Выпуск №14

Автор: Нина Косман

1

Кто сказал – или написал — «Жизнь либо страшна, либо скучна»?
Меня вывезли из страны моего детства,
страны, которой больше не существует,
(как впрочем и детства).
Была такая страна, называлась она
(это для тех, кто не помнит или просто не знает) –
Советский Союз, или (четыре буквы) СССР.
Так вот, меня вывезли из СССР
давно, когда почти никто ещё оттуда не уезжал,
то есть, уезжали, конечно, но мало, редко, давно…
Меня вывезли из СССР,
чтобы моя жизнь не была страшной,
какой она была для моих родителей
и для родителей моих родителей,
которые сами из неё выезжали не раз и потом снова
каким-то образом оказывались в ней –
поэтому меня вывезли подальше, чтобы я снова
«каким-то образом» в ней не очутилась.

Мои родители не хотели со мной говорить о страшном,
полагая, наверное, что я в их молчании ничего не пойму
и что я буду счастлива в этой новой стране,
в которой – так казалось советским людям,
даже таким, как мои родители,
которые не были обычными советскими людьми —
созданы все условия для так называемой нормальной жизни.
Но я с раннего детства вслушивалась в мамино молчание
— особенно, в мамино, потому что, в отличие от папы,
она так много и так красноречиво молчала,
что мне необходимо было научиться понять, что означает её молчание,
и я научилась его читать, как книгу на родном языке.
И когда меня привезли сюда, в эту страну, в которой – как говорят —
есть все возможности для т.н. счастья,
я почему-то (знаю почему, но всё равно пишу «почему-то»)
не захотела становиться тем, чем (или кем)
становились все дети, привезенные сюда в моём возрасте.
Почему-то всю жизнь мне гораздо больше хотелось разобраться
в молчании моей мамы, чем стать так называемой «настоящей американкой»
(что бы ни означало это слово «настоящей»
и следующее за ним – «американкой»).
Я понимала почему меня вывезли
(«чтобы в твоей жизни не было страшного»).
Мои любящие родители добились своего —
в моей жизни страшного не было.

«Жизнь либо страшна, либо скучна.»
Так вот, вместо страшной,
моя жизнь стала непреодолимо скучной.
Лет в пятнадцать я стала замечать,
что она, т.е. жизнь, казалась особенно скучной,
когда я становилась «настоящей американкой».
Откуда моим любящим родителям было знать,
что, вывезя меня из Советского Союза,
в котором с ними произошло это страшное,
они обрекли меня на такую скучную жизнь,
что мне вообще не хотелось жить,
такая скука, мол, зачем её длить —
им были непонятны и даже обидны мои слова.
(«Зачем вы меня оттуда вывезли?
Лучше страшно, чем пусто», говорила я,
на что мои родители пожимали плечами,
думая: «Юношеское! Скоро пройдёт!» )
Лет в двадцать меня стало тянуть к архивам,
к фотографиям дедушки, расстрелянного Сталиным,
и бабушки и прабабушки, расстрелянных нацистами;
к фотографиям советских военнопленных в немецких концлагерях
(в те годы их не так легко было найти; нужно было рыться в архивах —
мир ещё не стал виртуальным).
Вместо того, чтобы жить обычной американской жизнью
и добиваться так называемого успеха,
я переписывалась с Международным Красным крестом
о родственниках, погибших в Риге, Ровно, Луцке
много десятилетий назад
(у Красного креста были списки погибших,
но нужных мне имён в них не нашлось);
я искала документы, цифры –
сколько человек погибло от рук нацистов и сколько – от рук НКВД;
сколько человек было расстреляно
за два дня в Риге, в Ровно, в Никополе —
всюду, где когда-то жили члены моей огромной семьи,
от которой не осталось никого, кроме меня и моих родителей
(а теперь и их уже нет).

Все эти годы в этой самой прекрасной стране
я только и делала, что читала о страшном,
о том, о чем молчала моя мама,
о чем изредка говорил мой папа,
сидя в своём обычном кресле
в нашей квартире в Forest Hills,
в которой теперь живут другие люди,
понятия не имеющие о том, что там жили мы
в течение тридцати с чем-то лет.

Я пишу об этом сегодня свободным стихом,
хотя вполне могла бы написать и прозой;
мне безразлично, что многие считают верлибр
единственной формой, которой в наше время стоит писать.
Можно и в рифму писать – ничего плохого не вижу в рифме.
Было бы что сказать – с рифмами или без.
У меня не так много излюбленных тем,
и вот сегодня мне захотелось поговорить на эту тему
так называемым свободным стихом.
Но я ещё не высказалась полностью –
возможно, завтра напишу об этом совсем иначе.

* * *

2

ОНИ ЗДЕСЬ, ТОЛЬКО Я ИХ НЕ ВИЖУ

Когда я слишком скучаю по маме, папе и брату,
я говорю себе, что они здесь,
только я их не вижу.
Под словом «здесь» я не имею в виду мой дом
или город, в котором живу;
я имею в виду – в мире;
и под словом «мир» я не имею в виду
то, что обычно принято называть «миром»,
а что-то совсем другое,
возможно, то, о чем говорят молитвы,
которые легко запомнить
но не легко понять.
Они здесь, говорю я себе,
и в этот момент мне становится понятно
что имел в виду Иисус,
когда говорил о «Царстве Божьем», которое,
по его словам, «внутри нас»,
и что имел в виду Будда, говоря о нирване,
и что имел в виду Мейстер Экхарт, когда говорил
«Божья глубина — моя глубина.
И моя глубина — Божья глубина»,
и что означают слова Вивекананды
«Атмано Мокшартхам Джагаддхитая Ча».

Они здесь, только я их не вижу,
говорю я себе,
а дальше я начинаю говорить языком молитв,
не слышанных мною раньше,
не вычитанных из каких бы то ни было книг,
из какого бы то ни было псалтыря,
и мне кажется, что я где-то их слышала или читала,
хотя я их не слышала и не читала нигде.

Человеческий мозг так устроен —
он знает, где наши усопшие,
он знает всё,
но об этом «всё» можно говорить только языком молитв,
даже если ты не верующий,
даже если ты никогда не пойдёшь
ни в какую церковь, синагогу или мечеть.
Просто об этом нельзя говорить обычным языком
так называемого «человеческого сознания»,
и мне этот язык был понятен
с моего нерелигиозного детства,
с моей нерелигиозной юности
и в течении всей моей нерелигиозной жизни,
несмотря на то, что я часто забывала этот язык,
когда была слишком занята
пустыми делами, такими как, например,
работой ради выживания
или ещё какой-нибудь чепухой,
которую в этой стране – и не только в этой —
все почему-то принимают всерьёз.
Я могла бы более подробно объяснить,
что я имею в виду под словами «они здесь»,
но это было бы скучно, ненужно и слишком длинно,
поэтому я просто расскажу о том, что мне приснилось
через месяц после ухода папы и брата.
И хотя я говорю «приснилось», это был не сон —
я говорю «сон», просто потому что так короче.
Я почувствовала присутствие брата в комнате
и сказала ему, — Но ты же умер.
— Нет, я не умер, — ответил он своим обычным голосом,
и почему-то я ему поверила
и верю ему до сих пор,
хотя это и было то, что обычно называется «сон».

3

ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ

В так называемый День благодарения
я не знаю кого и за что мне благодарить.
Ровно 399 лет назад в этот день
дальние предки моего бывшего мужа
сели за один стол с предками вампаноагов.
Было такое индейское племя – вампаноаги.
Возможно, вы о них никогда не слышали,
просто потому что их больше нет,
но почему-то вы каждый год
кого-то благодарите,
не думая ни о вампаноагах,
ни о белых людях,
пригласивших их однажды на пир.
И дело, конечно, не в предках
моего бывшего мужа,
так называемых паломниках,
пригласивших за стол индейцев,
от которых ничего не осталось,
— я имею в виду, от индейцев,
совсем ничего и никого,
так как их полностью истребил
так называемый белый человек,
считавший эту землю своей
и истреблявший их ради своих потомков,
чтобы построить так называемую Америку,
ту самую, в которой мы сейчас живём.
В общем, мы все неплохо знаем историю,
но почему-то из года в год
повторяем легенду, в которую никто не верит,
кроме школьников, которые слышат её впервые.
Но никого не беспокоит, что не верят,
и никого не беспокоит, что — легенда.
В Америке можно жить, не замечая Америки —
за это её, пожалуй, и нужно благодарить.
Это и есть свобода.
Есть страны, в которых нельзя не замечать где живёшь.
А здесь можно.
Здесь можно, например, сидя за праздничным столом
в так называемый День благодарения,
не думать о коренном населении,
или о том, что мы живём на их земле.
(Есть за что благодарить – спасибо, что вы убиты!)
В стране моего детства тоже были легенды —
о Ленине, партии, коммунизме и пр. и пр.
Но в той стране их нельзя было не замечать.
Нужно было либо верить, либо делать вид, что веришь,
либо занять определенную позицию — против лжи и легенд
с большим риском для себя и своих близких.
И был ещё один выход: навсегда уехать.

Страна моего детства не единственная,
в которой нельзя было жить, не замечая её.
Есть много стран, которые требуют к себе внимания.
Если бы я должна была б, живя здесь,
замечать Америку —
я, наверное, сошла бы с ума.
Но я от неё давно отстранилась,
как отстранились от неё почти все живущие здесь.
Только я отстранилась немного иначе.
Этим она и хороша – что позволяет от себя отгородиться
и что за это отгораживание тебя не лишат свободы.
Здесь можно каждый День благодарения
жевать индейку, не задумываясь об индейцах.
Не думая о том, что стало с ними –
с индейцами, то есть – потом.
Можно, вообще, ни о чем не думать.
Можно, вообще, от всего отстраниться.
Это, пожалуй, и есть свобода.
И за это стоит благодарить — но кого?
Зачем?