Выпуск №14
Автор: Юлия Кокошко
* * *
С чем сели заика Эль-Еретик-тик-тик
и эхо-Мастак-так-так?
Если наша окрестность малозаметна и препуста,
отчего в ней не заплести
из сора и лебеды, из сундучной щепы и моли,
и мелькнувшего в чьем-то лице бегемота
душеньку крамолу – уморру-гоморру,
генератор с ап-ап-апломбом –
с боем на частой маковке круга и на разломе?
Сотоварищи изъязвленных буквой и
околевших бумаг, дремотной семьи,
всех разжавших тиски, вернее, объятья,
кожуры, обмотки, вервия и пиявки,
чтобы пустить свой плод в свободный полет:
влекись, влекись, красногрудый яблок,
считай под собой города и нивы,
развлекай своим отраженьем ручьи –
виды снизу, тарань границы,
облегчайся на пост ГАИ,
не давайся на иглы заборов или больницы.
Заика и Эхо жалобятся друг другу: о, брат!
О, иллюзии! О, граф Минздрав!
Все-то нашему милому созданью
не хватает нищей детали, ржавой педали,
то бутылки вина, то еще одной,
то прицела и клети, а то ядра,
или кличет подставку, облит луной…
Мелочишка все, мелочишка…
Не пора ли нам нанизать на числа
витающие над свалкой горшки, старухи коробки –
или лучше испить стопу капучино?
Что за время – сплошной провал в умах,
всяк проход космат, воздух разворован,
все в рассрочку, кругом – последки!
И куда удрал наш любимый единственный башмак?
Две севшие мужиковые виньетки
на му-мусорных хо-холмах – ах-ах…
* * *
Странные оркестранты,
сбежавшие из какой-то драмы,
итого: эмигранты
не очень-то благонравны.
Что протащили через границу
между самоотдачей химеры и буйством факта,
между безукоризненным и профанным –
в ухоленных суриком деревянных книгах
с сурковыми норами, в медных змеях,
обломках весла и в прочих весах и мерах?
Итого: брик-а-брак –
вереница дымящего барахла
с начинкой из полуправд.
Прима-старик голубой струны,
полумул или полумуж
из хором, но скорее из хромуш,
в общем, четвертьзигзаг,
втянутый в меловые волчцы и вьюны,
что волнуются и сквозят,
и в тех ли глазницах гуляют его глаза?
Рот его – разъятая яма,
где в обрез дыхания яви,
так что жарит себе на ключице
тушку птицы,
ободряя копушу хворостиной.
На компанию с ящиками страстей
и засыпавшихся окрестных
насылает сноп пястей, кистей, локтей
опутанный мановениями маэстро,
мах – и преображает
вытянутых в струну послушных
в чистый случай
тренькающих, журчащих, бряцающих и жужжащих,
в увязающие в метелях плутни,
а раздувших дудки свивает в ветер,
во взметнувшуюся щепу разбитой двери,
в кружащие фронтовые повестки…
Что мы видим? Одна на всех зима
или одна на всех сума?
Не то осыпана, как раек
штукатуркой – по ледяной корсет,
по линялый мех,
от нас отступает тьма.
И, наконец, один на всех,
прикушенный с десяти краев
чистый вымысел – и общая кода:
времена года.
* * *
У этой Гражданки Пересохшего Времени –
отмычка к тем, кому поперек горла
балабоны улиц и их многоумные суждения.
Но жалобное – скажите, какой это маршрут?
Я не вижу… – и ты заарканен к отчету о всех
подваливших бортах и их руслах, столь же безвидных,
тем паче пригульный их промысел: на том
от дверей до дверей – головы краснокожих
катятся в мировой кетчуп, на этом – продажи
недвижимости. А между транспортами тоже
гуляет житейское море – и зовет аттестаций.
Гражданка П.В. неспешна – см. статичные позы
ожидания, только руки перепархивают на кошелках,
из коих и левая не скромнее, и правая не выглядит
постной. Лучше бы не заглядывать в чужие сумы,
не то подмигнет страхолюдина карамель и разлыбится
куль с глупым печеньем… и как оторвавшая столько
сокровищ не убоится диабета?
Лицо гражданки П.В. зажжено, и окрас облупился –
на чуть: одна из бровей – с паузой, верно, вдруг –
телефон! – а вернувшись от речевых длиннот к рисунку,
упомни-ка место, где замер рашкуль! Тот же пробел
на ее летах: зачем вам сомнения? Эти отравляют душу.
Задачка для первоклассника: до налета листопадов
надлежит навестить 45 друзей, что рассеяны
по 12 кладбищам – 3,75 знакомца на погост:
Восточное, имени Широкой реки и сына ее,
Куцехвостого ручья, имени Двадцатых партсъездов,
имени Оставленного храма, Поверженного кумира…
плюс пригород: Всемирной победы колхозного строя и…
ваше счастье, что вы не знаете их деловитые названия.
И каждому поднеси цветочки и подсласти
покойницкое поприще конфеткой или пряником.
Зато все рады и благодарят – мы ведь не сомневались,
что П.В. разговорит даже мертвых. Ответ на задачу:
свиданий, рандеву, стрелок – во все лето.
А зачем отовариваться досрочно, разве лакомства
не усядут, не примут брызги щей, отпечатки пальцев,
копоть, кошачий зубок? Да потому что дешевый магазин
у них – просто на Колыме, уж простите мне экономию,
подруженьки и профуры-соперницы, и любимый супруг,
и второй – Господь влил в него чудный вокальный дар,
и третий мошенник, и соседушки, пенсия – с кляксу,
с хромую блоху – на все не запрыгнет.
А яблочки уж в сезон – свеженькие!
Когда твои однокашники выветрились, а ты все барствуешь,
как не спросить, почему? Дурочка-лотерея услужила –
или сговор неизвестных нам сил? Пятилетний план
о ненападении? И кого спрашивать? Все чужие вокруг,
раньше здесь стояли билетные кассы, а теперь –
чей-то банк, чьи-то меха и кожи! Раньше там жила Катя,
а теперь нет этого дома… может, и Кати не было?
День рожденья размочить не с кем!
Или небытие ловило их наугад? Как Оранжевый Жилет,
кто бродит в болотных сапогах по чаше фонтана
против автобусной пристани – и, поминутно склоняясь,
что-то выщупывает в воде. Возможно, и ему
лотерея пошлет – раков, не то всего омара…
И, когда я делаю шаг вверх, в разъехавшиеся
двери избавления, ко мне соскакивает с вершины кулька
признательная конфетка. Но мысль подкрепиться в пути –
не лучшая: угощение подтаяло с солнечных щедрот –
и соскреби-ка с него фант, чтоб старое, липкое повидло
благодарно облизало мне пальцы.
* * *
Стая их светлостей в полынном кашне,
пред взором – битый лорнет
бутылочной кривизны, на поводке кустится
ватага каменных львов не то свиней,
усмотрена в перистиле –
ищут, куда завалился титул,
и принимают арки за свой венец,
а мох за панбархатные башмаки,
коим к носу – исторические шаги,
хотя иному видится в апатичных
арках – задремавшая гильотина…
Их светлости предсказуемы, то есть
с гребня до пят прозрачны,
и в мыслях их – набранный в ветреную косую
линию луг, распаляющий радость,
и возле спиртовок
Василий-цвета, манерок и прочих масленок
греются праотцы и потомки,
пляшут курчавые тени старого винограда –
не с потолка, но с хитрого архитрава…
Правая половина царства их – легкость
переправы сквозь раскаленный
полдень лета – в кем-то обещанную издали рощу,
левая в черной кромке,
как мимохожий, чей ближний профиль –
юность и милость, хотя второй –
осыпь камней, не то ворон
и сожаления корон:
этот слишком внутренний двор и все построенья
кто-то в охотных или в военных
прячет внутри себя –
легчайшего воробья,
не то в картинке, украсившей свысока
жестянку из-под конфет или табака…
* * *
В те увлекательные всем
временам времена,
где всякий только что сотворен,
приговорен, но выкуплен и спасен,
нас было трое из одного окна,
а при любезных погодах – семь,
и, пока скучали наши гробницы,
мы проживали рядом со знаменитым
театром – в трех макбетах или ревнивцах-
душителях, в семи синих птицах,
маска, я тебя съем!
И мы играли,
хотя назначенные нам «браво»
сносило к ближним тартюфам и строптивым,
зато не в пример гримированным типам,
вообразившим, как Полифем,
что пред ними – никто, рутина, пыль,
живописавшим себя – поперек толпы:
объяты высоким, настульны, наскальны, –
мы резали собственные тирады,
и пусть не подлинно провиденциальны,
зато ничуть не менее праздны –
в разлитых, как молоко и мед,
временах времен,
где и шаг, и час
равнялись, не мелочась,
сразу двенадцати ночам.
А потом вы и мы, лицедей, гордец,
немного коллаборант и на ноготь вор,
проживали у длинных курсивных вод,
которые в тысячу рукавов
перебирали свой вечный переход,
там же мы швыряли в волну
все, что кривило нашу луну,
и битые чаши сердец,
куда насыпали голод, вину, войну…
А если гульба окопалась на той стороне,
огненные ее забавы, танбур, кларнет,
однако ж,
отражались в воде и были наши!
* * *
Прибор «Солнечные очки» из южного города – в груде
годовых колец отсюда, как пуленепробиваемые окна,
не впускает в себя ни откосы осенних вод,
ни запрокидываний северных деревьев, ни тем более псицу
в длинной горизонтальной шинели и шестнадцать ног ее
под сукном, разрывающих порошок зимы.
Зато удержались – зюйд, полдень, горячность, зюйд –
с закладки до наслоений и подсыпанных деталей,
а ночь всем вручает огни, чтоб с вечера до утра было
светло, как в стае белых птиц.
И если город приписан к самому безоблачному краю
суток, не риск ли – поминать его во взъерошенный,
сдвинувший ветви вечер?..
Что ни час с пристани на ту сторону залива отбывал
катер-альбинос, и над капитанским чубом-вымпелом
чокались тарелками странствия.
Но за хороводами рыб, дельфинов, морских коров
и прочей амфибии собиралась, кажется – лишь одна улица,
в ней простригли две-три магазинных двери –
пустозвонша галантерея, высвистывающие ветер
газеты и вертопрахи цветы – ничего насущного
для поддержания жизни. И оттого, что катер разбивал
плато залива в розочку, за ним увязывались влюбчивые
сущности сапфирного, мундирного, сабельного
и колокольного – и облепляли все уступы и подножки
улицы и складывались в смиренную голубизну.
Но, едва расшаркавшись, намекнув приключенческую
цепь: музей, театр, библиотека, костер…
или: казарма, тюрьма, лазарет, свалка, – все вдруг
обрывалось посередине корпуса – и навстречу распахивал
полы туман в сквозящих выбоинах чаек и ласточек…
Есть знаки, что полуулица продолжалась – и в достатке…
И что в недочтенных страницах книги герои
так перекраивают сюжет, что автор готов их сжечь…
И, как полустертая провинция в дни втиснутого в нее
турнира вдруг распускается – в мировую столицу шахмат
или футбола, так оборванное начало улицы обращается –
в главную, роковую загадку, расщелкав которую…
Чем не фигура победного прохождения земного пути?
Чем не отчет о секретной операции, где кишит недоговоренное?
О, как хочется досмотреть – все, что показано, и отвлечься
только на хэппи-энде…
Хотя когда тебе лет сто или около – и стезя
определенно разбежалась в остуды, в полосу вещей,
забывших собственную прелесть и того, кто зазимовал
в их нутре, проще прихватить с собой – неполное и
легко сносимое, ничего насущного для поддержания…
и так далее. А если что, нарастить подробности –
на месте, пусть и чужие…
Точку обзора, откуда я взираю на ту сторону залива
и которой не существовало – или вот-вот исчезнет.
Подслеповатые солнечные очки, что подобны двум
положенным на глаза листьям забытого дерева.