Выпуск №15

Автор: Андрей Пермяков

 

Дима Лашов стоял, тяготясь новым знанием. Смотрел сквозь перила на четвёртом этаже и тяготился. Аж голова перевешивала. Хотя позавтракал вот только. А на линейку не пошёл. На вечернюю ходил, так сейчас тяготился.

Вчера, пока вожатка уводила всех по лесенке, ушёл на бережок, где можно было думать про день и есть землянику. Земляника была противной, как яблоки-дичка или не знаю, но всё равно. Подумать не вышло, сгрызли комары.

В палату тоже не хотелось, пошёл до крыльца, уводящего в безнадёжно закрытый подвал. На корявых ступеньках, быстро ведущих книзу, Спицын и Коля Бывшев натягивали штаны.

— Вы чо делали? Ебались, что ли?

— Не, – сказал Бывшев. – Мы не ебались, мы дрóчились.

Глагол бы незнакомым. Предыдущий, матерный, обрёл контуры в марте канувшего учебного года. Тогда пошёл слух, что Камаз из шестого «Б» выебал мелкого Фофана и теперь его от всех защищает, а сам ему же в рот суёт за кочегаркой. Информация, напрямую Лашова не касавшаяся, прошла где-то рядом, но физиологические подробности от Серого он выслушал. Теперь вот ещё что-то похожее.

—Это как — «дрочились»?

— За письку дёргаешь, тока не сильно, она потом встаёт, и делается приятно-приятно. Можно самому себе, но лучше так. Давай тебя научу?

Дима ушёл и теперь тяготился. Было чувство, что про такое знать не надо. Слово «ебаться» иногда всплывало около темы свадеб или просто когда ругались, а новое было совсем противным. Одно дело — становится хорошо, когда по канату лезешь или на стойку большого турника, другое….

Тяготиться просто так было скучно, поэтому Дима плевал через перила. В первом ещё классе он прочёл «Жизнь Ивана Семёнова, второклассника и второгодника». Там Семёнов тоже всегда плевал. Папа спрашивал:

— Ты понял, зачем он плевал-то всю книгу?

Диме казалось, будто просто так, но, оказывается, в книжке это было символически. Мол, Семёнов на всех морально плюёт, потому и в книжке плюёт.

В третьем читал мушкетёров. Там, вроде, Атос поймал для Д’Артаньяна слугу. Планше или кто-то сидел на берегу, кидая камушки и глядя на круги.

Если на круги не глядеть, кидание камушков станет бессмысленным. Поэтому Дима, плюя, тоже внимательно следил за полётом слюней и как они разбиваются, делаясь пятнами. Иногда пятна ложились рядом, в тире похвалили бы за кучность.

Лагерь частью располагался в школе, пустой от лета. Младший отряд жил на верхнем этаже. Верхний был четвёртым, но от высоченных потолков расстояние до самого пола было приличным, потому часть плевков уносило сквозняками из виду. Получалось бессмысленно.

Однако в основном Лашов страдал от знания. Дед, пока Дима был маленький, говорил: «Много будешь знать — скоро состаришься», – а когда Дима стал большим, пойдя в школу, стал говорить: «Во многом знании — многие печали». К финалу Диминого третьего класса дед говорил уже мало, зато много лежал и часто обсирался.

Знание требовало распространения, но делиться было не с кем. К середине смены друзей толком не осталось. Воспитательницу Марию Николаевну сильно радовала компания приличных ребяток из разных городов, быстро подружившихся и отдыхающих вместе. Затем приличные рассорились. В школе, дабы не стать объектами, им приходилось подчиняться либо быть незаметными, потому тяга покомандовать являла себя на природе. Дима слился.

Рассказывать самой воспитке — будет шум с последствиями. Жалобиться на шпану — себе дороже. Это Дмитрий понял в первом классе, когда его чмырил Падуков из параллельного. По садишной привычке Дима заревел, побежав к Эмилии Петровне

— На меня Лёша Падуков лее-езет!

Эмилия обернулась к стоявшей рядом училке, пока Диме незнакомой:

— У Падуковых дома, видимо, опять загул. Надо к ним сходить. Узнайте, как брат Алексея, он же у Никаноровой в классе вроде? Пусть к бабушке идут.

О проблемах благополучного Лашова было мгновенно забыто.

Собственно, в лагере Дима тоже успел выпросить грядущих неприятностей. Мозжерин из «Г» класса — мелочи, хоть он и грозил собрать шоблу. Но «гэ» и есть «гэ», зачем их бояться? А вот жлобина-семиклассник Оглезнев (нафига ему-то лагерь?) — это серьёзно. Если не забудет, как Дима заложил его по курению. Заложил тайно, но сдали же!

Девочкам про дрочку не расскажешь. Про других сообщишь — решат, что сам так же. Хотя вожатке Свете можно было б, но с ней тоже разругались. Так всегда бывает: делаешь человеку доброе, стенгазету рисуешь, потом ещё доброе делаешь, а он начинает борзеть и тобою помыкать. Кроме того, воспитки с вожатками сейчас злые. На другом берегу речки Бабки расположен лагерь имени Сосновского. Там отдыхают ребята, чьи родители работают в колонии и в нефтеразведке. Говорили, там кормят хорошо, но в этом Дима не разбирался.

Зато, играя в индейцев, один третьеотрядник там убил другого топором, качественно этот топор метнув. Так-то понятно: у индейцев томагавки были каменными, а тут — хорошее железо.

Родители, приезжая в гости, кстати, удивлялись: как так? Мы уже в индейцев не играли, только если дедушки играли, а дети опять играют. Странно: фильмы с Гойкой Митичем все смотрели, зачем удивляться?

В прошлом году, после второго класса, в Димином отряде тоже случилось событие. В сончас, когда все трындели, Рахимов нашёл под кроватью гвоздь и запульнул его в пространство. Гвоздь отскочил, повредив Валерке глаз.

Валерка орал дурным голосом, а Рахимов — неприятно и сдавленно:

— Я в стену кидал! Я в стену кидал!

Про всё такое болтать можно, а про дрочение нельзя. Только если с Леной из Кыласово посидеть, вдруг к слову будет. Как раз её купаться звал к Зелёному острову. Она вроде собиралась сегодня. Там овражек есть с ящерицей.

Размышления прервались внезапно:

— Светлана Владимировна, вот он!

Светкина рука на голове, другая держит за рукав футболки. И девки-курицы её здесь, которые с ней всегда ходят. Ленка тоже.

Плюя и рефлексируя, Дима потерял концентрацию. Перед волейболом вожатка с любимицами зашли переодеться, и один харчок, унесённый ветром, аккуратно угодил Свете на блузку, а второй — на волосы. Но второго она вроде не заметила.

Со своими присными прошла хитрым путём через второй этаж, через спортзал — не лень же было! — открыла палату вторым ключом и уловила плевуна на площадке.

Потащили вниз. Ленка хотела, чтоб Лашов плевки слизывал:

— Мы в прошлом году в лагере Морозова одного так же поймали, заставили с крыльца лизать!

Диме пришлось зареветь, Ленка смилостивилась:

— Пусть футболкой вытирает!

И платье её, голубое в чёрный горох, колыхалось рукавчиками.

Через минут двадцать, вот же ж не лень вожатке с девками было издеваться, сошлись на тряпке. Вытер, пошёл играть в футбол. Вопрос дрочения переместился в отдел долгой памяти.

В сущности, лагерь был промежутком между кошмаром последних школьных месяцев и раем июля-августа, где книжка, речка и велосипед. Нельзя ж сразу из плохого в хорошее, а то сдохнешь от радости.

Далее было похуже, конечно. В шестом классе, то есть в году от Рождества Христова 1984-м, в активный лексикон вернулось слово «лох», затем — «лошок» и жизнь Димы Лашова долго двигалась под сенью этого термина. Тем более в народе и у детей обострились вопросы иерархии, деньги стали влиять.

Но про такое уж роман надо сочинять. Или лучше забыть.