О книге Владимира Коркунова «Последний концерт оркестра-призрака»

Выпуск №16

Владимир Коркунов – поэт и критик, который взял на себя важную задачу сохранения памяти о жизни поэтических сообществ разных периодов. Так сформулированы задачи сборника его интервью – книги, которая сначала называлась «Голос в тексте», а затем стала «Побуждением к речи». Другая его ипостась – это роль медиатора, который связывает разные сферы и разных людей, помогая им узнать друг о друге. Коркунов – куратор проекта «На языке тишины», организованного фондом поддержки слепоглухих «Со-единение»; цель проекта – сделать слепоглухих людей более заметными.

Наконец, как поэт Коркунов много внимания отводит разговору о насилии, которое замалчивают и говорить о котором сложно, не совершая подчас опасные и двусмысленные ходы. Так, Денис Ларионов пишет о том, что кто-то может заподозрить Коркунова в культурной апроприации (имея в виду, надо думать, тематику (гендерного) насилия); сам поэт рассказывает, что, работая над одним из текстов, он не мог в какой-то степени не отождествлять себя с его героем-насильником. В том числе поэтому сборник Коркунова «Последний концерт оркестра-призрака» стоит рассматривать именно в контексте документальной поэзии и поэзии, обращенной к травме. «[Коркунов убеждён в том, что] письмо способно гармонизировать бытие» – эти слова Ларионова помогут описать поэтику сборника и укажут на положение Коркунова на (воображаемой) карте поэтического сообщества.

Главным действующим лицом в текстах Коркунова (или – силовым полем, в котором действуют разные силы) становится речь – рождающаяся с телом и сопровождающая его в болезнях; она – не столько способ связаться с другими, сколько – риск остаться неуслышанным, непонятым, невидимым (вспомним: предыдущая книга Коркунова называлась «Кратковременная потеря речи»; кажется, этот сборник демонстрирует: речи ни к чему пресекаться, чтобы обернуться немотой). Эмблематичным выглядит стихотворение «(пере)рождение», одно из первых в сборнике. Оно начинается на полуслове и похоже на фрагмент старого манускрипта на неизвестном языке (отсюда его темнота, а разные значки – следы работы реконструктора); текст открыт и с «конца», хотя и по-другому – «подрастание» мёртвого языка направлено в будущее, которое, впрочем, едва ли изменит что-то в его энтропийной герметичности:

<.> от которой возникла двойственная речь
девятилетнего || перевод границы
внутри возраста: неправдоподобие взрослого
язык входит в оппозицию тела внутри тела
когда имя выращивает словарь
сжимая описание детства в шаг
приёмная мать/мужчина | связка тел ↔ брелок
рефлексии освобождённой от авторов
феникс речи: ло — реставрация преклонения
в дихотомии старости и славы [9–13 лет]

(т_мину) подрастает в колодце организма
неузнанный мёртвый язык

Кажется, эта диалектика речи задаёт, среди прочего, и понимание Коркуновым слепоглухоты, о которой в сборнике есть несколько текстов. На её примере лучше виден важный аспект самой диалектики – включенность последней в экономические/политические/социальные механизмы отчуждения (изолированность: из-за неё для слепоглухих за пределами своего круга речи просто не остаётся – в какой-либо форме):

слепоглухота —
свет и звук отключенный
за неуплату [налога на жизнь]
листок с просроченной коммуналкой
кружится внутри головы
балериной за опущенным занавесом темноты

и ты не различаешь цифры —
не можешь
оплатить себя

Речь – ненадежный носитель (эта метафора – повод упомянуть, что многие тексты Коркунова осмысляют коммуникацию в цифровую эпоху), но объём её памяти всё равно больше, чем у глаза, считывающего информацию и тут же её забывающего. Второй текст сборника – репортаж изнутри взорванного самолёта, Боинга, подбитого над Тегераном в начала 2020 г. – заканчивается отповедью процессам (инерции) коллективного забвения (крик же – по-своему, экстремум речи – позволяет умирающим на мгновение соединиться):

пока не кончится моноэфир — и тысячеглазый бехолдер
не улетит смаковать реалити-шоу
новых (авиа)катастроф

Сборник наполнен такими катастрофами и трагедиями. Например, в другом тексте утеря речи-взаимосвязи между двумя людьми разворачивается на фоне глобальных катаклизмов (они же разыгрываются в меньшем масштабе в другом месте: «стоишь / в эпицентре мини-экокатастрофы / подставляя кожу укусам»):

когда наши слова исчезнут с лица земли
[уровень океана ежедневно поднимается]
и мы замолчав посмотрим в глаза нашей речи
[выведен новый вид рыб cryptotora thamicola]

(на фоне этого распада прежних законов слабым пунктиром проступает надежда; впрочем, сообщение о новом виде (редких, если не вымирающих) рыб похоже на бегущую новостную строку – возможно, и оно обречено на забвение)

Связь эта, впрочем, не прерывается до конца – болезненная физиологичность речи (характерная для Коркунова; в становление речи вовлечен весь мир – буквально, как совокупность всего, что может означиться) здесь становится залогом (невозможной) эмпатии – уже неосуществимой для погибших, но важной – для её свидетелей, внимательных наблюдателей (возможная оппозиция: археолог/(документальный) поэт и зритель-бехолдер):

годы спустя археологи откроют подводный город
остановившихся слов

в центре которого будут стоять
две коралловые статуи
и множество мёртвых крабов между

Слабая речь срабатывает в качестве своего рода вещественного доказательства (да, насилие имело место) благодаря повторению, которое, как и указал Ларионов, в какой-то степени «гармонизирует» предъявленное; повторение пытается стабилизировать речь, которая разворачивается в диалектике записи-связи/стирания-одиночества. Должно быть, не случайно некоторые тексты в сборнике (в первую очередь те, что рассказывают о насилии – гендерном и политическом) больше других напоминают материалы из новостных медиа: такие рассказы от первого лица, как «Значит, цветок напьется», легко можно представить на, скажем, среди публикаций «Важных историй». Такое сближение подсказывает, что и в эти тексты встроены ещё и механизмы (медийного) забвения: они легко могут потеряться среди других текстов сборника, как это происходит с другими материалами-свидетельствами в новостном потоке.

И в этот момент в дело вступает система мотивов как музыка, действующая поверх речи – та музыка, о которой идёт речь в последнем тексте сборника – том, что и дал ему название. Сборник действительно пронизывают повторяющиеся мотивы, образы и приметы: число сорок (это и сорок лет блуждания по пустыне – из текста, попавшего в «Воздух», но не вошедшего в сборник), рыбы и водоросли (последнее – как будто мрачные намеки на последний текст и судьбу Гленна Миллера, руководящего «оркестром-призраком»). Работу каждого их этих мотивов можно рассмотреть в отдельности, но все вместе они действуют как система напоминаний – мнемонических сигналов, не позволяющих забыть о том, что происходящее (чья-то боль) – не бессмысленно. В своей совокупной работе мотивы позволяют на мгновение забыть тот мрачный ореол, который окружает каждый из них, рассмотренный по одиночке.

Впрочем, гармонизирующую функцию таких повторений, не стоит абсолютизировать – её постоянно прерывает шум, напоминающий о происходящем вокруг насилии (об этом сказано уже в самом заглавном тексте – оркестр играет потому, что на земле всё ещё идут войны):

ненормативный половой акт с эякуляцией крови

ваша честь вы слышали в хрусте позвонков
треск разрываемого влагалища?

Эту, постоянно прерываемую, работу по гармонизации жестокой реальности можно попытаться спроецировать на работу медиа, о которой шел разговор выше. Тогда можно сказать: да, каждый отдельный сюжет, чья-то судьба, может быть забыт (многими, но не всеми), но эффект от разговора о нём не рассеивается, а накапливается – настойчивые повторения позволяют постепенно изменять конфигурации «нормального» и «допустимого», чтобы быть в состоянии назвать насилие – насилием (возможно, в этом масштабе «замкнутость» речи – это невозможность, по разным причинам, обрести достаточно широкую аудиторию).

В таком случае сборник Коркунова рассказывает не только о возобновлении надежды, которое обещает эстезис, но ещё и о необходимости/неизбежности постоянной (и – совместной) работы по преодолению замалчивания, забвения и отчуждения (такой работой занят и сам Владимир в своих разных ипостасях и все те, кто обращается к поэзии, осмысляющей насилие и травму). Сборник своей поэтикой воплощает часть противоречий и сложностей, которые стоят на пути публичного разговора о насилии в России и в целом – в мире. Таких противоречий много, и поэтому на вопрос, который звучит в сборнике (можно ли разделив насилие его излечить? / сколько стоят слова когда оно произошло не с тобой?), ещё долго не будет окончательных ответов (именно так – во множественном числе). Похоже что поэзия наряду с другими медиа в режиме реального времени проводит большой, касающийся всех, эксперимент, пытаясь эти ответы добыть.