Выпуск №16

Автор: Юрий Гудумак

 
Плачущий глаз с той стороны холма

Старик понимал, что к чему.
Мне рассказывали, как, уже сидя в чистой посконной рубахе,
с отстраненностью, с которой глядят
на тихо плывущие облака, он попросил,
чтобы ему принесли родниковой воды
из глубокой лощины с той стороны холма.
В ту минуту – ничего удивительного –
скорее всего он подумал о том, что никто никогда
не будет оплакивать его так, как плачущий глаз
на дне глубокой лощины с той стороны холма.
Кажется, он испытывал неловкость,
а не страх. И не столько из-за необходимости
признать за собой еще одно поражение,
сколько из-за всех этих вынужденных обстоятельств
и неудобств. Обычай, когда на похоронах воют,
потому и обычай, что так принято, и «прощайте»
на местном наречии звучит одновременно как «простите».

Летним днем я вскарабкиваюсь
на покатый взлобок, спускаюсь проселочной дорогой вниз,
мимо частных наделов, вдоль поросшего густняком
акациевого леска, пересекаю полуразмытую
земляную запруду-мосток,
выбираюсь по узкой тропке из тенистого перелеска.
Скинув с плеча поклажу с пустыми баклагами
и еще бутыль, – оказавшись с той стороны холма, –
я усаживаюсь на одной из муравых кочек
у родника. Что вечная запятая,
родник неизменно струит слезу.
Вода в нем, сколько бы ее ни нахваливали,
на вкус действительно горьковата –
спадающая с постаментика,
как если бы зацепившись за кустик
полыни… издающая звучащую тишину.

 
Птицегадание

Потребуется не так уж много времени,
чтобы поношенный полуфрак
сгодился кому-то в качестве огородного пугала, драпируя
твое отсутствие. С открытием новых мест
захолустье не перестает быть таковым,
становясь подчас – неважно, уехал ты или умер
и т. д. – еще большей провинцией.
И тебя, прости за каламбур, выдает с потрохами
это самое качество.
Не будучи специалистом в орнитологии,
лучшей проекции в будущее нельзя и вообразить.
С другой стороны, не то чтобы ты был большой тряпичник,
но благодаря этому ты еще сохраняешь подобие очертаний
и, не страдая от избытка какой бы то ни было
корпуленции, можешь блеснуть манерами.

Коренной обитатель здешних повымерших равнин,
иногда ты похож на египетского бога
с головою птицы, но не ибиса, а, скорее, –
настолько она обвыклась – усевшейся сверху галки;
либо выглядишь – ближе к зиме –
смесью потрепанного римского штандарта
и христианской метафизики,
выворачиваемой наружу лиловым ветром.
Естественная реакция жизни,
чурающейся летоисчисления, скажешь ты.
Тогда как бывалая кошка уже сейчас
охотится на медведку, предупреждая, что будущее
не за горами. И принцип равновесия масс
последовательно замещается принципом вешалки,
не жертвуя ролью статуи.

Дело, однако,
не столько в степени ухода от человеческой природы,
сколько в эволюции вообще искусства.
И в этом смысле я и ты –
сообщество одного вида, хоть и явления разновременные:
можно вспомнить, как в детстве привили оспу,
и утешиться взглядом со стороны
на расхристанную по последней моде пустоту,
зыблющуюся под ветром и превращающуюся с годами
в простую – уметь бы так говорить –
синтаксическую конструкцию.

 
* * *

Начать с того, что я мог бы попытаться
прострекотать, как цикада, еще одну осень.
И я мог бы надеяться, что, поддавшись уловке,
ты все-таки недосчитаешься того самого года.
В бессилии что-либо изменить, нас, однако,
всегда разоблачает нечто нечленораздельное.
Странно, что в итоге это еще и научает нас изъясняться.

Вероятно, так в глубокие времена
зарождалась привычка заклинать неугодную нам
действительность, только лучше бы тебе сразу
простить мне свое разочарование –
даже если между тем младенцем, которым я выглядел,
и дикарем все же есть, как ты, должно быть, заметил,
какая-то разница. По крайней мере –
все мы слабые люди.

Я не обратился бы к столь глубокому прошлому,
да что там – едва ли осмелился откровенничать,
найди я другой выход тогдашнему моему
глухому отчаянию. Уже много позже, непоправимо
позже, прислушиваясь, я обнаружил, как этот крик
(или вопль) незаметно, а потом и систематически,
распадается на отдельные, с трудом различимые звуки,
куски покрупнее, похожие на слова, потом – предложения…
которые, в свою очередь, стали приобретать
очертания целых периодов,
превращаясь в мудреный синтаксис.
Вспомни Пиррона, который мог преспокойно
продолжать говорить, не смущаясь тем,
что его собеседник ушел.

Мне же, вопреки очевидности, достаточно уже одного того,
что не нужно прикидываться цикадой.

 
Нимфа

Бледный анемичный мрамор,
когда-то это была одна из розовощеких нимф.
Рыжий накрап на ее щеках еще можно упрятать
под слой румян, губы выделить тоном алой фуксии,
а на место янтарных зрачков вставить цветные линзы.
Когда-то, за ненадобностью уснащений, она предпочла бы,
пожалуй, лишь легкое облачко нежно-млечной пудры.
Окраска волос, золотая хна или ярко-голубая,
тоже выглядела бы вполне привычно в эпоху архаики,
с ее искусством расцвечивания скульптуры. Но не теперь,
учитывая ее нынешний статус или, если угодно, возраст,
которого ей не скрасить, точней, не скрыть,
без того чтобы не стать манерной и смехотворной.
Вооружившись набором подобных кунштюков,
плюс эффект поседевших ресниц, плюс перышки, плюс кураж,
любая красавица могла бы дать ей сотню очков вперед.
С точки зрения современной метафизики
что было бы в высшей степени неантично.

2001 / 2003