Выпуск №14

Автор: Анна Лихтикман

Самого раннего посетителя Музея науки звали Яаков. Позавчера жена объявила ему, что они должны разойтись и она всё устроит так, чтобы они оба поменьше страдали. Потом она уехала. Он смутно представлял, что теперь делать. Когда-то в кино он видел, как мужчина в подобной ситуации крушил мебель – ему совсем не хотелось разрушать. Возможно, в таких случаях напиваются? Пить он не умел и не любил, но в кладовке стоял ящик красного сухого, для гостей. Яаков раскупорил одну бутылку и быстро её прикончил. Вещи и мебель в квартире показались ему кукольными, он боялся, что они распадутся у него в руках. Он не смог уснуть, слонялся по квартире. Неудобный стул, который он вынес на балкон, потрескивал под ним, как тараканья личинка. Утром он принял душ и побрился. Для чего? Чтобы опять бродить по комнатам весь день? В университете, где он преподавал, были каникулы. Тут-то он и вспомнил, что Музей науки наконец вновь открыли после капремонта. Так он и оказался там самым ранним посетителем в тот вторник.

Здание ему давно нравилось, оно было почти игрушечным, с модными цветными заплатами. Купив билет, Яаков заметил стрелку, указывающую на начало экспозиции. Стрелка эта, как и все другие указатели и надписи здесь, была такой весёлой и ясной, что Яакова чуть не стошнило от приступа острой зависти к дружным любознательным семьям, которые сюда приходят. Назло им он пошёл наугад. Он пересёк несколько залов, где экспозиция рассказывала о законах физики. На чёрных и матовых, как школьная доска стенах были развешаны яркие диаграммы, а из музейных витрин торчали большие педали и рычаги, приводящие в действие разные механизмы. Рычаги были с удобными цветными рукоятками, за которые так хотелось ухватиться.

«Всё они врут, – подумал Яаков, – Ага, как же, объяснили уже, как устроен мир, умники». Он упорно игнорировал стрелки-указатели; музейный маршрут казался ему здесь главной уловкой, откровенной манипуляцией. Но как он ни петлял по музею, законы физики, возникающие теперь вразнобой, всё же не путались и не теряли ясности. Чёрные цилиндры, гофрированные трубки, воронки, яркие пластиковые шары и сообщённые сосуды, были непривычно увеличенными, немного карикатурными, но всё-таки убедительными. Наука выставляла всё это напоказ, позволяла потрогать и проверить, как балаганный силач даёт карлику пощупать мускулы.

Запах оранжерейной земли, которым откуда-то вдруг потянуло, показался ему добрее. Он направился туда и с облегчением увидел, что попал в настоящую теплицу. Здесь и в помине не было той цирковой (яркой на чёрном) наглядности, которая так утомила его в залах. Пахло водой и помидорной рассадой. Девочка-гид, увидев, что в теплице собралось несколько посетителей, стала рассказывать про опыление растений. Яакову пришло в голову, что хорошо бы было работать в таком месте. Если уж его жизнь так изменилась, то стоит и работу поменять. Не обязательно в теплице, можно даже и в залах, или где-нибудь на изнанке музея: редактировать что-то, или чертить, или может даже расставлять эти чёрные ширмы и столики с торчащими из них рычагами. Яакова поразило, с какой лёгкостью он готов перейти на сторону врага: сдаться лживой науке, которую ещё полчаса назад проклинал. Он представил себе, как выписывает из-за границы какие-нибудь редкие семена, а потом аккуратно высыпает на чёрную полку в витрине экспозиции яркие оранжевые зёрна – он бы изо дня в день возделывал эту музейную борозду, возможно здесь он был бы счастлив.

Он вышел из теплицы и теперь бродил по залам, присматривая, где здесь он мог бы работать. И кстати, как знать, может он мог бы не только работать, но и жить здесь, водить дружбу со сторожами и офицерами безопасности, обходящими здание по ночам, либо тихонько впускать поздно вечером небольшую группу туристов, которые не успели посмотреть музей до закрытия. Теперь он нажимал на все подставленные ему педали и рычаги, заглядывал в каждую дыру. Он искал изъян, чью-то небрежность, которая дала бы ему надежду, что здесь не хватает людей. Но всё как назло содержалось в образцовом порядке. Теперь за каждым уголком ему виделись усилия музейных сотрудников, и разглядывая очередной макет или витрину, Яаков думал, что для кого-то это не просто источник дохода, а возможно дело всей жизни, предмет сосредоточенной угрюмой страсти. Он вспомнил, как упрямы бывают архивные чудаки и изобретатели-одиночки – здесь, в музее их единственное убежище. Куда ему с такими тягаться?

«А почему бы не пойти к директору музея и не спросить о работе? Что я теряю?» – подумал он. Он попытался прикинуть, каков процент алкоголя в этой наивной идее. Все эти два дня из-за вина Яакову казалось, что он то ли обколот анестезией, то ли у него появился добавочный телесный слой, который защищает его от соприкосновений с предметами (появился очень кстати, надо сказать, потому что Яаков теперь постоянно обо что-то ударялся). Сегодня утром он уже успел выпить полбутылки натощак, а потом взбодрил себя двумя чашками крепкого кофе. «Ничего я не теряю. В конце концов, жизнь проста, почему бы прямо не пойти к директору и не спросить», – подгонял он сам себя. Нет, дело тут было не в алкоголе, а во всех этих экспонатах, вроде настоящей морской волны, которая нехотя, словно умное дрессированное животное, показывала все стадии своего нарастания и угасания. (Самое поразительное, кстати, что волна эта была явлена в разрезе, словно распиленная фокусником.) Вот что пьянило Яакова: наглядность мира, его неожиданная доступность пониманию, а вовсе не алкоголь.

Он пошёл в правый отсек, который показалось ему, ведёт в административную часть здания, по пути задел плечом колонну (больно не было – винная анестезия), но очутился не в коридоре, ведущем в кабинеты, а в маленьком внутреннем дворе, заставленном разным хламом. Яаков подумал, что надо вернуться назад и искать директорский кабинет, но тут оказалось, что слева на него наезжает стена, шершавая и горячая. «Ещё один физический эксперимент» – подумал он, – это какая-то оптическая иллюзия: вертикальный асфальт. Он не успел понять, что падает.

Девушка-гид помогла ему сесть. Подала ему, один за другим, выпавшие из кармана предметы. «Зачем мне директор, я могу спросить о работе у неё», –решил Яаков. «Мне нравится ваш музей, – сказал он, радуясь тому, как уверенно, по-светски любезно звучит его голос. – Я хотел бы здесь работать, как вы считаете, это реально?»

Девушка рассмеялась: «Тоже ищете работу на каникулах, профессор?» Яаков присмотрелся и узнал её: студентка с его семинара. Она, конечно же, приняла его слова за шутку, но это его падение в сочетании с винным духом… Хорошо хоть, что анестезия красного сухого всё ещё действовала, ему почти не было стыдно.

Потерю очков он обнаружил на следующее утро. Чёртов Музей науки, это там он их оставил! Чудище, многоголовый дракон, состоящий из сообщающихся сосудов и зияющих воронок, заглотило их, не мешкая! Но припомнив свои вчерашние мытарства, Яаков понял, что потерял очки не в музее. Та милая девушка протянула ему футляр, когда его усадили в кресло, после падения, и он отчётливо запомнил, как кладёт его обратно в карман. Удивительно, но он вспомнил даже, как наткнулся на очки, когда искал деньги, чтобы оплатить проезд. Получалось, что он потерял их в автобусе, только там массивный футляр мог выскользнуть бесшумно, упав на мягкое сидение. Было уже позднее утро. Если уборщики нашли очки, то они сейчас в специальном отделении для утерянных вещей. Яаков тут же оделся, (удивительно лёгок на подъём стал он в последние три дня, лёгок и подвижен) и поехал по адресу, который нашёл в интернете.

Оказалось, отделение потерянных вещей находится на одном из верхних этажей высотного здания, где располагаются офисы автобусной компании. (Почему это Яаков решил, что оно будет в подвале?) Старик, сидящий за стойкой, неохотно поднялся, ушёл куда-то и вернулся, поставив перед профессором на прилавок сразу несколько коробок с очками. Все они были солнцезащитными. «Мои были не такими, они для чтения», – сказал Яаков. Человек за стойкой посмотрел на профессора так, словно тот требовал для себя каких-то особых льгот, и, вздохнув, принёс ещё одну коробку. Яаков стал рыться в ящиках. Там были десятки очков, все с вывороченными суставами, окоченевшие, сцепленные в один ком. Профессор пододвинул к себе коробку, в которой лежали очки в футлярах. К сожалению, ни один из них и близко не напоминал его пропажу, и всё-таки он не отставлял коробку. Мало ли, может кто-то засунул его очки в чужой чехол по ошибке, говорил он себе, чтобы оправдать острое любопытство, которое заставляло его открывать футляры один за другим. Все солнцезащитные очки были похожи между собой, зато очки, лежавшие в футлярах, выглядели трогательно и беззащитно, как домашние дети. В каждых была какая-то щемящая деталь. (У одних, например, совсем новых, к переносью была привязана голубая нитка.) Были там квадратные и мутные очки очень старого человека в дешёвом, засаленном как ослиный бок, сером чехле. А в последнем футляре лежали очки-супруги. Оба тонкие и золотистые, он обнял её и дышит ей в затылок.

Старик понёс коробки обратно, к стеллажам. Профессор всё ещё не мог смириться: повернуться и уйти, хотя догадывался, что так ведут себя самые малодушные из посетителей. Они всё топчутся, мнутся, переспрашивают, словно подозревают, что их вещь где-то здесь, но её утаили. И только тут профессор осознал, что все вещи на стеллажах кем-то утеряны. Там было множество сумок и курток, все неопределённых бурых цветов, которые, наверное, и потерялись как раз по причине своего среднестатистического вида. «Не жалко, – думал профессор. – Нечего жалеть людей, покупающих, а потом теряющих такие никчемные вещи». Но в то же время ему нравилась эта квадратная комната со стеллажами по периметру и пустотой в середине. Когда он попытался понять, чем именно она его привлекла, то в голове его родилось что-то вроде химической формулы, включающей сочувствие, равнодушие, горечь, надежду и досаду. Воздух, состоящий из этих веществ, был бы для него идеальным. «Я мог бы работать здесь. Мне бы подошло», – подумал он. Словно расслышав его мысли, старик повернулся и посмотрел ему прямо в лицо, с насмешкой, едва ли не с вызовом. Только теперь Яаков заметил, что тот одет в зелёную форменную рубашку, как и все водители автобусов. «Он всю жизнь колесил по дорогам, вот и заслужил эту тихую гавань, – подумал Яаков. – Ну, в самом-то деле, глупо ведь завидовать».

– Может подскажете, что тут можно сделать? Может, есть ещё какое-то место, где я смогу найти очки? – вежливо спросил он старика.

– О да, подскажу, где найти. В ближайшей оптике.

Дородный детина оптометрист усадил Яакова на круглую табуретку. Он выключил свет, потом нажал на какую-то кнопку и на молочном экране на стене появились ряды букв, таинственные и значительные, как послание инопланетного разума.

Яаков начал было зачитывать: «Б, Ш, П, Н, Е, М», но внезапно запнулся. Чёрные буквы своей бессмысленной ясностью напомнили ему экспонаты в Музее науки. Такие же расщеплённые, доступные всем… Ему стал противен собственный голос, вкладывающий столько убедительной силы в простые звуки. Можно подумать, его уже разбил инсульт, и всё, что ему остаётся – это произносить однобуквенные слова, которые любящая родня должна достраивать до настоящих. Тут он вспомнил, что и любящей родни у него-то нет. Оптометрист, тем временем попросил его пересесть к другому прибору, весьма внушительной штуке: чёрному цилиндру, наклонённому вниз под мирным травоядным углом, отчего хотелось обнять его, как лошадиную шею. Яаков посмотрел в подставленные ему окуляры, и увидел впереди белый экран. Он напоминал тот счастливый сливочный квадрат света, который появлялся на стене перед тем, как ему в детстве показывали диафильмы. Раздался щелчок, это оптометрист вставил в прибор пластину. «Что вы видите на картинке?» – спросил он у Яакова.

На сизом холме стоял красный дом. За домом синел океан, небо было серым, там, вдалеке холмы переходили в песчаные дюны. Он смотрел на всё это и ему пришло в голову, что дом выкрасили в красный специально, для дальтоников. «Я мог бы здесь жить», – подумал Яаков. «Эй, вы там что, заснули? – спрашивал оптометрист. – Просто скажите, какого цвета прямоугольник и круг.» «Красный дом и сине-зелёное вдали – это для дальтоников, но для кого тогда дюны?» – задумался профессор. Ветер трепал его волосы, когда он спускался с холма к океану.