Выпуск №15

Автор: Меир Иткин

 

***

На улице Аббас в Хайфе растет чудесное дерево — его круглая темно-зеленая крона усыпана оранжевыми шариками апельсинов, как на картинах Анри Руссо. Когда солнце припекает, хочется перебраться через забор, спрятаться под ветками и наблюдать за неспешным разговором арабских стариков, расположившихся здесь же за столом.

Накрапывает дождь, старики играют в шишбеш, курят трубки, пуская облака дыма, вокруг суетятся курицы, опавшие листья разбросаны по земле, из-под них выползает ёж. Он безбоязненно ползёт к курильщикам и, незамеченный, с чавканьем пьёт из пластикового стакана с дождевой водой.

Недалеко от апельсинового дерева можно повернуть на лестницу с каменными ступеньками, ведущую наверх, прямо по склону горы Кармель. Давным-давно, когда Хайфа еще не была большим городом, отсюда среди скал и кустарника тянулась тропка, которую в народе звали Швиль а-Хаморим или Ослиная тропа. Она начиналась на вершине Кармеля и спускалась, петляя, к обнесенному каменной стеной Старому городу.

Тесаный камень-песчаник, стрельчатые окна, балконы, уставленные вазами и горшочками с желтыми, розовыми и фиолетовыми цветами — осенью 2018 года я каждое утро проходил по этой улице и, ныряя под арку, сворачивал вниз, в проулок, где ровно в 8:30 меня ждал 95-летний Йуша, в прошлом – инспектор бензозаправок, сын кондуктора на Хиджазской железной дороге.

 

***

Я попал к нему почти сразу, как приехал в Израиль. Мне нужны были деньги, и я даже не сомневался, что поначалу буду ухаживать за стариками. Так-то я всю жизнь проработал редактором, и ничем похожим не занимался, но однажды в поезде метро, еще до эмиграции, увидел объявление «Требуются работники в хоспис», и подумал – это для меня.

Контора, которая предлагала подобную работу, нашлась случайно и быстро: я шел с базара домой и наткнулся на дом престарелых, на воротах которого висело объявление: «Требуются работники по уходу за пожилыми». Дернул за ручку, дверь открылась, и я едва не налетел на тележку с кастрюлями — ее толкала маленькая худая арабка в хиджабе. Сначала мне предложили поработать в отделении умирающих, и я согласился.

Вот что я там увидел:

a. Дерущихся старух. Одна, злая, укусила и ударила другую. Та, другая, обиделась — сидела и грустно говорила: «Меня побили».

b. Беззубого еврея, уроженца Ливорно, похожего на столяра Джузеппе. Он фальшиво пел оперные арии, а потом сказал, что «и русские, и евреи, и арабы — одинаковое говно».

c. Еще я видел органиста в коме

d. и секретаря обкома КПСС города Кременчуг, все время смеющегося и лепечущего что-то на несуществующем языке;

e. добрую арабскую девушку, которая подтирала стариков и обнимала их без тени брезгливости,

f. еще одну, в хиджабе, гордую, с насурмленными бровями (она красиво пела),

j. бравого 90-летнего аргентинца Адольфо, с маленькими усиками и в темных очках, с ним мы обсудили футбол и померялись ростом;

k. медбрата-араба с томным взглядом и набриолиненными волосами;

l. горку вставных челюстей в раковине;

m. одноногую старушку с зондом;

n. умирающего Лазаря, который помнил только одно слово. Когда ему было страшно, больно или неприятно, он кричал: «Мамочка!».

После двух смен я сдался и попросил работу на дому. «Йуша, хороший дедушка, 95 лет, проще-простого — искупать и поговорить», – предложили мне, и я не стал отказываться.

 

***

Дом Йуши оказался таким же, как все дома в округе — из тесаного желтого камня. Мне устроили настоящий прием, усадили в кресло, и жена Йуши, 80-летняя Жоржетт, налила в хрустальные бокалы свежевыжатый лимонный сок, разбавленный ледяной водой. Йуша сидел на диване, в теплом мохнатом пледе. Худой, невысокий, с большими глазами и огромными ресницами.

— Меня надо мыть и брить, — сказал он и важно кивнул.

Я словно оказался в Османской империи, все здесь тонуло в позолоте – и стол, и скатерть, и посуда. В углу уже стояла искусственная рождественская ель с мигающей гирляндой, а рядом с ней – огромные вазы из хрусталя. До Рождества было еще два месяца.

 

***

Мы быстро сдружились. Каждый день, кроме шабата, я купал его. Опыт встречи со старым дряблым телом испугал только в первые секунды, потом я осознал: отличие упругого от дряблого не принципиально: просто на одном что-то натянуто, а на другом что-то висит. Оказалось, что процесс купания старика практически не отличим от купания маленького ребенка — беспомощного, доверчивого, с неожиданными сюрпризами.

Я мыл его и брил, одевал и кормил завтраком.

— Он уже год не выходит, сидит у телевизора, никуда его не сдвинешь, — жаловалась Жоржетт, заходя на кухню.

— А на балкон? Он ведь такой красивый, весь в цветах, и море видно.

— Да я говорю тебе, его ничем не проймешь. Ленивый.

Йуша хлопал глазами.

Но уже через неделю, когда я мыл его в душе, он улыбнулся, посмотрел на меня и тихо отчетливо произнес:

— Сегодня будем завтракать на балконе.

 

***

Так оно и случилось, в этот день мы сидели на балконе, а старая глуховатая Жоржетт ходила вокруг нас с тряпкой, — то тут подотрет, то там, — и бормотала:

— Он все время спит, лентяй, ничего не делает. Всю жизнь так! Сил моих нет! Умру – не заметит.

Потом остановилась и говорит:

— Смотри, вот кустик у меня тут такой красивый, по-нашему ойе — у него цветы, как звезды. Я каждое утро смотрю, как к нему прилетают две, ох, забыла, как на иврите…

— Птицы?

—  Ну да, крохотные такие птички. Садятся и едят.

— Что едят?

—  Ну, что-то такое из цветов.

 

***

Нельзя сказать, что работа доставляла одну только радость. Временами я чувствовал себя слугой, пускай и любимым. Когда я опаздывал, Йуша меня отчитывал. Смотрел обиженно, но через несколько минут забывал обо всем.

Мне же казалось, что я попал в западню. Я вспоминал, как однажды мне приснилось, будто я поступил в услужение к богатому чеху. Потом мне удалось расшифровать: чех во сне появился по созвучию, как раз в тот момент я редактировал книгу о Чехове, она будто бы поработила меня. Теперь же ситуация была обратной: если сейчас я служу у араба, кто расшифрует, что со мной происходит на самом деле?

 

***

Жоржетт постоянно корила Йушу, называла его бездельником и говорила, что он слишком любит спать. Он слушал ее и кивал. Мол, правда, так оно и есть — очень люблю.

Я пожаловался ему, что после переезда в Израиль мне перестали сниться сны.

— А тебе они снятся? – спрашиваю его.

— Иногда.

— А о чем?

— Снится, что я летаю.

— Над улицей?

— Над улицами я не летаю. Только над горами, над лесом.

— Высоко в небе?

— Высоко-высоко. А внизу зверей много разных.

 

***

После купания и завтрака я усаживал его в кресло на колесиках, отвозил в салон, закутывал в шерстяной плед. Жоржетт иногда приходила проверить, и, если на ткани были складки, разравнивала их. Йуша тогда сидел гордо, как король. После этого мы обычно смотрели телевизор или просто глядели на море и качающиеся верхушки деревьев.

Как-то со двора донесся сладкий запах табака, и Йуша вспомнил, как раньше курил трубку.

— Да уж, всегда у него эта трубка, — кричала Жоржетт из спальни. –  Не было такого, чтобы он без неё вышел с мужиками поиграть в шишбеш. Видишь на балконе коробка, пойди возьми её, он тебе расскажет.

Когда я вытащил огромную коробку, инкрустированную перламутром, с причудливым геометрическим узором, Йуша оживился.

— Это еще моего отца шишбеш. Я ж тебе рассказывал, он кондуктором был на Хиджазской железной дороге, большой человек. Привез их из Сирии ещё в начале прошлого века. Он учил играть меня, а я — детей и внуков.

— Ты хорошо играл?

—  Играл отлично. Всегда знал, какая выпадет комбинация. Меня, уж конечно, ненавидели, ругали, проклинали, но я сидел спокойно и курил. При себе у меня всегда была банка с английским табаком, и запах, когда я курил, стоял превосходный. Но ты понимаешь, вдруг неожиданно у меня стали выпадать зубы.

— Зубы?

— Ну да. Один, второй, третий. Они выпадали сами собой, без всякой боли, и никто не мог понять — почему. Под конец у меня остался один зуб. И я бросил курить. Знаешь, почему? Просто в Хайфу перестали завозить хороший английский табак!

 

***

Чтобы скоротать время, мы начали учить арабский язык. Я узнал, что на пожелание «Сабах эль хир» («Утро богатства!») нужно отвечать «Сабах эль нур» («Утро света!»). «Двухвостка» по-арабски звучала «абу михкас», что означает «папаша ножниц». Потом мы учили цвета. Когда я сказал, что «солнце желтое», Йуша поправил: цвета у солнца нет. Так же, с недоверием, он отнесся к «синему морю», и только трава действительно оказалась зеленой — по-арабски она звучит просто – «хашиш».

— Тот самый?

— Тот самый.

— Не очень хорошая штука, — сказал я осторожно.

— Да, для сердца плоховато, — согласился Йуша.

 

***

После урока заговорили о друзьях и врагах.

— Хорошо понимать язык врагов, что они там говорят у тебя за спиной, – задумчиво сказал Йуша.

— Думаю, мы все друзья.

— Только не все так думают. Враг — он, как змея. Стоит тут, и раз, вот уже шипит в другом конце комнаты.

Я молча пошел в дальний угол, повернулся и зашипел.

— Так?

Йуша засмеялся и кивнул.

 

***

Воскресенье. Скрип ходунка, мы заехали в душ. За окном — звон колоколов.

— Каждое воскресенье мы с тобой тут, — и слышим колокола. Здорово? — я замурлыкал «Братца Якова».

— Еще как…

— Скоро Рождество. Слушай, Йуша, ты ведь лёгкий совсем, давай я понесу тебя в церковь?

— Не выйдет, слишком крутые ступени. Упадешь, и мы оба разобьемся.

Лезвие после трех сеансов бритья немного затупилось. Я выдавил из тюбика крем, и Йуша стал дедом Морозом:

Уахад — провел бритвой по правому виску,

Тнейн — разгладил складку щеки, выскребаю,

Талати — под нижней губой,

Аррба — над верхней, движение справа налево,

Хамси — еще складка, растягиваю, выскребаю,

Ситти — капелька крови на подбородке,

Сабъа — левый висок,

Тамани — складки на горле,

провожу бритвой справа налево,

справа налево,

Тэсъа — слева направо,

Ашара — смываю пену.

Так я научился считать до десяти по-арабски.

 

***

Линия горизонта исчезла в тумане, небо затянули тучи и хлынул дождь, по-израильски зимний, с небольшими градинами.

Мы, как всегда, за работой, в ванной комнате: я раздеваю его, он медленно идет к окну, хватается за поручень.

— Что-то мы в темноте с тобой, как мангусты, — говорю ему. Как раз вчера он рассказывал мне о семейке мангустов, которая поселилась у них с Жоржетт во дворе.

— Точно.

Я включил свет.

— Держи меня! А то мокро тут, скользко, – сокрушался Йуша.

— Да, мы с тобой море развели. Пора на корабль. Ты плавал на корабле?

— Да, было однажды.

Дождь лил все сильнее. Через окошко ванной мы увидели, как ручей смывает улиток с каменных ступеней.

— Бедные мангусты, — сказал я.

— И мыши, — добавил Йуша серьезно.

 

***

Прошла ещё неделя. С дерева на улице Аббас попадали апельсины, и это значит, — так сказал Йуша, — вот-вот будет Рождество. Я хозяйничаю на кухне: режу питы, начиняю их белой пастой из кислого козьего молока, посыпаю затаром, сирийской душицей, добавляю немного оливкового масла. Йуша медленно идет к столу. Подходит, садится, и важно объявляет:

— Сегодня мне чай с лимоном. Как всегда. Ну, ты знаешь. Выжми в стакан лимон целиком. Полезно для желудка.

— Да, — говорю, — сэр! Времена меняются, а чай с лимоном остается неизменным.

— Это да…

Из салона доносится ворчливый голос Жоржетт.

— Сколько можно есть лимоны? Я вам в неделю покупаю по два килограмма. Я что вам – лимонная фабрика?

 

***

И вот мне приснился сон. Первый раз с переезда в Израиль. Про улиток, огромных, как пятиэтажный дом на улице Аббас. Мы с дочкой шли по улице на вершине горы. И была осень. Листья желтые, красные, оранжевые — везде. Машины стоят прямо в этих листьях. И вдруг все машины потихоньку поднимаются, и из-под них высовываются рога улиток. Гигантские улитки движутся медленно, прямо на нас.

 

***

И мы опять сидим за столом, пьем чай с лимоном.

— До 1948 года все было хорошо, — Йуша немного запачкался сметаной, салфеткой вытираю ему щеку. — Евреи и арабы, мы все танцевали на улице Герцеля. — Это его вечная песня.

— И ты тоже?

— Еще как…

— Йуша, а что случилось в 1948 году?

— Не хочу вспоминать.

Через день он все-таки вспомнил:

— Мне было девятнадцать, ночью мы проснулись, повсюду выстрелы, все побежали вниз, к морю. По ступеням. Раковины улиток хрустели под ногами.

— Много было людей?

— Тысячи. Мы бежали вниз с улицы Аббас… Помнишь, ты спрашивал, плавал ли я на корабле? Один раз плавал, в тот день, из Хайфы в Акко. Мы сели на лодку, а мэр города, Шабтай Леви, бежал за нами и кричал, чтобы мы вернулись.

— На машине, с громкоговорителем?

— Нет, он стоял прямо в воде и кричал… Рядом с Акко у нашей семьи был дом, большой, фруктовый сад, сто свиней, мы спрятались там. А потом решили вернуться в Хайфу. И меня посадили.

— В тюрьму?

— В лагерь, в Атлите, тысячи арабов оказались там, почти всех заставили уехать в Ливан.

— Почему ты не уехал?

— За меня заступился отец одноклассника, грек, он работал в мэрии. Приехал в лагерь, и меня выпустили.

Когда власть англичан закончилась, рассказал Йуша, в Хайфе все перепуталось, арабские террористы и провокаторы, еврейские террористы и провокаторы, снайперы на крышах Нижнего Адара, стрелявшие без разбора во всех, женщин, мужчин, пулеметные очереди с горы Кармель, кровь на рынке Талпиот.

После того, как десятки тысяч арабов покинули Хайфу в 1948 году, среди детей пронесся слух: по склону Кармеля бежит табун ничейных ослов, и теперь каждый, совершенно бесплатно может взять себе осла.

— Ослы бродили по городу. Но ужасно не это: их мясо стало появляться на черном рынке.

— Ты их ел?

— Кого, ослов? Скажи еще — котов. Мы ели улиток.

— Вы — арабские дети?

— Да без разницы, арабские, еврейские. Сидели на ступеньках вечером и ели улиток.

— Как, живых, что ли?

— Мы вытаскивали их из ракушки иголкой.

 

***

До праздника остался всего один день, и я решил заскочить в арабский магазин с рождественскими игрушками, выбрать что-нибудь для Йуши и Жоржетт. На полке качали лапами смешные маленькие елки. Белки и олени, все в блестках, глядели на меня, выпучив глаза — я купил бы их всех.

Положил в сумку подарок: самое позолоченное, что было в магазине – сверкающий поднос с разноцветными драгоценными стекляшками, а в кондитерской по соседству – любимое Йушино печенье с кунжутом, он всегда ел его после сна, размачивая в чае.

Жоржетт еще дремала в постели, когда я прокрался в спальню с подарками. Йуша, разумеется, был больше всего рад печенью. Так рад, что даже взял один кусочек с собой в душевую кабинку.

— Слушай, а ты помнишь своего дедушку? — спросил я, когда мы выехали из ванной на кухню. — Ты говорил, что в 1948-м вы прятались у него в Акко.

— Ну, конечно, я же гостил у него на каникулах, дверь дома у него выходила на улицу, она всегда была открыта. Каждый мог зайти, поговорить, попить кофе. Он дожил до 105 лет, так было написано в документах. Так-то он родился еще раньше.

— Когда?

— Весной. Говорили, что весной, а когда именно, в каком году, это уже все забыли.

Из спальни выползла Жоржетт, в разноцветном халате и с гигантским тюрбаном на голове.

— Поедаем лимоны? – посмотрела на нас, прищурившись, и плюхнулась на стул. Я и ей налил чаю. — А ты теперь послушай про моего дедушку. Он был мухтар, ну, знаешь, вроде старосты, в маленьком городке, где Сирия граничила с Турцией. Из древнего ассирийского рода. Богатый он был очень, на каждом пальце по кольцу из чистого золота. И вот, турки позвали его на угощение и подсыпали яд. А у него были большие усы, и когда он пришел домой, они начали выпадать. Прямо на пол. И он умер. Бабушка тогда сказала: нет, нас им не взять! Собрала пожитки, сгрузила все на осла, и с четырьмя детьми пошла по горам, по лесам, прямо сюда. Моя мама, самая младшая, сидела верхом на ослике.

 

***

Я не был у них три рождественских дня, — так и не понёс Йушу в церковь, —  а когда вернулся, меня встретили крики Жоржетт.

— Я умираю! У меня болит спина! Такие боли, такие боли! А он лентяй все сидит, спит в своем кресле! Он думает только о себе! Всю жизнь он думал только о себе! Никогда мне не помогал!

Жоржетт стояла в дверном проеме, опираясь на швабру, как библейский патриарх. Комната была вычищена до блеска, на тумбочке из красного дерева ни пылинки. В углу сверкала гирляндой елка, под ней три фальшивые «коробки с подарками» — из стекла. Кругом позолота, на полу коровья шкура.

— Все говорят, что я помешана на уборке. Что я сошла с ума. Сын вот сказал, что, когда я умру, он поставит у гроба швабру. Говорит, что я и на том свете наведу порядок.

Потерла еще немного белоснежной тряпкой и без того стерильный пол. И опять:

— Ох, болит-болит. Нет сил, сил моих больше нет. А он все сидит, даже не поможет мне. Так всегда было, сейчас — как пятьдесят лет назад. Я утром встану, приберу, — никому никогда тряпку не давала, никто лучше меня не приберет, — постираю, вымою, обед приготовлю — у нас всегда так было, как у англичан: скатерть, посуда, три перемены блюд, он в костюме, трубкой своей дымит. Никогда такого не было, чтобы сели в мятой одежде.

А потом он сажает нас в машину и катает кругами по Хайфе. Я говорю: «Сколько можно, все одно и то же!» Приезжаем, а он спать!

Из кресла у телевизора — шепот:

— Так я до обеда 300 километров каждый день наматывал, с инспекцией по заправкам.

Но Жоржетт не слышала:

— Эгоист. Ему только спать!

И Йуша тихо говорил:

— Она права.

 

***

В январе он стал все чаще терять сознание. Однажды я пришел и увидел на мраморной плитке в коридоре следы крови – оказалось, утром Йуша споткнулся, упал и разбил губу.

 

***

15 января, когда я зашел, меня никто не встретил. Я побежал в спальню. Йуша, похожий на улитку без раковины, бесформенный, беспомощный, лежал в постели, хлопал глазами и шамкал беззубым ртом, а когда я подсел к нему, схватил меня за руки, стал целовать их, хрипеть «спасибо!» — глаза большие от страха, движения какие-то суматошные. Казалось, он застрял во сне, из которого боялся не выбраться.

Вонь стояла нестерпимая. С диким трудом я донес его до ванной, помыл. Жоржетт одела его в свежую, чистую одежду. И вот, преображение: Йуша стал похож на человека. Он даже был не лишен элегантности в своем черном шерстяном джемпере. Я завернул его в плед, и он уснул.

 

***

В полуобморочном состоянии я дошел до остановки, сел на автобус и поехал в Назарет, вышел неизвестно где, шел неизвестно куда. Пришел на гору Фавор. Не дошел до вершины. Заблудился в лесу, в красной глиняной грязи. Сидел в темноте и слушал пение муэдзинов. И почему-то вспомнил, как десять с чем-то лет назад мы с пятилетним сыном оказались  на вокзале одного непримечательного сибирского городка.

До поезда было часа три, и мы отправились гулять, условившись идти прямо и никуда не сворачивать, а если по пути встретятся препятствия – дом, например, или гаражи, – огибать их и продолжать двигаться по прямой. Так мы шли сквозь город, вдвоём, и под конец наткнулись на холмик, поросший травой, – там я закурил папиросу, а сын нашел ящерку, и мы сидели там долго, пока не стало смеркаться. Мы поднялись, сын взял соломинку и стал играть на ней, как на флейте. Беззвучно. Мы возвращались, и вдруг я заметил поворот: над узкой бетонкой друг к другу склонились два тополя, и было не ясно, что произойдёт, если мы свернем, – и это был тот раз, когда мир, улыбнувшись, показал мне, нет, не брешь, не разрыв, а аккуратные ворота, будто говорящие: «Посмотри на нас!»

Мы не стали сворачивать – мы спешили на поезд.

 

***

На следующее утро Йушу повезли в больницу – формальная процедура, чтобы затем отправить умирающего в хоспис. Собрали вещи, упаковку питьевой воды, чтобы горло у него не пересохло. А он совсем пришел в себя. Улыбался. Ресницы такие длинные. Приехали в больницу, а за окном плещется море. Сидим с ним, шутим.

— Как ты? — спрашиваю.

— Запутался, — говорит Йуша. — Совсем потерялся.

— Что, завтра рванем отсюда?

Улыбается беззубо. Уши лопухами.

— Еще как…

— Правда, Йуша, а ты куда бы хотел?

— Да, главное, чтобы подальше.

Начался ливень. Двухметровые волны бились о берег, машины на парковке стояли наполовину в воде.

 

***

Мне приснился сон, будто мы с Йушей плывем на лодке по извилистой реке (запах ила и ивняка), и в какой-то момент нам открывается большая отвесная скала, лучи вечернего солнца падают на нее, и порода кажется золотой. Эта скала заметна только на одном из поворотов реки, дальше она исчезает. И вот, издали мы видим птицу, очень странную, с длинным хвостом, закругленным клювом и короткими, смешными, будто недоразвитыми, крыльями. Птица кричит, и будто бы атакует нас. Йуша тянется к ней, трогает ее за клюв, она бьет его по пальцам. И тогда я понимаю, что она не кричит, а плачет. Горько-горько плачет и просит, чтобы мы ее спасли. Я замечаю, что вся она облеплена мелкими личинками. Она отлетает и возвращается, и издали она похожа на какую-то доисторическую тварь. Я спрашиваю Йушу, что мы можем для нее сделать. Убить, чтобы не мучилась, разломав пополам? Но он говорит: «Не надо, мы же не знаем, может, она сама вылечится».

 

***

Хоспис, куда привезли Йушу, располагался в промзоне арабского городка Шфаръам. В этом Шфаръаме, как выяснилось, делают знаменитое мороженное с лимоном и мастикой, но я увидел лишь бетонные джунгли, кучи мусора и арматуры. Поплутав, я обнаружил Йушу в столовой среди угрюмых мусульман и русских бабок. Он сидел и грустно смотрел «Первый канал» российского телевидения, что-то про Криса Кельми. Пахло супом, старостью и особым израильским освежителем воздуха.

— Ну как ты тут?

— Я в порядке. Очень рад тебя видеть. Правда.

— И что ты делаешь?

— Да ничего. Просыпаюсь, открываю глаза, лежу.

— Думаешь?

— Думаю.

У выхода на койке заворочался сосед и что-то пробормотал.

— У тебя получается оставаться спокойным?

— Да, я спокоен.

— Правда?

— Правда. Я привыкаю.

Мы молчали и смотрели друг на друга.

— Ты молодец! – сказал я.

— Еще как… – он еле заметно улыбнулся.

— Слушай, может тебе принести газет?

— Про политику? Спасибо, не надо.

— Новый завет?

— Я его наизусть знаю.

— Наизусть?

— То, что надо, знаю. А будешь углубляться — сойдешь с ума.

— Ну так что же это такое – лежать тут и совсем-совсем ничего не делать?!

— Я просыпаюсь и открываю глаза. Закрываю глаза и засыпаю. Так лучше. Для всех. Им со мной тяжело.

— И для тебя тоже?

— А есть выбор?

— Ты молодец, — я погладил его руку.

 

Когда я уходил, он плакал.

 

***

Я забыл в хосписе мою кипу. Думал, вернусь, но не смог. Время от времени звонил Жоржетт. Она восторгалась хосписом, как, мол, там все чисто и приятно, как Йуше там нравится, как за ним ухаживают.

— В последний раз попросил, чтобы ему купили одеколон. Сиделка ему понравилась. Молоденькая.

 

***

Он умер через полгода. Я даже не знаю, что говорить. Не знаю, стоило ли все это писать. Не знаю, как закончить.

Когда Йуша был жив, еще в те осенние месяцы, когда я приходил к нему каждый день, я сочинил стихотворение и записал его в тетради с арабскими словами, которые мы учили. Стихотворение про него. И про меня.

 

АРКА

Застегиваю
нижнюю пуговицу кофты.
Только нижнюю.
Даю лекарство.
Часы — щелчок на запястье.
У него черные глаза,
длинные ресницы,
пушистые седые волосы.
Он застенчиво улыбается.
Смотрим с балкона вниз.
И я нечетко, но различаю
ворота
внизу во дворе,
два дерева наклонились друг к другу,
и получилась будто бы арка.
Дворник здесь давно не работал:
ворох листьев.
Скрипит ходунок,
и мы выходим идем исчезаем
вдвоем
за деревом с толстым стволом
обвитым паутиной корней.
Сгорбившись, медленно
идем с ходунком
по крошеву листьев,
сиреневым опавшим цветам,
стручкам рожкового дерева.
Пот течет по шее, по лбу,
он сопит, слизывает каплю
с верхней губы.
По-арабски йирруэх — «он идет»,
финальное «х» — прямо из глотки
хрипит, будто бы сжали горло.
Оглядываюсь назад.
Ворота распахнуты.
Кружево металлической ковки
не разглядеть
на солнце.
дом
уже далеко,
он идет по дороге,
и я,
мимо ленивых котов
на крышах машин,
на асфальте,
на мусорных баках.
Зевая, они провожают нас взглядом,
щелки зрачков,
глупо приоткрытые рты.
По-арабски энруэх —

«мы идем».