Выпуск №15

Автор: Анна Гальберштадт

 

Записки психолога из сумасшедшего дома

 

После второй полосы безработицы психолога, представителя редчайшей по тем временам профессии, но с пятой графой в паспорте, мне сильно повезло. Я устроилась на работу в госпиталь Номер 1 имени П.П. Кащенко. В Алексеевскую больницу, как она называлась до революции, или Канатчикову дачу, как ее называли в народе.

Огромный комплекс солидных серых зданий и аллеи, отгороженные от улицы высокой стеной. По ним группами расхаживали больные в серых пижамах, направляющиеся на работы в мастерские и в сад. Было известно, что среди них встречались отменные плотники, паркетчики, искусные маляры, которые отделывали кабинеты начальства, и не только.

В госпитале было около трёх тысяч пациентов и столько же персонала. Психолог работал один – Татьяна Эмильевна Беркович. Она занималась тестированием по системе Рубинштейн и Зейгарник.

Блюма Вульфовна Зейгарник, или Блюмочка, как ее называли в мои студенческие годы, была крошечной старушкой с нервным тиком, хотя лет ей было не так много. Когда она в университете беседовала с сотрудниками, ее не было видно за их спинами. Мы знали, что она была ученицей и подругой Курта Левина, основателя школы гештальтпсихологии, но по возвращению в Россию ее мужа посадили и в 40-ом году расстреляли. Она осталась вдовой с двумя мальчиками, шести и одного года. И, видимо, напугана была на всю оставшуюся жизнь. Уничтожала все свои фотографии и записные книжки.

Так называемый Эффект Зейгарник гласил, что незавершенные действия запоминаются лучше, чем законченные.

 

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Надев белый халат, я явилась в кабинет психолога Татьяны Эмильевны, женщины неопределенного возраста, со старомодным пучком волос и усталым выражением лица. Она, похоже, была напугана моим появлением. Профессорская дочь, старая дева, похожая на состарившуюся девушку, так и не ставшую матроной, она уже много лет жила в коммуналке с соседом алкоголиком, который скандалил со своей супругой, изрыгая потоки многоэтажного мата. И ТЭ уносила свой чай к себе в комнату, чтобы не слышать.

Старшая медсестра госпиталя, распоряжавшаяся распределением отдельных квартир от профсоюза, Татьяну презирала за интеллигентность и отсутствие советской подлости. Поэтому отдельная квартирка ей никак не светила.

К Татьяне привели из отделения утреннего пациента на психологическое тестирование, которое занимало часа два.

Я представилась новым психологом, в обучении у Татьяны Эмильевны. Молодой симпатичный пациент, длинноволосый художник по имени Антон, страдал эпилепсией. Несколько недель тому назад он в сумеречном состоянии сел в машину кого-то из врачей, выехал из госпиталя и очнулся уже в Пскове, совершенно не понимая, как он туда попал и сколько дней прошло с его побега. Антон взглянул на меня, уже замужнюю женщину двадцати семи лет, мать семилетнего ребёнка, бледную, с копной каштановых вьющихся волос, и спросил, замужем ли я. Я ответила, что да. «А почему ваш муж позволяет вам работать в Кащенко? Ведь кто-нибудь такой, как я, вас изнасилует и выбросит в окно!»

 

КРОКОДИЛИЦА

Старшая медсестра больницы, массивный бронетранспортер Зоя Ивановна, гордо несла себя по жизни грудью вперёд. Больные прозвали ее Крокодилицей. Один из них задумчиво заметил: «У нее вид такой, как будто в нее вставили и забыли вынуть». Крокодилица распоряжалась премиальными, выделением квартир для персонала и многими другими благами. Своего супруга она называла не иначе, как дурак. А сына – Сашенька. Дураку я щей наварю, пущай хлебает! А мы с Сашенькой чего-нибудь вкусненького поедим – икорки, рыбки красненькой.

Татьяна Эмильевна, замученная соседом, изрыгавшим мат, и принимавшая пациентов из судебного отделения, которые и нормальных-то слов не знали, девственница, страдавшая от тяжелых кровотечений из-за фибромы, жертва советской гинекологии, которую нужно бы отнести к разряду пыток, очень быстро успокоилась и даже полюбила меня. Она поняла, что я не из тех наглых и пробивных девиц, которые устраивались в госпиталь по блату, и что выживать ее из кабинета я не собираюсь. Наоборот, получилась так, что через год главный психиатр судебной экспертизы Галина Бельская зауважала меня за мои психологические обследования, что прибавило мне веса в глазах Крокодилицы, и я, вооружившись букетом и коробкой шоколада, отправилась к ней ходатайствовать за несчастную Татьяну Эмильевну. И, о чудо! Наконец-то ей выдали отдельную малогабаритную квартирку.

 

ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ

Моя личная жизнь в тот период заключалась в том, что я уходила от мужа со своим шестилетним сыном. Прожив месяц в проходной комнате, ночуя c ребенком на матрасах на полу у подруги, Таньки Булавиной, жившей с мужем и двумя детьми в трёхкомнатной малогабаритке по соседству, я переехала в квартирку на Войковской, куда вскоре переселился близкий друг моего супруга Володя.

Незадолго до этого Слава и я подали на развод, и работница ЗАГСа очень удивилась, что я не предъявляла претензий, не рыдала, и вообще, мы оба с мужем вели себя спокойно, как будто явились за очередной справкой. Влепила мне такой же налог, как мужу, хотя матерям одиночкам обычно дают поблажку. Видимо, не понравилось ей мое твидовое пальто, подарок свекрови, и злосчастная пятая графа в паспорте. Нечего было симпатичному русскому парню жениться на яврейке!

Вся нелепость моей личной жизни заключалась в том, что вышла я замуж за Славу по глупости и, скорее, по любви, забеременев через два с половиной месяца наших встреч, а Володю я на протяжении восьми лет терпеть не могла. И сейчас уже месяц, как жила с Володей, человеком, который долго меня добивался, а я ходила как в воду опущенная.

Все последние годы совместной жизни я говорила мужу, что не хочу видеть «этого человека» в своем доме! Когда мне исполнилось двадцать семь, Слава весь вечер провел в кабинете, играя в шахматы с соседом Женей, преподававшим научный коммунизм пожарникам, а я сидела на кухне, пока немногочисленные гости развлекались в гостиной. И тогда мне впервые пришла в голову мысль, что я изменю Славе с первым же мужчиной, который переступит порог нашей квартиры. И тут явился Володя, которого на рождение я не звала, и сел за кухонный стол. И воспрянул духом, учуяв перемену – впервые вместо того, чтобы подняться и уйти, я стала разговаривать с ним. И у меня промелькнула мысль: «Ну что ты обвиняешь во всем Володю? Славка сам во всем виноват». Перед уходом Володя очень нежно поцеловал меня в губы.

 

КАБИНЕТ

Просидев месяц в кабинете ТЭ и наблюдая ее за работой, я решила, что мне пора начать действовать самостоятельно. Я направилась в кабинет заместителя директора госпиталя Геннадия Петровича Жаворонкова. Сидя в кожаном кресле, он кормил тропических рыбок в аквариуме. Когда я стала излагать мою просьбу о выделении мне отдельного кабинета, ему позвонили. Жаворонков взял трубку: «Кого перевести к нам? Зачем? Вам это надо? И мне это не надо!» Потом, вполоборота, обратился ко мне: «Анна Семёновна, ну что вы волнуетесь? Вы продолжайте себе учиться, вот у нас есть курсы усовершенствования для психиатров, туда ходите. Зарплата вам идёт? Идёт. Ну так и работайте, как работали».

Недель через шесть, прослушав все лекции и посетив все клинические разборы во всех отделениях, я снова отправилась к Жаворонкову. Меня предупреждали, что после трёх он, любитель марочного коньяка, был уже под шефе. Геннадий Петрович по-прежнему кормил рыбок и был добродушен.

Я снова стала талдычить, что мне нужен кабинет. Нет, никак нельзя делить его с Татьяной Эмильевной, нужна конфиденциальность, да, еще нужен стол, и два стула, Геннадий Петрович, чтобы мне сесть, и пациенту тоже. Не на колени же мне его сажать, или мне ему на колени садиться? Последнее я уже думала про себя. Наконец Жаворонков, который был готов платить мне зарплату только за то, чтоб я не занимала кабинет, скорее всего, нужный кому-нибудь из блатных сотрудников, сынку какого-нибудь аппаратчика или двоюродной племяннице секретаря райкома, сдался.

 

ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЕ ОТДЕЛЕНИЕ

Мой кабинет находился в тридцать третьем, алкогольном отделении, на втором этаже, где располагались кабинеты сотрудников. Сами алкоголики лечились в палатах на первом этаже. Это не были, как правило, простые алкаши из подворотни, попавшие туда с белой горячкой.

Нет, в этом отделении лечились народные артисты, композиторы, художники, члены союза писателей и высокопоставленные военные, которые спивались на военных базах в лесах. Там же лечился и Высоцкий, которому по воспоминаниям персонала как-то любящие друзья прислали ящик Боржоми. Где в запечатанных бутылках была водка.

Красотки в дорогих шубах приходили на свидания к этим пациентам. И ни один из них алкоголиком себя не считал. Они же не таскали деньги из дому, не сдавали бабушкино серебро в комиссионки. Эти люди пили интеллигентно, с друзьями, в Доме Архитектора, Союзе композиторов, ресторане ВТО, пили дорогие напитки и хорошо закусывали.

Алкаши попроще, ветераны, учили их, что против антабуса есть средство – пить водку с лимоном. Против других средств тоже были противоядия. Няньки и уборщицы за трешку приносили им выпить, и в нерабочие часы можно было и развлечься с ними же. За год до моего прихода в отделении случился скандал – чуть ли не весь женский персонал отделения, вдобавок к пациентам, заразился чем-то венерическим. И отделение закрыли на карантин.

 

ИОСИФ

Мой кабинет находился прямо напротив кабинета заведующего отделением Иосифа Мойсеевича. Вальяжный мужчина средних лет с приятным баритоном, Иосиф был из семьи потомственных врачей. Как он объяснил мне, работа у него была не пыльная, икру покупать не приходилось. Самым дефицитным средством от алкоголизма в те годы считалось французское средство с красивым названием Эспераль. Капсулу с этим Эспералем вшивали больному в ягодицу, в «верхний правый квадрант», как учил нас, студенток психфака МГУ, отставной полковник на занятиях по военной обороне.

Как-то, когда мы с Иосифом трепались, зазвонил телефон. На проводе был директор больницы: «Да, Валентин Михайлович», зажурчал баритон Иосифа. «Вшить Эспераль? Конечно, вошьём! Ваше слово для меня закон! Если нужно будет, мы и в бюст П.П. Кащенко вошьем».

Иосиф попросил меня об одолжении – иногда предоставлять ему мой кабинет для иногородних пациентов. Я не вникала в его дела. Как правило, это был мужчина средних лет из Средней Азии, который приводил с собой непутевого или умственно отсталого сына. Сыну делалась инъекция или клалась под язык очень дефицитная пилюля. А в пузатом портфеле папы была длинная ароматная узбекская дыня, которой нас угощали после приёма, и, скорее всего, пачка купюр с портретами вождей.

Через некоторое время Иосиф Моисеевич внезапно покинул алкогольное отделение и перешел в не менее блатное санаторное, находящееся в особняке, построенном купцом Алексеевым для больной дочери, со старинной мебелью и фарфором под стеклом.

Я спросила Иосифа, встретив его на территории, почему же он ушел из такого прекрасного отделения. Он вздохнул и взмахнул рукой: «Сколько можно быть сыном лейтенанта Шмидта? Главное – вовремя сойти со сцены!»

 

ВАЛЕРА

Среди пациентов больницы, работавших в саду, был худощавый молодой человек по имени Валера, который, увидев меня, здоровался и обязательно читал какие-нибудь стихи. Как правило, хорошие – Пастернака или Ахматову. И часто добавлял: «Анна Семёновна, мне уже тридцать три года, а взаимной любви все нет и нет!»

Я посещала лекции в институте усовершенствования для психиатров и ходила на клинические разборы дел пациентов, где собиралось несколько человек. На английском это называется Grand Rounds. Читали историю болезни, анамнез, потом встречались с пациентом, и после этого обсуждали диагноз и лечение. Открыли папку некого Валерия Г., который попал в госпиталь после многократных задержаний на пляже, где он в воде хватал женщин за грудь. Потом привели больного, это был Валера из сада, который страшно смутился, увидев меня.

На следующий день он снова подошел ко мне, когда я проходила мимо, и сказал: «Как я расстроен, Анна Семёновна, что вы узнали про меня нехорошее».

Как жаль, что тогда и там, где Валера вырос, не было возможности оказать ему помощь, когда он был подростком, и жизнь его была сломана.

 

ЛАТЕНТНАЯ ШИЗОФРЕНИЯ

В современной западной психиатрии, где используются чёткие критерии диагноза шизофрении, такие как обязательное наличие бреда и галлюцинаций, диагноз так называемой латентной шизофрении считается устаревшим. Диагноз этот впервые выделил Блейлер в 1911 году, и впоследствии диагноз ставили по результатам тестов Роршаха. Латентную шизофрению в Советском Союзе ставили, основываясь на наличии способа мышления, может быть, типичного для шизофреников, но синдром Аспергера, который можно обнаружить путем психологического тестирования и бесед с пациентом, опять же, не называется шизофренией на Западе. Юрий Шапкин, блестящий психиатр, с которым я дружила в Кащенко, говорил мне: «Почему способность приспосабливаться в обществу нужно считать критерием душевного здоровья? Тогда жулики и подлецы – это образцы нормы. Шизофреники – цвет нации!»

Конечно же, диагноз латентной шизофрении использовался в карательной медицине, где диссидентов могли осудить на принудительное лечение, на основании того, что они плохо приспосабливались к обществу в тоталитарном государстве. К счастью, в Кащенко с вопросом о диссидентах я столкнулась только раз. Наш директор, Валентин Михайлович Морковкин, прослышав, что я знала какие-то языки, вызвал меня к себе, чтобы я перевела письмо из-за границы. Я прилично знала английский, окончив английскую спецшколу, но письмо директору госпиталя пришло из Франции, от правозащитной организации, кажется, Amnesty International, по поводу какого-то диссидента на принудительном лечении. Моего французского, который я учила всего лишь год в университете, хватило, чтоб перевести это нехитрое письмо. Морковкин облегченно вздохнул и сказал: «Ну, этого у нас нет, он в Пятнадцатой больнице».

Юра Шапкин рассказал мне про отца Юрия Трифонова, автора «Дома на набережной», который был комиссаром нефтяной промышленности в Сталинское время. Вместо лагеря он по какой-то причине попал в психиатрическую больницу. Но через несколько лет всё таки свихнулся и стал писать понятными только ему иероглифами.

 

ЧЕРТА

Как-то в разговоре с Айлин Майлз, известным американским поэтом, я сказала ей, что в молодости, работая в Кащенко, я впервые поняла, что нет никакой черты, отделяющей так называемых нормальных людей от сумасшедших. Что любой человек может оказаться по ту сторону. Как жизнь сложится, как повезет.

«О да», сказала Айлин, лесбиянка, выросшая в Бостоне, дочь чувствительного и доброго отца, ирландца, умершего от алкоголя у нее на глазах, когда она была школьницей, и черствой матери – польки. «Всё зависит от того, как сильно тебя жизнь стукнет».

 

КЛАССИФИКАЦИЯ ПРЕДМЕТОВ

Психологические тесты были составлены так, чтобы выявлять особенности когнитивного процесса у испытуемых. Одна гипотеза заключалась в том, что шизофреники и люди с шизоидным типом мышления обобщают по несущественным признакам, видят сходство между вещами, отдаленными друг от друга, и их ассоциации тоже идут по неожиданным путям. Кроме ассоциативного эксперимента, пациенту давались разные задания. Один из запоминающихся тестов назывался «Классификация предметов». Пациенту предлагались карточки с изображениями цветов, фруктов, птиц, животных, предметов обихода и орудий труда. И он должен был разложить их на группы по объединяющим признакам. Предполагалось, что здоровый человек объединит их по существенным признакам, а человек с когнитивными нарушениями – по несущественным. Часто приводился пример, когда шизоид объединял в одну группу сапог и ручку, объясняя это тем, что оба предмета «оставляют след». Этот метод обобщения напоминает поэтический, потому что поэты всегда ищут нестандартные ассоциации.

Конкретно мыслящие люди и умственно отсталые обобщают по конкретным признакам, наиболее примитивным, вернее по ассоциации, потому что обобщение требует некой способности к абстрактному мышлению.

Как-то ко мне прислали на тестирование молодого человека, которые вообще не знал иного языка, кроме как лагерная феня. Он уже подростком сидел в колониях для несовершеннолетних. Этот человек сложил в одну группу карточки с изображениями свиньи, ласточки, собаки и человека с лопатой. Объяснил это так: «Человек свинью хряпает, собака свинью хряпает». Я спрашиваю: «А ласточка почему здесь?» Больной отвечает: «Ну, и собака иногда ласточку хряпает!»

 

СУДЕБНОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

К Татьяне Эмильевне и ко мне часто посылали на психологическое тестирование пациентов из судебного отделения. Политических там не было, а были проворовавшиеся мясники и завмаги, проститутки, наркоманы, которых часто судили за тунеядство, умственное отсталые убийцы. Отделение находилось минутах в двадцати ходьбы от нашего корпуса, и пациентов приводили санитары. Они были заранее внесены в расписание, где-то за месяц или два. Обследование психолога требовалось для дифференциального диагноза, для установления вменяемости и иногда для судебной экспертизы. Обследование строилось на результатах тестов, и шло на экспертизу, где психиатры решали, вменяем ли обвиняемый.

Мясники, как правило, были весьма вменяемы. Один из них мне сказал: «Зарплата мясника – восемьдесят рублей! Ну, и как же мне жить на это?» И рассказал мне в подробностях о том, как из четвертого сорта мяса делается второй, а из третьего при помощи профессиональных манипуляций складывается первый. Ну, а настоящий первый сорт идет частным клиентам – завмагам, известным врачам, директору театра и закройщику из Дома Моды. Шизофрении у него точно не было.

 

САДОВНИК

Меня вызывают на консилиум в судебное отделение. Директором была женщина-психиатр, как выражалась Татьяна Эмильевна, из медсестер. Видимо, из тех, кто получил медицинское образование на вечернем отделении мединститута. Людмила Петровна звёзд с неба не хватала, но была женщиной практичной и здравомыслящей. Как-то в воскресенье я встретила ее на Черемушкинском рынке, куда ходила редко, потому что на зарплату, как известно, не разживешься. Я покупала там что-нибудь вкусненькое для ребенка – творожок, пару свежих огурцов зимой или телячью отбивную. Как никак, на покупку уходило процентов пятнадцать моей зарплаты с надбавкой «за вредность».

Людмила сидела за прилавком и невозмутимо торговала свежими овощами и петрушкой с укропом с собственного дачного участка. Увидев ее, смутилась и поспешно ретировалась я.

На следующее утро на консилиум вызвали наркомана, молодого человека с длинными волосами и нагловатой улыбкой. Тунеядцу задали вопрос о том, почему он не работает. Молодой человек ухмыльнулся и ответил, что никак не может найти работу, которая ему подходит.

Психиатр задал ему вопрос: «Ну, а кем бы вы хотели работать?» Последовал ответ: «Ну, садовником, например. Выращивать маки…»

 

ВТОРОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

Второе отделение располагалось в старинном особняке с винтовыми лестницами. Когда зав. отделением, умная еврейская женщина из старых специалистов показывала мне помещение, она рассказала, что круглые углы и сглаженные перила были придуманы для предотвращения самоубийств. Оказывается, можно было покончить собой, просто ударившись головой о стенку с разбега. В этом отделении, среди других, были особо важные больные, когда-то там содержался сын члена ЦК Аристова, имеющий какое-то отношение у Аэрофлоту. Эсфирь Ароновна показала мне особенно редкого больного с бредом величия. Наполеонов и Александров уже давно не было. Императоры практически перевелись. Вождей типа Ленина, Сталина и Троцкого, скорее всего, истребили в лагерях.

Мой муж мне рассказал историю о жене двоюродного дяди, крупного специалиста по станкостроению, первую жену которого расстреляли, потому что она голосовала не за Сталина, а за Троцкого. Дядю спасло то, что он давно уже жил со своей секретаршей Ольгой. Однажды новая жена вдруг заявила ему: “Роман, я тебе больше не дам. А дам только товарищу Сталину!“ Пришедший в ужас Роман, который жил с ней в коммуналке, тут же позвонил знакомому хирургу, умолил его приехать, и тот этой же ночью на обеденном столе сделал жене лоботомию. Мой муж вспоминал, что у жены дяди был небольшой шрам на лбу, и левая часть лба чуть выдавалась вперед. Тетя Оля ела котлету и приговаривала: «Никогда не пробовала такой вкусной фаршированной рыбы».

 

ФРАНЦ ИОСИФ

Во Втором же отделении мне показали последнего из могикан – настоящего императора Франца Иосифа. Эсфирь объяснила, что с бредовым больным никак нельзя спорить. Можно поздороваться с его императорским величеством и осведомиться о здоровье, но не стоит упоминать убийство императрицы Елизаветы террористом и последовавшее за ним самоубийство кронпринца Рудольфа. Официальная версия гибели Рудольфа – случайный выстрел на охоте. Но отцовское сердце императора знает правду. Он даже сам написал об этом Римскому папе.

 

АФРИКАНСКАЯ СТАТУЭТКА

Как-то меня вызвали на четвертый этаж в женское отделение. Там меня попросили встретиться с молодой пациенткой, женой дипломата то ли в Родезии, то ли в Намибии, где в результате переворота погибло где-то пять тысяч жителей и некоторое количество дипломатов. Молодая женщина по имени Елена, блондинка с подобранными волосами и застывшим, видимо, от сильных доз транквилизаторов (нейролептиков тогда еще не было), выражением лица, безучастно сидела на диване.

Ее муж погиб во время восстания, когда вооруженные повстанцы убивали, грабили и насиловали всех подряд. Елене и ее мужу не удалось вовремя вылететь из страны, аэропорт был тоже под контролем повстанцев. На пятый день она сообщила в посольство, что выезжала за продуктами в магазин для дипломатов и нашла мужа убитым, лежащим на полу в луже крови с пробитой головой, а рядом валялась африканская статуэтка из черного камня. Но полиция не обнаружила никаких следов взлома или присутствия чужого человека в доме. На статуэтке были отпечатки пальцев Елены, на рубашке мужа прядь ее волос. Были только две возможные версии убийства. Первая – Елена убила его преднамеренно, мотивы убийства неизвестны. У нее и Сергея были двое сыновей, пяти и восьми лет, которые оставались в Москве с ее родителями, пока Елена и Сергей работали в Африке. Вторая – у нее был психоз с бредом преследования, спровоцированный стрессом событий в Родезии, или первый эпизод параноидной шизофрении, и она в темноте приняла мужа за врывающегося в дом повстанца. Разговаривать с Еленой в состоянии почти кататоническом было трудно, она отвечала на вопросы односложно, монотонным голосом. Дальнейшая судьба этой несчастной женщины мне неизвестна.

 

КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

Почему-то в конце 70-х в Кащенко регулярно привозили людей, как правило мужчин, которые в какой-то момент справляли малую нужду на Красной Площади. Я думаю, за неимением общественных туалетов все подъезды и подворотни в Москве в те времена были зассаны пьяными мужиками. Да и денег на бары и рестораны, в которых можно было сходить в туалет, у большей части населения не было. В дорогие рестораны ходила только партийная элита, да торгаши и фарцовщики с легкомысленными подругами, обычному люду они были не очень-то доступны. Но если кому-то в пьяную голову приходила идея пописать под Кремлевской стеной или у Мавзолея, виновнику либо шили политическое дело, либо отвозили в госпиталь голову проверить, что было еще не самым худшим вариантом. Обычно это заканчивалось ничем. Установить пару туалетов на площади, где стояла многочасовая очередь в мавзолей, в те годы никому и в голову не приходило.

 

КУРСАНТЫ

Иногда к психологам приводили военных или курсантов военных училищ. Открываешь папку с анамнезом и читаешь что-то вроде: ”Во время занятия по атеизму курсант Иванов Алексей встал и лег на пол. И несмотря на приказ сержанта, с пола не вставал, пока не был выведен из помещения.“

Или, ”Рядовой Ющенко Сергей, во время службы в Туркестанском Военном Округе, ушел в самоволку. Покинул пост и был обнаружен на следующий день валяющимся в грязи рядом с чайханой Восток в три часа дня. Не признал ошибки и не проявил угрызений совести за нарушение своего долга защитника Советской Родины“.

Что мог обнаружить психолог у этих молодых людей, кроме отвращения к скуке и тупости армейской службы, сказать трудно. Но диагноз психопатии под кодом 8Б мог помочь им комиссоваться.

 

В СОВКЕ

В больнице Кащенко в те времена было чисто, в отличие от 2007 года, когда я провела десять дней в Боткинской больнице, ухаживая за родственником. Тогда меня поразила чудовищная антисанитария, душевая, где на кровати были свалены покрытые пятнами матрасы и стояла ванна без занавески, в которой никто никогда не мылся, и конечно же, взятки брали все, от зав. отделения до сестер, нянек и уборщиц. Приехав из Америки, я была поражена тем, что знаменитая инфекционная больница напоминала Инферно Данте. И даже больница Кащенко в семьдесят девятом году выглядела просто фешенебельно по сравнению с этим адом, где в палатах стояло по двенадцать коек, больных циррозом печени, которым нужна строжайшая диета, кормили жирным бараньим пловом, и чтобы просто принять душ, надо было дать взятку кастелянше. Правда, купола больничной церкви при Боткинской сверкали свежей позолотой. Позолота заметней со стороны, чем затопленные туалеты в инфекционном отделении и полуголые больные в койках вдоль коридора.

 

ОШИБКА

Как-то из судебного отделения мне на обследование привели больного, санитар оставил меня с ним и ушел. Тут же раздался звонок из отделения, и медсестра сказала мне дрожащим голосом: «Ох, Анна Семеновна, мы вам по ошибке не того больного привели, я очень извиняюсь. Он у нас буйный, убил кого-то из членов семьи, топором зарубил, и он, когда буянит, два санитара его удержать не могут, пока укол не сделают. Мы сейчас же к вам санитаров пошлем, но вы как-нибудь там с ним постарайтесь справиться. Они минут через сорок у вас будут». Надо сказать, что в кабинетах были кнопки на случай тревоги, но очень сомневаюсь в том, что они работали. По крайней мере, я ни разу ими не воспользовалась. Кабинеты отпирались дверной ручкой, которая вставлялась в отверстие. А потом вынималась. Эти ручки-ключи мы носили в карманах. Но пациенты их иногда крали, а иногда вытачивали себе из столовых ножей, ложек и других предметов.

С убийцей, которого звали Васей, надо было срочно подружиться. Ни о каких тестах речь идти не могла. В ассоциативном эксперименте почти все слова вызывали у него одинаковые ассоциации. Слово «стул» напоминало ему слово «кровь», слово «снег» напоминало ему «топор», «собака» тоже напоминала «топор». Дальше двигаться не имело никакого смысла.

Вместо мозга у Васи, с коэффициентом IQ около семидесяти в лучшем случае, и органической церебральной травмой, была окрошка. Не помню уже, как и чем я уболтала Васю, украдкой поглядывая на часы, но к приходу санитаров он сказал мне: «Ты хорошая тетя! Я к тебе в гости еще хочу прийти, и мы будем пить чай с печеньем».

 

УБИЙЦА

Сталкивалась я и с больными из неведомой мне дотоле жизни. Привели проститутку, женщину с испитым лицом. Читаю ее историю болезни: “16 ноября Алла Г. была задержана милицией, в состоянии алкогольного опьянения она роняла младенца на асфальт…» У Аллы были и другие дети.

На следующий день привели умственного отсталого Игоря с диагнозом олигофрения. Он страдал от головных болей и шума в ушах. Игорь убил своего брата, ударив его чугунной сковородкой по голове. Когда я спросила Игоря, почему он убил брата, он ответил: «А зачем он меня в уборной запирал?»

 

ВАЛЕЧКА

Привели ко мне на обследование мужчину сорока шести лет, слесаря. Раскрываю папку: «Был арестован в универмаге Москва на Ленинском проспекте в пьяном виде». Он расхаживал по магазину в женском плаще, с рукава которого свисал ярлык с ценой. Валентин был задержан не в первый раз. Расстроенный пациент рассказал мне свою историю – мать умерла во время родов, воспитывали его в селе дедушка с бабушкой, которые хорошенького мальчика ласково называли Валечкой и часто одевали в платьица, оставшиеся от мамы. Валентин был женат, и у него были две дочери, семнадцати и двадцати лет. Жили они в коммунальной квартире, где Валика любили, потому что он был добродушен и безотказно чинил соседям все, что ломалось. Проблема заключалась в том, что после работы он любил переодеться в женскую одежду и, подкрасившись и причесавшись, уходил гулять туда, где были скопления женщин. Его неоднократно арестовывали в общественных туалетах, где кто-нибудь из женщин замечал, что он пользовался туалетом, не садясь на сиденье, или просто обращали внимание на большой размер его ног.

Жену Валик любил, но заниматься с ней сексом мог, только надев шелковую комбинацию. К счастью, размер одежды у них с женой совпадал, и после работы он мог носить что-нибудь из ее гардероба. Дочери его тоже не ругали. Но в коммунальной квартире жила соседка-депутат, которая Валентина осуждала за аморальное поведение. Как-то, когда он ушел на свой променад, она закрыла входную дверь на щеколду, и вернувшись, Валик попытался влезть в квартиру через кухонное окно. Но шел дождь, а он был в капроновых чулках, и влезая, поскользнулся на мокром подоконнике и полетел вниз с довольно высокого второго этажа. Полет закончился сотрясением мозга и серьёзной депрессией. Валик запил. И вот в этом состоянии отчаяния и был арестован за кражу пресловутого плаща, пошитого на фабрике Октябрь. «Ой, жена узнает, так ругать меня будет!» волновался Валентин, которого уже пристроили к работе в мастерских.

 

РАСШАТАННЫЕ СТУЛЬЯ

Я в это время продолжала жить на Войковской, ходила на работу, а в выходные дни привозила шестилетнего Сашку к свекрови, которая его обожала. Тамара Петровна работала в Доме Моды неподалеку от Даниловской площади и обшивала эксклюзивную, как сейчас говорят, публику – жен членов ЦК, послов, актрис, комментаторов телевидения и так далее. Поэтому дома у нее ребенка всегда кормили икрой и другими амблимансами. Она и ее второй муж Мих Мих катали ребенка на машине и брали с собой в гости. Тамара, на мое удивление, не осуждала меня за уход, за что я была ей безмерно благодарна, а скорее жалела, понимая цену своему сыну, и втайне мечтала, чтобы мы сошлись.

Квартира, которую мы снимали на Войковской, принадлежала одинокой старушке. Когда мы пришли туда впервые, и я села на стул, он тут же сломался. Сашка сел на второй, и этот стул тоже моментально рухнул под ребенком. Сам район вызывал у меня нечеловеческую тоску.

 

СТЮАРДЕССА ПО ИМЕНИ ЖАННА

На четвертом месяце жизни в этом сталинском доме с громко дребезжащим лифтом вдруг позвонил мой муж. До этого он не разговаривал со мной. Перед этим, в очередное воскресенье, когда я приехала на Профсоюзную забирать ребенка, проходя в гостиную в квартире Тамары, я заметила Славку, сидящего на кухне, повернувшись ко мне спиной. Он оттуда не вышел. Впоследствии Тамара рассказала мне, что когда я вышла из дома с Сашкой, Слава высунулся в окно и долго провожал нас взглядом. А он как-то сказал мне про этот день: “Вот я увидел из-за угла конец твоей юбки, и сказал себе: «Я пропал».

Слава начал разговор с «Как ты могла?» Как мог он делать все, что он делал в последние четыре года совместной жизни, не обсуждалось.

После подачи документов на развод мы продолжали жить вместе – квартира была куплена моими родителями, разменять ее можно было только на маленькую однокомнатную квартирку и комнату в коммуналке, куда Слава не хотел уходить. На Новый Год он ушел в гостиницу Националь, где остановилась его любовница, манекенщица из Киева по имени Жанна. Всегда по ассоциации вспоминается «Стюардесса по имени Жанна, она всем хороша и желанна», которую исполняли на юбилеях в Брайтонском Национале. Жанна как-то прислала на наш адрес огромный пакет со своими профессионально снятыми фотографиями. Сашка был у свекрови, и на Новый Год я осталась одна. Танька Булавина, позвонив мне, пришла в ужас и позвала меня к себе.

Там же был и влюбленный в меня Володя с женой Мариной, длинноногой дурехой, на которой он женился фиктивным браком ради московской прописки, но Марина влюбилась в него и брак приобрел другой статус. Слава позвонил туда и поздравил по очереди всех друзей. Меня поздравить он не осмелился. Может быть, это и послужило последней каплей.

 

РЕБЕНОК

Разговор по телефону со Славой длился часа полтора или дольше, это было зимой, и рано темнело. Положив трубку, я бросилась вниз, в колодцеобразный двор, где Сашка стоял у подъезда и не решался войти один в лифт в темноте. Бедный ребенок, ходивший в советский детский сад, крепко обнял меня и сказал: “Мамочка, я так тебя люблю! Я докажу тебе не словом, а делом!“

Когда я вернулась к Славе, который вообще никогда не занимался ребенком и даже не замечал, как он рос, продолжая разговаривать с ним, как с двухлетним, когда ему было пять, он потряс меня, когда в пятницу вечером сказал, что ему надо в субботу встать в девять, чтобы пойти с Сашкой на утренний сеанс в кино. Его родительское рвение, вспыхнувшее во время нашего отсутствия, довольно быстро угасло после возвращения нас домой.

 

БЕЛОЧКА

Татьяна Эмильевна часто посылала Сашке гостинцы. Обычно это были шоколадные конфеты. В пакетике всегда была открытка с изображением белки на дереве и надписью: «От Белочки!» Когда ее положили в больницу на операцию после ужасной потери крови, я навещала ее. Чем провинилась эта добрая и интеллигентная женщина, не знавшая секса, выслушивающая рассказы больных на фене о своих страстях и извращениях, понять было трудно. Да и сама я никогда не столкнулась бы с многими их тех людей, с которыми мне довелось работать в Кащенко.

 

ЭПИЛЕПСИЯ

Там я читала много книг по психиатрии, классификации личности Крепелина и многое другое. Фрейда, Адлера, Фромма и Юнга можно было в студенческие времена читать только в Ленинке, получив в университете специальный допуск. В студенческой библиотеке психфака МГУ были только две книги Фрейда – «Патопсихология обыденной жизни» и «Толкование сновидений».

В России эпилепсия тоже считалась психиатрическим заболеванием, хотя на Западе она рассматривается и лечится совершенно отдельно. У эпилептиков часто галлюцинации бывают очень яркими и цветными. А речь отличается вязкостью и хождением по кругу.

Предложения в письменной речи кажутся бесконечно длинными. Старые психиатры считали, что многие ясновидящие и католические святые, у которых были видения, были эпилептиками.

Во время приступов grand malle с судорогами и пеной изо рта, или petit malle, без судорог, к больным являлись Христос и всевозможные святые. Прочитав статью Бродского о стиле Достоевского, я сказала ему, что многие эпилептики также не могут закончить предложение, как и гениальный Достоевский, и что Толстой тоже страдал эпилепсией в легкой форме. Правда не все эпилептики писали, как Толстой и Достоевский.

 

ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ПОСЛОВИЦ

У мужа был приятель по художественной школе, по имени Дима. Дима в свое время получил освобождение от армии после госпитализации в Кащенко, с диагнозом Психопатия 8А или 8Б. Психопатиями тогда, как в девятнадцатом веке, называли расстройства личности. Дима и впрямь был человеком впечатлительным. Но тут вот что приключилось – портретист наш по уши влюбился в Татьяну, интеллигентную девушку, работавшую в издательстве. Мама ее была из старых партизан, полковник КГБ. И когда Дима сделал предложение Татьяне, маман сообщила ему, что человеку, откосившему от службы в Советской Армии, и дружившему со всякими там поэтами и диссидентами, она Татьяну не отдаст. Дима в отчаянии сказал маме, что готов отслужить, если это необходимо. Он пошел в военкомат и заявил, что несмотря на открепление, хочет исполнить долг перед Родиной. Чиновник поглядел на справку об откреплении и сказал Диме, чтобы тот возвращался домой, подмигнув своей секретарше и покрутив у виска пальцем.

Дима где-то достал описание вопросов, которые психиатр обычно задает в военкомате, и решил посоветоваться с другом. Там был раздел «Интерпретация пословиц» и вопросы типа: «Дальше в лес, больше дров!» Что это значит? Или «Цапля запуталась в рыболовной сети, лягушка распутала эту сеть. А потом цапля увидела, как лягушка тонет, запутавшись в водорослях, и распутала их клювом». Как вы понимаете эту пословицу? Дима отвечал: «Ну, идешь в лес, и там больше деревьев», или: «Нет, не понимаю, как лягушка может распутать сеть?» В общем, друзья научили Диму, как отвечать правильно,

объяснили ему, что цапля ответила добром на добро, и в армию его взяли. Маман оценила его рвение, сыграли свадьбу, и тёща даже устроила так, что служил он в Московской области и нередко возвращался на побывку к молодой жене.

Вот как-то вернулся Дима, а в доме пахнет жареным мясом. Но мяса нет. Татьяна сидит на кухне в легком халатике, а за столом сосед Валера, инженер, играет на гитаре. А дальше в лес, и больше дров. Стал возвращаться в неурочный час, и снова Татьяна в халатике, и сосед с гитарой рядышком. В итоге брак распался, остались бесполезные жертвы.

 

ОТНОШЕНИЯ С СОВЕТСКОЙ ВЛАСТЬЮ

В моем литовском детстве и юности Советская власть, успевшая загубить процентов двенадцать населения еще до войны, вывезя буржуазные элементы в товарных вагонах в Сибирь и просто расстреляв в лесу немало людей, имевших отношение к бывшим властям, не пользовалась большим доверием у местных. В моем детстве в Вильнюсе было немало военных, и русский язык был вторым языком в литовских школах. В английской спец. школе основные предметы преподавались на литовском языке, и под тонким фасадом советскости ощутимо тлел литовский национализм. В третьем классе нам объявили, что отличников будут на три месяца раньше принимать в пионеры. Когда я радостно сообщила об этом папе, который, отвоевав в Литовской дивизии, преподавал биологию в университете, он сказал, что не хочет, чтоб я вступала в пионеры.

“Когда ты видишь толпу, бегущую в одном направлении, нужно развернуться и бежать в противоположном“, сказал он. В пионеры я все-таки вступила, а в комсомольцы уже не стала, так и закончила одиннадцать классов, не вступив. Тогда мне срочно объяснили, что несмотря на мою серебряную медаль, (золото мне, как многим евреям в те времена, срезали, придравшись в таблице координат, нарисованной от руки, без линейки, на экзамене по математике) меня ни в какой институт не возьмут без комсомольского билета. Ответы все были правильные (полкласса списывало у меня математику много лет), и отец пошел жаловаться в школу, хотя я его умоляла этого не делать. Тогда на всякий случай мне влепили четверку по химии, по которой у меня тоже всегда была пятерка, я даже подумывала стать биохимиком, с папиной подачи.

Все закончилось моим походом в горком комсомола города Вильнюса, чтобы вступить в комсомол в восемнадцать лет. Секретарь горкома раскрыл мой паспорт и задал мне вопрос: «Вот сейчас уже некоторые лица еврейской национальности подают документы на отъезд в Израиль. А что вы будете делать, если ваши родители решат уехать?»

Я сказала ему правду: «Я единственная дочь, и родителей не брошу, уеду с ними».

Товарищ, скорее всего, скрытый литовский националист, удовлетворился моим ответом, поняв, что я не поклонница Павлика Морозова, и принял меня в члены ВЛКСМ.

Такое было возможно только в Литве.

 

ПСИХИАТРЫ

В больнице работало еще несколько старых психиатров, в том числе, знаменитая Фаворина. Я увидела ее на праздничном обеде для сотрудников в Национале после конференции. Она царственно нагнулась к сидящему рядом Юре Шапкину и громко спросила, подзывая меня жестом, сильно смутив меня: «Кто эта интересная брюнетка?» Впоследствии я ходила на клинические разборы с ней и слушала дискуссии по поводу дифференциального диагноза. Надо сказать, что старые культурные психиатры обращались к больным на вы, никогда не повышали голос, и даже тяжелые пациенты вели себя с ними спокойно. У этих специалистов арсенал лечения медикаментами был очень бедный. Из антидепрессантов я помню только амитриптилин, нейролептиков, лечащих психоз, тогда еще не было, маниакально-депрессивное заболевание лечили только литием. Старые специалисты прекрасно ставили диагноз по симптоматике. Однажды Тамара Григорьевна увидела молодого мужчину в другом конце коридора и сказала: «Наш пациент, по походке вижу».

По русской традиции, в сумасшедшем доме было, в каком-то смысле, больше свободы, чем снаружи. Среди психиатров были и прекрасные люди, которые могли положить на лечение иногороднего диссидента, убегавшего от органов в Ленинграде или еще где-нибудь. Могли уберечь от службы в армии гея, но я могла всего лишь помочь какому-нибудь вольнодумцу, которого обвиняли в тунеядстве или взбунтовавшемуся курсанту военного училища, написав что-нибудь по поводу его шизоидного способа мышления или суицидальных тенденций. Даже мясников и мелких жуликов бывало жаль, они пытались прокормить семью в коррумпированной системе, где не было легального предпринимательства.

Среди психиатров были и специалисты советского типа – хамоватые, тыкающие пациентам. Одного из них, Василия Егоровича, пациенты ненавидели за хамство. В женском отделении пациентки его однажды поколотили, а санитар Петя как-то, сплюнув, сказал мне про него: «Мне жалко маму, которая его родила!»

 

ЖИЗНЬ В РОЗОВОМ СВЕТЕ

Жизнь со Славой так и не сложилась, стали жить вместе, но Слава не мог простить мне ухода и Володи. Раза два в неделю он начинал монолог, который я называла: «Варвара, самка ты волчица, тебя я презираю, к Птибурдукову ушла ты от меня…» И заявил, что поскольку мой поступок хуже всего, описанного Достоевским, то сейчас он станет мне изменять, больше не испытывая чувства вины, хотя раньше очень страдал от своих похождений. Тут я поняла, что оставаться с ним в Москве из-за ребенка в то время, как все мои родственники дружно уезжали в Израиль и Австралию, потеряло смысл. Тем более, что ребенка он видел крайне редко. Я уводила Сашку в садик утром, когда Слава спал, а возвращался Слава домой часто после того, как я укладывала Сашку.

Правда, ребенка мы вместе повели в первый класс, малышей выстроили во дворе, и девочка на голову выше Сашки, стоящая в ряду перед ним, периодически опускала тяжелый букет гладиолусов ему на голову во время торжественной речи директора школы. Бедный ребенок, когда гладиолусы снова легли ему на голову, закрыв его глаза, заплакал, и сентиментальный Слава тоже пустил слезу. Но когда через год ему пришлось забирать Сашку из школы, а мы жили в трех остановках метро от нее, учительница не хотела отдавать ему ребенка, потому что отца в школе за всё время она ни разу не видела.

 

ПОДРУГА ДЛЯ ХОЖДЕНИЯ В БАНЮ

Я подала документы на отъезд, и Морковкин попросил меня подать заявление об уходе, чтоб не портить ему карьеру. На что я собиралась жить в последующие девять месяцев в ожидании визы, ему было безразлично. Во время сбора бумаг для подачи в ОВИР я пожаловалась психиатру на первом этаже, Мише Круглянскому: «Пока уедешь, поседеешь!» На что он мне ответил: «А как приедешь, полысеешь!»

За девять месяцев без работы я продала свою финскую дубленку и пальто из Березки, чтобы на что-то жить. Единственным светским развлечением стали походы в Сандуны с Викой. Глупая хохотушка работала на телевидении, и досталась мне в наследство от другой отъезжантки, журналистки Нади. Слава спросил меня, о чем я с ней могу разговаривать. Я ответила ему, что она моя подруга для хождения в баню.

 

ОТЪЕЗЖАНТЫ-ИММИГРАНТЫ

Cлава, который люто ненавидел Советскую власть и своего отца, майора КГБ, с которым уже лет десять не общался, сказал мне: «Я не хочу, чтоб мой сын проходил всю эту пионерию и комсомол! Если бы я был евреем, я бы в этой стране и сорока пяти минут не оставался! Тут еще будут погромы! Но я все-таки не еврей. И что же будет, если я уеду – ну, у меня будет не одна, а пять пар джинсов и еще больше дисков Колтрейна, но мне все равно, я и там буду лежать на диване и слушать тот же джаз».

Я получила разрешение ОВИРа на выезд ровно через девять месяцев. Евреи уехали, а неевреи остались.

Глупая Вика пригодилась и моему мужу, который, говорят, очень страдал, когда мы с Сашкой уехали. Он даже сказал мне перед отъездом: «Вот увидел твою кофточку на спинке стула и заплакал, подумал, что вот, ты уедешь, и я повешусь».

Но не повесился, а через года два женился на подруге Вики Ире, музыкальном редакторе программы «Спокойной ночи, малыши!»

Татьяна Эмильевна провожала меня, и потом даже некоторое время навещала Славу и передавала ему письма ко мне, которые пересылала вместе со своими в Нью-Йорк моя свекровь Томочка Петровна.

 

РУССКАЯ КРАСАВИЦА

На первом курсе я подружилась с двумя студентками психфака со старшего курса – Леной и Олей. Ленка была дочерью Марианны Давыдовны Гвоздовер, известного археолога, по прозвищу Начальник. Многие знакомые ездили с ней на раскопки в Крым и другие места, пока Ленку оставляли на попечение соседки по коммунальной квартире. Ленка с мамой и терьером Сусликом занимали комнату в квартире родственницы. Пухленькая Ленка с тонким лицом, копной светлых волос и лучезарной улыбкой, была хохотушкой и сластеной. Когда мы втроем ходили пить кофе с берлинским печеньем в кондитерскую на Петровке, Ленка всегда доедала мое пирожное. Оля Малютина была настоящая русская красавица, с длинными пшеничными волосами на прямой пробор, по моде семидесятых, и в прикидах, сварганенных по выкройкам из Бурды ее рукодельной мамой. Олечка на первом курсе встречалась с симпатичным литовцем с пятого курса Бразюнасом. Потом стала уже целенаправленно искать себе достойного жениха. Она встречалась с Сережей из ИВЯ, игравшим в рок-группе, со взрослым футболистом Кешей из ЦСК, а на втором курсе долго встречалась с сыном югославского посла, дарившим ей духи из Березки и водившим ее в валютные бары. Летом после моего второго курса мы встретились в спортивном лагере Джеметэ, рядом с Евпаторией, куда я приехала со Славой, который был капитаном футбольной команды МГУ, а Оля пропадала в палатке с каким-то пловцом. Я рассказала ей, что Слава сделал мне предложение, и что я пребываю в нерешительности по этому поводу. Оленька, взглянув на Славу, сказала мне: «Ну ты чего, погляди, какие у него ножки!» Я вскоре вышла замуж за Славу, будучи на четвертом месяце незапланированной беременности, а Ленка уехала в в Лос-Анжелес к своему Боре после двухгодичной разлуки. Мама, которую она два года не решалась оставить, сказала ей, похудевшей от депрессии на двадцать килограмм: «Поезжай, в гробу ты мне не нужна!»

Оля читала мне письма Ленки, которая, всегда жившая на копейки с мамой и ненавидевшая московский холод и метро, наслаждалась обилием солнца и еды. «Вот какие проблемы я решаю в Америке – что сегодня приготовить на обед? Телячью печёнку или индейку? А может быть, купить бараньих отбивных?» В Москве конца семидесятых, когда даже мороженая треска и любое мясо добывались в очередях или по блату, это казалось декадентской роскошью.

 

ДЯДЯ ГРИША

Ленка, к которой я, уже в Америке, приезжала хотя бы раз в году, рассказала мне, что умер ее отец, и, хотя она росла без него,ей вдруг стало невыносимо тяжело от мысли, что никогда больше она не сумеет задать ему вопросы, на которые нет ответа. Отец Лены был сыном заместителя кого-то из министров в сталинском правительстве. Еще студентом Гриша женился на Марианне, и они родили Ленку. На пятом курсе его арестовали и посадили за какой-то довольно невинный анекдот. Сталин любил сажать жен и детей приближенных, испытывая их на прочность. Гриша вернулся из лагеря и поселился у бабушки. Лене говорили, что отец умер, а дядя Гриша был его младшим братом. Ленка изредка встречалась с ним там. Потом дядя Гриша женился и у него родилась дочь. И только в пятнадцать лет Ленке сказали правду.

 

НЕОБЫКНОВЕННАЯ МАМА

Все детство Марианна Давыдовна водила археологические экспедиции, Ленка оставалась одна, и о ней заботилась соседка тетя Клава. В какой-то момент Марианна даже хотела предложить Клаве удочерить Ленку.

Лена обожала свою мать, и лет в шестнадцать Марианна Давыдовна стала брать ее с собой в экспедиции. Там она нередко отчитывала ее при своих любимых аспирантках за нерасторопность и неспособность к логическому мышлению. Ленка, наученная горьким опытом, не стала поступать на археологию, она выбрала психфак. Отработав после распределения пару лет в проектном институте городского планирования, непонятно чем там занимаясь, Ленка решила уехать в Лос-Анжелес к Боре, закончившему мехмат. Он уже два года писал ей письма, среди них были два, написанные на итальянской туалетной бумаге в римской тюрьме. Туда Боря и еще пара русских иммигрантов попали за то, что сильно выпив, перелезли на соседский балкон, увидев там бутылки с минералкой Пеллегрино.

Впервые приехав в Лос Анжелес из Москвы навестить единственную дочь и трехлетнего внука, Марианна Давыдовна была не в восторге от их бездуховного мещанского образа жизни – разговоров о еде, машинах и путешествиях, и от того, что внук предпочитал мультики про Микки Мауса чтению Мойдодыра. Когда приехала я из Нью-Йорка, первое, что мне заявила Ленкина мама, было, что она думала, что Леночка поднимет Борю до своего культурного уровня, а вместо этого она опустилась на его.

 

ПЕТЯ ПОРТУГАЛОВ

Наконец Олечка нашла свое счастье – сына Советского посла одной из капстран, правда от предыдущего брака дипломата. Петя был хорош собой, и моложе Олечки года на два. Жили они в квартире с его бабушкой, которую Олечка постепенно стала выживать оттуда. Еще она очень негодовала, что подарки папы из заграницы сильно отличались от тех, которые привозились младшему сыну с невесткой. Ей с Петей доставались джинсы фирм похуже, с рождественских распродаж. Похоже, обаятельный Петя тоже был достаточно амбициозен. Он был студентом мединститута и мечтал устроиться спортивным врачом в команду футболистов или хоккеистов, чтобы ездить с ними за кордон. Как-то в гостях у нас он рассказал, что стал кандидатом в члены КПСС, и начал с усмешкой рассказывать, как он идеологией пудрит мозги глупых студентов. Слава рассвирепел и попросил его не расчесывать свои гнойники за столом, и на прощание попросил его с Ольгой больше не приходить к нам домой.

 

ПРЕДАТЕЛЬНИЦЫ РОДИНЫ

Перед моей иммиграцией Олечка попросила меня устроить ее на мое место в Кащенко, куда она не сумела устроиться сама. Свекр не очень-то вникал в ее проблемы. Я привела Олю за руку в Кащенко. Отрекомендовала ее Бельской, Морковкину, познакомила с Татьяной Эмильевной. Через год я из писем ТЭ узнала, что подруга юных дней, устроившись в престижное заведение, стала активно выживать Татьяну Эмильевну, пытаться стать ее начальницей, и вслух критиковать бывших подруг, променявших родину на французские пирожные в Марина-дель-Рей (Лена) и на двухчасовые поездки на работу в антикварном нью-йоркском метро с исписанными граффити вагонами (я).

Но видимо, завистливый характер и погубил Олю. В начале девяностых в универе приятельницы рассказали мне, что идиллия с Петрушей закончилась печально. Он стал врачом в футбольной команде, как и мечтал, но Олечка за эти годы несколько поблекла, на ее лице все больше стали проступать зависть и неудовлетворенность, и Петруша загулял. А потом и бросил Олечку, уже с ребенком, и никакие ее хождения в партком не помогли.

 

ANESTHESIA DOLOROSA

Юра Шапкин мне рассказал про симптом депрессии, anesthesia dolorosa, когда человек все воспринимает как бы через стекло, отчужденный от собственных переживаний. Вот так и проходили мои последние месяцы дома, в ожидании визы, которая пришла ровно через девять месяцев. Ожидание оказалось длиной в беременность. Слава по дороге на работу взял почту и, увидев письмо из ОВИРа, вернулся домой. Он протянул мне конверт и заплакал.

 

БЕГ ВРЕМЕНИ

Мои родители получили свою визу в Литве через два месяца и дожидались нас с Сашей, чтобы уехать вместе. Но они решили взять с собой мебель, посуду и книги, не будучи уверенными в том, на что будут жить в иммиграции. Все это должно было идти за нами медленным грузом. Папа снял комнату в Бресте и сидел там, дожидаясь очереди на таможне. Этот процесс занял недели, и конца ему не было видно. Я продлила свою визу, и мы со Славой поехали в Брест, чтобы помочь папе. Но просидев там неделю, поняли, что ничего сделать нельзя и вернулись в Москву за день до нашего с Сашкой отлета. Взглянув на документы, я вдруг сообразила, что у меня полтора часа на сборы, потому что там было написано, что за двадцать четыре часа до полета необходимо привезти багаж в Шереметьево для прохождения через таможню. Тамара воскликнула: «Аня, это невозможно, ты же не можешь ехать без багажа! Поезжай в ОВИР и продли вашу визу!»

Я ответила ей, что не смогу этого сделать, отчетливо представив, как чиновница в погонах рвет мою уже продленную визу и швыряет ее мне в лицо. Я собрала два чемодана, покидала в один мои, в другой – Сашкины вещи, пару баночек икры для продажи в Вене и фотоаппарат Зенит для того же. Альбомы с семейными фотографиями остались, не было времени вклеивать их, как было положено по правилам для иммигрантов. В свой чемодан я кинула одну книгу, с которой не могла расстаться, «Бег Времени» Ахматовой.

Мой второй муж, художник Виталий, потом дразнил меня, напоминая, как я уходила от Славы ночью к подруге Таньке, жившей в соседнем доме, с заспанным Сашкой в пижаме, который прижимал к груди свой глобус. А потом, с ребенком за руку и томиком Ахматовой в сумке, уезжала насовсем.