и тесные тугие пелены). Григорьева как бы стреляет дуплетом. Из двустволки. В кого стреляет? В Зайчика, конечно. Помните, «пиф-паф, ой-ой-ой! Умирает Зайчик мой». Получается, что Лидия Григорьева – охотник?
И почему дуплетом? Может быть, все дело в парности рифмы? – ведь автор «Термитника» еще и поэт.

«Эх ты, Петя, – подумала Лана о своей первой любви, – ведь такая легкая рифма… Рифма жизни. А ты ее не угадал!»

Движуха и недоразумения
Григорьева пишет, как правило, частные истории, в основе которых жизненное недоразумение, парадокс, встречающиеся, в общем-то, сплошь и рядом. Причем у каждого из нас – свое. В семье, на работе, в личной жизни. Недоразумения случаются. Ведь чего только не бывает. «Сегодня ты с одним. А завтра вышла замуж за сына этого своего бывшего любовника».
В «Термитнике» жизнь кипит, здесь постоянная движуха. Лифты движутся на 45-й этаж, автомобили несутся по автобану, суденышки бороздят океаны, рубильники включаются…Но в результате этой движухи может произойти замыкание, и все находившиеся рядом погибнут, или лед может треснуть и школьный автобус с детьми утонет. Эти трагедии уже выходят за рамки частного. На какое-то время часть термитника замирает в страхе перед возможной карой или неминуемой смертью, которая не щадит никого – ни молодого, ни старого, ни богатого, ни бедного.
Но потом оцепенение проходит. Всегдашняя обыденность берет свое, жизнь продолжается. Армагеддон закончился, точнее, его отложили. Кто отложил? Автор? Нет, автор здесь не заказывает музыку, он только исполняет роль звукоснимателя, который только передает её (музыку) на колонки, чтобы было лучше ее слушать. Чтобы хоть кто-нибудь ее услышал.
И еще о парадоксе. Чем больше обитатель термитника любит жизнь, чем восторженней говорит об этом, тем он ближе к трагедии, к смерти. В книге этот принцип введен в ранг закона не федерального, не из гражданского кодекса – жизненного закона. Впрочем, ничего нового этим Григорьева не открывает, она просто напоминает, точнее, дает посыл читателям, мол, люди, не торопитесь радоваться, спокойнее. И дольше проживете. Но разве это жизнь? – вправе вопросить читатель. Возможно, он, как героиня текста «Раз» из «Термитника 2», готов проповедовать на каждом перекрестке своей судьбы – «жизнь прекрасна!», не ведая, что где-то там, за поворотом его автомобиль врежется в бетонное ограждение, и его самого придется вырезать автогеном из образовавшейся после аварии груды железа. И после многомесячной комы ему всё же придется умереть «с легкой улыбкой счастья на сухих, с запекшейся пенкой, губах».

«Серятина, а не жизнь»
Так автор говорит о жизненном пути одного из своих героев. Художник-скромняга – «обыкновенный обыватель», который «всю жизнь любил одну и ту же женщину», «не напивался на вернисажах», «не скандалил». Он и умер-то (опять смерть!) не грандиозно – «ночью во сне, да еще в своей постели!».
Увековечиванием памяти отца занялись дети, которые взялись устроить посмертную выставку его картин. И здесь – внимание! – парадокс. На выставке пожар. Казалось бы, беда. Но он (пожар) или она (беда) сослужили неоценимую службу для заявленной детьми художника цели. Две оставшиеся после пожара картины были проданы с аукциона за баснословные деньги, что наконец-то прославило почившего живописца.
То есть, по Григорьевой, получается, что суета может преследовать человека – его имя, его память – и после смерти. Нужна ли такая слава – с пожарами, аукционами, деньжищами – человеку, который на небесах? Ему, его душе, может быть, нужна только тихая светлая память тех людей, которых он любил, с которыми когда-то был рядом, в которых течет его кровь. Это ведь опять про суету?
Но не суетою единой жив «Термитник». Сколько горечи и отчаяния в монологе матери у постели разбившегося при скалолазании сына! Григорьева ярко передает кричащую боль матери и тишину в ответ. Любовь – только она, по мнению матери, способна поднять её мальчика. Но верит ли она сама в это? Ответа нет. 
Или вот еще история о том, как «лишенные метафорического мышления» термиты собирались остановить президентский поезд. Сами понимаете, чем это для них закончилось. Хотя не стоит забывать, что президент – тот же термит. И вообще, этот сюжет о том, как термит пошел против системы.

Исповедь на скорую руку
Текст «Тридцать девять» («Термитник 1») тронул какой-то исповедальностью, что ли. Только не автора, нет – главного героя. Кажется, это исповедь, записанная на листочке, которую перед разрешительной молитвой обязательно порвет батюшка-исповедник. Давайте заглянем в этот листочек. Что в нем? Тоже, что и у других: «…мчался вперед. Шел по головам. Тонул в болоте сам и топил других». И еще – внезапное ощущение себя пупом земли – «на пригорке, покрытом короткой ворсистой травой». Здесь суета заканчивается, точнее, переходит на новый уровень, поскольку главный герой «тридцать девятого» эпизода вовсе не остановился, он просто пришел туда, куда шел всю жизнь. К Богу.
«А мы ждали вас. Нам сказали, что пришлют священника. Прежнего-то убили», – сказали те, кто встретил его.

Одиночные выстрелы
Короткими предложениями Григорьева передает динамику движения, динамику жизни. Во второй главе («Термитник 2») автор уже не стреляет дуплетом. Выстрелы становятся одиночными. Логика и последовательность выстрелов практически не улавливается. Здесь другой принцип работает.
При этом тексты стали объемнее, содержательней, изображаемая картинка все больше наполняется деталями. Такое ощущение, что в первой главе автор только нащупывала формат, примерялась к нему, к новому для себя ритму. «Термитник 2» кажется более уверенным, зрелым, что ли.
«Откинулся», «мухлевал», «тощая дулька на голове», «на коленях перед божничкой», «ишь ты, поди ж ты…Хоть и сажали трижды»… – у Григорьевой все тексты пронизаны разговорной речью, жаргонизмами.
Вот она легко и сразу рисует картинку – маленький городишко, градообразующая фабрика. Главный герой только что вернулся из мест «не столь отдаленных», где отбывал срок за убийство, которое не совершал. У термитов, оказывается, тоже есть тюрьмы. Чувство справедливости взывает к мести. Нормально ведь? Какой там закон? Настоящий термит – сам себе закон и справедливость. Если совесть подскажет, он и фабрику подожжет, и пожарных вызовет. Индивидуум, чё.
Или вот некая Лера, отдыхающая в белорусском санатории, услышала, как разговаривает по телефону пожилая женщина, «с виду похожая на бывшую начальницу». Голос зычный. Речь прерывистая. Своеобразная. Можно сказать, несвязная. Все это Григорьева мастерски передает. (ой, та ладно…», «та неужели…», «ага… ага», «ну-ну»). И дальнейшее осмысление Лерой невольно подслушанного разговора. Вроде бы ничего особенного, но как интересно выстроено повествование. Как бы исподволь показаны два характера, две стихии. Одна – спокойная, рассудительно-созерцательная, другая – громкая, порывистая, эмоциональная, властная. И как они соприкасаются.
А вот об умении термита мимикрировать, меняться. На работе он – «замзав культпросвет начальника» – «гордо запрокидывал густоволосую породистую голову и смотрелся уже не иначе, как орлом»; и дома – «…развалясь на диване и отрыгивая сытную еду, смотрел по ТВ спортивные программы. Подремывал и громко пукал».
Кажется, для Григорьевой нет запретных тем. Более того, всё сомнительное с этической точки зрения, напоминающее собой истории из тех, что «сорока на хвосте принесла», манят автора. Она будто смакует, пересказывая их. Может, таким образом она старается предостеречь от чего-то, удержать? Всё возможно. Хотя и непохоже на то. 
Автор будто следит за всеми нами, аккуратно записывает наши истории, наши диалоги, наши натуры. При этом, правда, чуть перевирая, но только чуть-чуть – в рамках литературной редактуры. Таким образом она создает особенный мир – копошащийся, неугомонный, страстный. Сам автор как бы в стороне. Она вбрасывает ситуацию, подает ее коротко, сжато. Подумалось, что даже, если шар земной треснет, Григорьева не выпустит из рук блокнот и ручку, будет смотреть, прислушиваться и фиксировать. Не вмешиваясь, не принимая близко к душе. Впрочем, что я знаю о чужой душе, которая, как известно, потёмки.
В «Термитнике» также темновато. Обычному термиту не вздохнуть здесь полной грудью, и постоянно нужно быть настороже, не расслабляться. Быть откровенным – дать слабину. И вот этой-то слабины-откровенности мне, как читателю, не всегда хватало.

Задачки для героев
Григорьева не делит жизнь на личное-общественное, семья-работа. Термитская личность у нее не пытается вырваться за пределы термитника. То есть пространство, территория все же очерчены. В характерах читается какая-то мелкота, не масштабность – даже если это известный музыкант, крутой топ-менеджер или падишах.  Но при этом они достаточно цельные. Им не нужно особенно перестраиваться в зависимости от ситуации, а если и приходится, то это происходит вполне естественно. Это даже не перестройка, а скорее дополнение, новый штришок в узнаваемой натуре.
В пределах небольшого текста автор подбрасывает своим героям задачки. Писательница как судьба – ей интересно видеть, как её творение поведет себя в той или иной ситуации. И чем невероятнее, чем труднее задачка, тем естественней и правдивее реакция героев и их действия.
Григорьева с удовольствием достает скелеты из шкафов своих персонажей, делится их тайнами, не проявляя при этом ни грамма сочувствия. «Пели псалмы, громко подвывая… Это сильно досаждало соседям». Кажется, для нее важно вовремя сморгнуть видение, которое она описывает, отбросить его от себя, не успев до конца погрузиться в историю, не начав сопереживать своим героям, вживаться в эпизод. Жестко и честно? Да. Но сухо. Будто в тебя плеснули водой из стакана, мол, охладись, что ты нюни распустил перед этим миром, перед этим термитником. Возьми себя в руки, тряпка. Женские особи так и делают – берут себя в руки. А вот мужчины у Григорьевой часто подкаблучники, неуклюжие. А если по-другому, то их, вероятнее всего, застрелят, взорвут или автор придумает для них кораблекрушение.
Григорьева пишет об упущенных возможностях героев, об изменах – непринужденно, как само собой разумеющееся. Она сталкивает лбами прошлое и настоящее. Она каждый раз сжимает временное пространство и никогда не растягивает его. Все предельно просто, ясно и невероятно плотно. И почти патологическое внимание к детали. Вот певица в церковном хоре – «в длинной серой юбке и платке, который вечно сползал то на лоб, то на затылок».  Или «жирное пятно на кофточке», или «ведерки мидий» в ресторане, или скамейка на Тверском бульваре, на которой старички – он и она – «клюка к клюке». Иногда писательница выдергивает эту самую деталь, высветляет, пристраивает на передний план – любуйтесь! И дальше – действие. Стремительное. В одном предложение вмещается несколько бурных лет.

Пассионарии
Многие термиты Григорьевой из бывшей империи. Из той, которая развалилась. И теперь этих термитов с имперским мышлением разбросало по всему свету – кто-то вынужден был выживать, кто-то от безысходности, и все они – в поисках лучшей доли. Пассионарии? Да. Но их пассионарность на затухании. И, как всегда, всё такое бытовое – быстрый душ, махровая простыня, антикварные литографии. И, конечно же, прошлое вплотную к настоящему. Не столкновение, нет. Просто оказывается, что ничего особенно не изменилось. Может, спокойствия стало больше у героя, поскольку к нему пришло понимание, что все движется по кругу, точней, по спирали.
Автор не раз обращается к гастарбайтерской теме, рассказывая о нелегкой жизни выходцев из бывшего Союза в столице Великобритании. «В Лондоне много таких неприкаянных и безъязыких в английском смысле, бывших атомщиков мается в поисках любой черной работы…».
Вообще Лондон в историях Григорьевой просматривается достаточно часто. Я насчитал в «Термитнике» 17 сюжетов, которые происходят в Англии. Кстати, Москва в этом смысле все же ближе авторскому сердцу. Московских историй – 19.

Насмешка и симпатия
Взгляд у рассказчицы проницательный, как у Воланда. Она будто насмехается над совестью. Улыбается, когда добродетель оказывается измазанной в грехе. И опять столкновение на временном уровне – прошлого и настоящего. Для главного героя (текст «Двадцать пять» второй главы) в прошлом – растление случайной девчонки на гастролях, в настоящем – дети по спине прыгают, жена в надежде на ласку подкатывается под бочок – «папа приехал!». И причем здесь маска подлеца?
В «Термитнике 2» история «Двадцать три» рассказывает о русской жене скупого шотландца. Там были холод и экономия. В тексте «Двадцать девять» этой же главы похожая тема. Наша соотечественница вышла замуж в Англии за индуса. «По недоразумению и залёту. А залетела неожиданно далеко и высоко от своих прежних представлений о семейном счастье и благополучии». И в этой ситуации чувствуется, что Григорьева симпатизирует бывшей москвичке. «Она недавно словно впервые увидела своего мужа со стороны – и, представьте, влюбилась». И о боге мужа-мусульманина – он близко и «везде живет». 

Конфликты
В «Тридцатом» («Термитник 2») – социальное, родное. С запашком от мусорного полигона. Снимаю шляпу перед героем Иваном Ивановичем Горюновым, начальником бульдозеристов, перед стоящими в пикете у районной прокуратуры бульдозеристами и самой Лидией Григорьевой, поднимающей такие темы – о коррупции, криминале с запашком.
Часто автор строит повествование на конфликтной фразе. Она как завязка. Держит сюжет, суть. «Парикмахер Лена Половинко снова выходила замуж» («Тридцать два», «Термитник 2»). Слово «снова» добавляет конфликтности. Без него было бы гладенько. Далее, цепляется фраза «в пятый раз». Григорьевой важно в начале задать ритм, динамику. Потому предложения короткие, рубленые. Темп-темп-темп. Почему? Потому что жизнь такая – суматошная. Её нужно успеть ухватить, показать, осмыслить. Впрочем, осмысление автор оставляет читателю. И да, писательница безжалостна. Вот и здесь главная героиня вместе с «новым мужем из Афганистана» попала «в смертельную аварию на пути к дворцу бракосочетаний».
Писательница не приемлет театральщины и литературщины. «Не вижу катарсиса – сплошные экзерсисы», – говорит один из ее персонажей, театральный режиссер. А Григорьева и не стремится показать катарсис, ей интересней конфликтность как изнанка жизни, изнанка, которая может колоть, натирать, давить.
«Нет в этой истории морали, – предупреждает автор, – потому что она аморальна в основе своей». И конечно же, никаких оценок, никаких призывов к морали, никаких далеко идущих выводов.  
Впрочем, у Григорьевой есть необычное свойство – она постоянно опровергает складывающееся о ее текстах мнение. Выскажешь мысль, найдешь какие-то закономерности, как писательница уже следующими рассказами опровергает твои домыслы. Казалось бы, ты только что говорил о том, что автор не делает никаких оценок, но уже в другой истории следует достаточно ясный вывод – «А вот нет у этой истории счастливого конца. Потому что начало было плохое».

Ускользающая структура
И вот только ближе к концу книги, по прочтении текста «Двенадцать» третьей главы «Термитника», пришло озарение, что все рассуждения о спонтанности построения сборника категорически неверны. Оказалось, что этот текст оказался своеобразным продолжением истории с тем же номером в «Термитнике 1». Главный герой в этих сюжетах, достаточно далеко отстоящих друг от друга, один и тот же – топ-менеджер Всеволод Кутузов, который панически боится лифтов. Но если в первой главе он, несмотря на паническую атаку, «живее всех живых», то в третьей главе несчастный топ-менеджер умирает в злополучном лифте по пути на 45-й этаж. Получается, что движение в «Термитнике» происходит по спирали? Одиннадцатые тексты в первой и третьей главах также пересекаются. Правда, не так явно, как двенадцатые, скорее по касательной, опосредованно, но пересекаются – китайской тематикой. А четырнадцатые тексты во всех трех термитниках о любви. В первой главе любовь кружит голову, во второй – любовь-пытка, в третьей – любовь до гроба.
С этого момента в чтении «Термитника» появился не просто читательский интерес, но и желание разгадать загадку. Почему так? Такие совпадения не могут быть случайны. И ты уже начинаешь понимать, что автор говорит полунамеками, а эта ее фишечка – сделать в самом начале яркое неожиданное заключение, а потом резко развернуть текст и направить его в другое русло – просто сводит с ума, поскольку ты понимаешь, что разгадывать философско-филологические загадки придется самому, ведь писательница никаких подсказок не оставляет.
«Течение жизни было таким быстрым! А плавать она не умела. Но умела это скрывать».
Ясно одно, что Григорьева пишет, придерживаясь какого-то плана, структуры. Структура эта отдаленно напоминает спираль, пружину, серпантин. Причем серпантин постоянно прерывается, продолжения не всегда очевидны. Например, в «Термитнике 1» в истории «Восемнадцать» говорится о волке, заприметившем красную шапочку кардинала; а в истории «Семнадцать» в третьей главе, то есть с некоторым опережением – Оксана Вовк (по-украински – волк) работает в Лондоне диетологом.
А как вам такой поворот: богатая женщина Матрона Нифантьевна в истории «Двадцать восемь» первой главы погибает по глупости зятя – молодого художника, выставку которого она финансировала, а в «Термитнике 3» она оказывается живой, и у нее молодой любовник – фитнес-тренер?
И почему рассказ «Пять» из первой главы о непутевом отце-художнике и его внебрачных детях, раскручивающих творчество папы, продолжается уже с участием молодой жены Карины («”большая женщина”, от которой Рубенс бы рыдал от счастья») в истории «Двадцать три» в «Термитнике 3»? Ну, ведь не потому, что 2+3=5? Похоже, что найти закономерность в нумерации стало для меня навязчивой идеей.

Неожиданные редкости
Редкая вещь в книге – автор высказывает свое мнение, свое отношение, выражает свое сочувствие. Вот, допустим, автор в своем духе начинает рассказ о художнике, который «немощен и стар», причем речь идет не о полотнах, а о его детях – «внебрачные-барачные». Казалось бы, с общественной точки зрения, этот термит, живущий живописью, достаточно никчемная личность – «любил шутить, когда просыхал от запоя», в отношении многочисленных детей – «никогда не жил с ними», «не менял пеленки, не водил в детский сад», «не помогал материально». Что ожидает такого термита – одинокая старость? презрение? Как бы не так! Григорьева машет невидимой волшебной палочкой и всё переворачивается с ног на голову. «…все дети любили и почитали его. Едва на руках не носили…». Чудеса парадокса – да и только. «Это было удивительно и необъяснимо», – делится с нами писательница. И высказывает предположение почему. «…единственное, что он им дал, кроме жизни, это свою редкую, легко узнаваемую фамилию, как шанс не познать оскорбительную и непоправимую безотцовщину».
Жанровые зарисовки Григорьева изредка разбивает притчами, причем они никак не связаны ни с предыдущими, ни с последующими текстами. Вот и во второй главе история о молодом падишахе, который, взойдя на престол, захотел увидеть рядом со своими советниками настоящих поэтов. В этом сюжете читаются два посыла. Первый – никто не захотел быть придворным поэтом. Второй – отношение власть имущих к поэзии. «Я всегда думал, что поэзия – это нечто более благоуханное».
Автор как бы подчеркивает, в чем на самом деле заключается смысл творчества. «…песни [слагаются] не про соловья и розу, а про то, как тягостно иго любой власти для вольного сердца поэта».
У Григорьевой талант рассказчика. Речь ее зачастую построена на неожиданных противопоставлениях. Допустим, в тексте «Десять» третьей главы противопоставляются музыка и натуральное хозяйство с кроликами и нутриями. Перед героиней два пути, и ей нужно выбирать. И она уже сделала выбор, поскольку «страсть ведь была нешуточная!», но вмешалась нелепая смерть ее любимого, «пьяного от любви и от самогонки». Сколько красок! – картинка зажиточного дома в казачьей станице рисуется ярко и щедро. А вот музыка, с которой в конце концов оказалась обвенчана героиня, никак не показана. Пустота, а не музыка, разве что – «публика волнуется».
Автор мастерски владеет словом. Фактура ткани, тактильность, звук – Григорьева передает их с легкостью. «Шелковый китайский халат с драконами скользил и струился к ее ногам, ласково и нежно поглаживал и щекотал кожу». Или «…мягкий стул без звука опрокинулся на персидский ковер», или «и драконы еще долго шевелились на китайском шелке халата».
В одном из текстов Григорьева заглядывает в будущее. Ничто нострадамусово ей, оказывается, не чуждо, хотя обычно писательницу больше интересует прошлое и настоящее. Так вот, в тексте «Двадцать» третьей главы в 2030 году по телевизору будут показывать тех же политиков, что и сейчас в 2020 году. Но, согласно пророчеству Григорьевой, некоторым из них через 10 лет придет трындец непосредственно в прямом эфире.
Также поразила откровенность прибалтийки с русскими корнями, живущей в Лондоне. «Спасибо Горбачеву с Ельциным, что Союз развалили!» – благодарит она наших вчерашних вождей. Сравнивает столицы Латвии и Великобритании, восхищается последней и уверенно добавляет: «Нас отсюда теперь и дустом не вытравишь».
Кажется, мысль писателя состоит из сплошных поворотов. Рядом с самопожертвованием и милосердием – непристойность. Впрочем, что тут такого, ну, устал термит от бесконечных забот и ухаживания за прикованной к постели больной женой, ну, включил порнушку – надо же как-то отвлечься от этой непростой ноши. Для писательницы в этом нет стыда, нет непристойности. И вообще, она только набрасывает штрихами эскиз. Бесстрастно. Может, даже с холодной ухмылочкой – а если вот так? Что, не ндравится? Ну-ну, это не про вас, это про другую цивилизацию, про термитов. И улыбается лукаво.
Иногда может почудиться, что автор находится в каком-то раздражении. Интеллектуальном раздражении. Кем-чем? Собой? Жизнью? Обстоятельствами? Нет – термитами-муравьями! Что с ними станешь делать, когда они всюду. Вылезают из-под половых досок, ползают по столу, залезают в чашку с кофе, тонут в нем… И снова воскресают. Что с ними делать? Может, вызвать санэпидемстанцию, или начинать строить новую башню для этих насекомых… текстов?