Выпуск №17

Автор: Татьяна Веретенова

(О романе Дмитрия Бавильского «Красная точка», Эксмо, 2020)

Младшеклассник Вася смотрит на красную точку, приклеенную на стекло окна – он делает упражнение для исправления слабого зрения. Окно это на первом этаже пятиэтажки на окраине Чердачинска (даже не замаскированного Челябинска); время – конец 70–х. Так начинается роман Дмитрия Бавильского. Сразу скажу, что автор очевидным образом не стремился «рассказать историю»: детство и юность Васи Бочкова – повод «подумать» о доставшемся ему времени. 

Открыв книгу, вы увидите прежде всего не роман, а предваряющие его отзывы критиков, и это, признаюсь, очень удобно (издательство «Эксмо», делайте так почаще). На самый первый взгляд (когда вы еще только раздумываете читать/не читать, купить/не купить), может показаться, что перед вами традиционный реалистический роман. Но! «Этот текст – не то, на что он похож, – предупреждает критик Ольга Балла уже на первой странице. Читатель, пытающийся уловить ее суть каким–нибудь из традиционных сачков, – промахнется. … Это не роман воспитания… Это не критика советского опыта и уж тем более не ностальгия по нему… Это не история личных смыслов, не автобиография…» Главный герой Вася Бочков, по ее мнению, «”человек без свойств”, задуман абсолютно прозрачным: как средство наблюдения», а главным интересом автора становятся «взаимоотношения человека и времени». (По прочтении и с тем и с другим сложно не согласиться.) Критик Елена Иваницкая тоже предупреждает: «Творческое мышление Дмитрия Бавильского – это глубина и еще раз глубина, сложность и тонкость, пристальность и чуткость». Так что, читатели, будьте готовы к многоплановости и многоуровневости. 

И даже после критических отзывов следует не собственно текст романа, а авторское вступление, предуведомление (не пролог – он будет следующим) под названием «Пока все дома», которое начинается с серьезного заявления: «Для того чтобы начать писать роман, главную книгу жизни, нужно было снять квартиру на последнем этаже». («Главная книга жизни» – не что–нибудь!) В 19 маленьких главках – и авторское кредо, и про поиск идеальной структуры текста, и про дистанцирование от московской суеты, и возвращение в двор своего детства, и съем квартиры в этом дворе. И далее о том, как автор начинает писать роман в этой временной квартире: «Я пишу «Красную точку» каждый день. Встаю рано, завариваю крепкий чай. Пью его с сахаром: питаю голову. Неспешно, не торопясь, понемногу переделывая каждую страницу. Часто хожу в душ. Сижу до обеда…. «Красная точка» становится все толще и ярче, несмотря на круглосуточный шум взбесившегося лифта… Несмотря на картонные стены, пропускающие не только звуки и запахи незримых жизней, но и чужую карму. За чем, собственно, я сюда и приехал. Видно, своей не хватает». И вдруг признается: «На самом деле не приехал и не заселился. Только собираюсь, а все, что написано раньше, я поднаврал. Художественный вымысел». Вот так. Если вдруг вам показалось, что перед вами пока еще текст документальный и доверительно распахивающий двери художественной мастерской автора – ан нет! Будь начеку, читатель! Ты уже втянут в художественный вымысел и, да, похоже, имеешь дело с недостоверным рассказчиком, который еще не раз будет сам себя хватать за руку и ловить на недостоверности. (См, например, примечание на стр. 213: «Еще одна явная историческая неправда: ранние стихи Иосифа Бродского (Маруся цитирует стихотворение «Холмы») не были доступны тогда не то что Тургояк, но вообще никому».) И подобные, да и всякие другие, игры продолжаются на протяжении всего текста. (О, призрак постмодернизма!)

И короткая цитата из вступления, определяющая авторские намерения (решайте сами – верить или нет): «Писать следует о том, что хорошо знаешь. Например, о себе. Надоели искусственные конструкции, похожие на шахматы: они больше не работают. Их тяговая сила иссякла, и они больше не способны увлечь людей… всю сознательную жизнь ищешь структуру своей главной книги, способной объять необъятное». 

Ситуация – запереться в квартире, чтобы «вспомнить все», – напоминает сюжет недавнего романа Романа Сенчина  «Дождь в Париже», герой которого отправляется в туристическую поездку в столицу Франции, как оказывается, только затем, чтобы запереться в гостиничном номере и последовательно вспоминать свои детство, юность и взрослую жизнь тоже в провинции, в Кызыле. Сенчинский герой Андрей Топкин, кстати, как и герой романа Бавильского, щедро одарен географией и ситуациями из авторской биографии и практически его ровесник (разница в возрасте не более двух лет), так что речь идет об осмыслении одного и того же времени. Уединиться, остановиться, осмыслить прожитое – и перед нами роман–перепросмотр. 

При всех играх роман парадоксальным образом прежде всего  – реалистический. («Текст реалистичен дальше некуда, почти без метафор, чистая хроника», – отмечает Балла.) «Главный роман жизни» выглядит основательно продуманным и обладает четкой структурой: помимо уже упомянутого вступления, – пролог, три части и эпилог из 1999 года (основное действие заканчивается примерно к середине 90–х). Весь текст поделен на маленькие главки – буквально по странице, полторы – что весьма облегчает восприятие. (Возможно, текст сначала был написан сплошняком, а потом поделен на главки, названия которых нередко выглядят подобранными позже.)

Первая (самая объемная) часть называется «Первый подъезд» и на уровне событийном неспешно (медленно, застойно) рассказывает не столько о том, как Вася учился в школе, а больше – о его дружбе с девочками, живущими в том же доме, и об их семьях. На главное событие (главка «Пробуждение») – включение самосознания – происходит во внутреннем мире героя: по дороге домой «случается самое главное, что делает день приема в пионеры точкой отсчета самосознания одной отдельно взятой личности. Вдруг он видит себя точно со стороны (чуть сверху) и слышит собственный голос, звучащий откуда–то изнутри. … Вася возражает внутреннему голосу». И далее ему открывается «новая конфигурация знания о себе и о мире вокруг. О том, что ты смертен и одинок». (Это, кстати, основные темы романа.) Обратите внимание на настоящее время повествования (во второй части оно постепенно сойдет на нет), создающее ощутимый эффект «присутствия в моменте». Бавильский мастерски насыщает текст знаковыми приметами поздней советской эпохи: книжные шкафы с подписными изданиями, красный галстук, печатная машинка «Эрика», фильм «Спортлото-82», дефицитные пластинки, телевизор, песни Пугачевой, нарезанная газета в туалете, марки и жвачка, жвачка. Более того, следуя путем Пруста (да, «Красная точка» – это отчасти «В поисках утраченного времени»), он наполняет роман вкусами и запахами тех времен: вы вспомните и запах школьного спортзала, и вкус жвачки.

Во второй части («Дискотека 80–х») главный герой, обретший рефлексию в день приема в пионеры (вот такая странная инициация), все более занят развитием индивидуальности и расширением своего внутреннего пространства, хотя внешне он обычный школьник, и взросление идет своим чередом. В подростковом возрасте, дистанцируясь от родителей, Вася отказывается бояться (и в этом принципиальная разница поколений): в ответ на слова матери, что «нужно постоянно думать, что ты делаешь и что говоришь», потому что «за тобой со всех сторон наблюдают тысячи глаз», он возмущается «Вот ты и бойся…, а я не буду!» В этой части из-под образа Васи порой довольно беззастенчиво выглядывает авторское «я» – вот герой роется в свежесобранной куче макулатуры: «Что я хотел отыскать в этой рыхлой куче гуманитарного навоза? Какие тайны открыть? Что за неведомые шедевры хотелось Васе из нее извлечь…?» Так кто же там роется? 

«Красная точка» – роман, безусловно, психологический. «Обучение» Васи проходило не столько в школе и институте, сколько в «светских салонах», которые он умудрялся обнаружить, где угодно: их роль сыграли школьный библиотечный кружок Надежды Петровны (которая «подобна герцогине Германтской») и самодеятельный театр-студия «Полет», который возглавляла неудавшаяся актриса, но вдохновенный педагог и постановщик София Семеновна. Вася остается наивным только до момента приема в пионеры, затем неизбежно становится понятно, что автор рисует дьявольски проницательного (впрочем, не злого) мальчика – «в голосе его постоянно проступали снисходительные нотки». В лучших печоринских традициях Вася склонен к психологическим экспериментам: «”Подарки” – вот, кстати, одно из ключевых понятий женской психологии… Обратив на это внимание, Вася поставил пару экспериментов и поразился простоте, очевидности схемы». Эксперименты-комплименты Вася практикует и в общении с Софьей Семеновной. Параллель с Печориным возникает неоднократно: «к последнему звонку Вася стал еще более скрытным и изощренным «лишним человеком», в стиле какого-нибудь Печорина из школьного курса литературы», и София Семеновна в итоге предложит Васе роль этого персонажа, «романтической личности демонического характера». В третьей части Вася даже примерит на себя роль психолога, скорее психотерапевта: помимо проницательности, он готов слушать друзей, становясь для многих из них психологической поддержкой, «островком духовности». 

В некотором ракурсе роман прежде всего про отношения…(Хотя автор и оговаривается, что «подлинные отношения невозможно увидеть со стороны или тем более пересказать».)  Трудно не заметить, что в основе сюжета – треугольник (поначалу дружеский): мальчик и две девочки – Лена и Маруся, и кульминацией становится белый танец на школьном выпускном. (Девочек на самом деле больше – ведь есть еще Инна из соседнего подъезда и еще Катя в театральной студии.) Есть отношения, но нет любви. В романе много тонких и глубоких моментов, значимы полувзгляды, интонации, паузы – но любви нет. Про чувства Вася понимает умом (логика – его сильная сторона), но он не чувствует, или точнее, не осознает то, что чувствует. И в результате получает хроническое (неосознанное) чувство вины. 

Эпиграф к роману из «Дневника странной войны» Сартра указывает на время как главный объект внимания автора: «Я думал, что любил свое время так, как другие любят родину, с той же однобокостью, с тем же шовинизмом, с той же предвзятостью. И презирал другие времена с той же слепотой, с которой иные презирают другие нации. И мое время потерпело поражение». Можно даже предположить, что факт появления «Красной точки» – это такая дань времени, попытка его завершить (хотя бы для себя) и поставить (подарить этому времени) точку. Описанные события – в последнее советское десятилетие и сумбурные, нелепые годы перестройки. В начале романа Бавильский напоминает читателю-ровеснику то (подзабытое) ощущение из детства, когда «времени как исторической общности не существовало, за исключением разве что смены времен года. Советские люди жили в вечности». И разумеется, «в дальнейшем с Васей ничего, кроме коммунизма, случиться не может». И это ключевая примета нашего поколения, то, с чем мы выросли: вокруг была вечность (с перспективой коммунизма), а потом вечность умерла («светлому будущему, как теперь все знают, не суждено сбыться»; случился «стопроцентный перевертыш, когда бывшее позорным стало престижным, модным»). А это сложно понять и принять даже за целую (наполненную интенсивной рефлексией) человеческую жизнь: если умерла вечность, то что же осталось? И в этом, с одной стороны, травма, а с другой – огромная потенциальная свобода нашего поколения. 

Рисуя жизнь обычных советских детей и их родителей, автор постоянно идет от частного к общему. Позволю себе несколько не согласиться с Ольгой Балла в том, что «ни Вася, ни другие персонажи – не типы, не обобщения. Каждый из них – именно что частный случай». Да, Вася – индивидуалист, но и он сам, и остальные персонажи, и их поступки становятся именно что поводами для обобщения. В Васиной судьбе отражается (и угадывается) болезненный надлом, обманутость поколения. Текст пестрит засунутыми куда-нибудь внутрь абзаца (или длинного предложения) уточнениями вроде «как это всегда и бывает в нашей стране» или почти гоголевскими лирическими отступлениями-обобщениями, например: «Была, кстати, такая родовая черта у советских женщин, безусловный инстинкт – закупать ненужные предметы впрок…» или «советские люди носом чуют насилие, к которому потенциально всегда наготове». Или даже масштабнее: «Русские демоны долго дремлют и еще дольше запрягают, но однажды, прорвавшись наружу и сломав шаблон, внутрь не загоняются». Как раз создается впечатление, что Бавильский стремится создать «коллективный портрет» советского интеллигента, русского характера в преломлении того времени, как будто погружая читателя в советскую атмосферу и ментальность. 

Третья часть романа (непосредственно «Красная точка») рисует как раз «растерянных советских людей», проживающих «стопроцентный перевертыш» – переход от привычного коллективного сосуществования (и коллективной же ответственности друг за друга) к жизни и ответственности индивидуальной. «Раньше оно все от КПСС зависело…, а теперь же оно только от твоего личного своеволия зависит – от упорности, трудолюбия и воли к победе». Причем Вася, якобы явный индивидуалист, оказывается менее других способен к подобной внезапной трансформации и продолжает петь «старые песни о главном» вместе с самодеятельным молодежным ансамблем. Герой обусловлен прошлым, привязанностью к коллективной интеллектуальной системе координат, усвоенной в детстве (и поэтому несвободен, да и не способен к любви). Начало третьей части проникнуто политическими мотивами: после армии (о которой почти ни слова) Вася восстанавливается в институте, и читатель узнает о его впечатлениях о референдуме, о президентских выборах, о первых манипуляциях политтехнологов. Здесь рефлексии почти нет; герой заявляет: «Я предпочитаю жить, а не думать о жизни». Обличая настоящее, Вася говорит о кризисе гуманизма, о том, что «человека забыли» («Фирса снова забыли»), и возмущенно восклицает: «Индивидуализм – это ж теперь молодость мира!» («Васе казалось, что его слова в пустом вагоне звучат как набат, и не отдавал отчета в карикатурности похмельной проповеди».) Герой (да и текст вместе с ним) как будто бы теряет глубину, но мне в этом видится осознанная авторская установка на изображение специфики времени. А оно было плоским и карнавальным; все социальные роли смешались, и получивший свободу человек мог стать кем угодно – многие, не только Вася, испытывали проблемы с самоидентификацией в новых условиях. Недаром в 90-е активно появлялись новые театры, студии, фестивали; бурным цветом расцвели ролевые игры. Метафора театра прекрасно подходит для изображения российского общества 90-х. Вася в третьей главе с его социальной потерянностью и почти маргинальностью, с его активным участием лишь в театральной студии «Полет» напоминает мне героя романа Евгения Чижова «Персонаж без роли» (роман про 90-е и про театр; лучший, хотя и малоизвестный роман Чижова). Вася – «человек без свойств» – превращается в «персонажа без роли». 

В реалистичном, достоверном повествовании автор активно использует постмодернистские приемы (мы же помним, например, про недостоверного рассказчика?). Автор вдоволь наиграется с именами: при изображении 80-х появляются и Юрий Владимирович, и Раиса Максимовна (и это совсем не те, о ком вы подумали, а просто некие персонажи); функция этих имен – фонить, теребить память, актуализировать время. Постоянно к общему фоновому (культурному, интеллектуальному, цитатному) знанию обращены и названия главок: «Еще идут старинные часы», «Долгая дорога в дюнах», «Между всех стульев», «Танец маленьких лебедей»…. Но показывая 80-е и 90-е, роман надежно (как само собой разумеется) опирается и на русскую литературу века 19-го: помимо упомянутого Печорина и гоголевского подхода к обобщениям, текст то и дело радует с детства узнаваемыми цитатами: «криминальные сводки бессмысленные, но беспощадные». Еще один интересный авторский прием – промельки будущего (флэшбеки наоборот) – помните, как в фильме «Бумер»? Например, в первой части Вася вместе с двумя девочками начинает игнорировать третью, объявляет ей бойкот, и вдруг автор выдает: «А когда они с Васей поженились (чего ему тогда и в голову бы не пришло)…» Нельзя не отметить и того, что в целом язык романа отмечен впечатляющей образной выразительностью: «дверь отворилась и серая, точно недорисованная, старушка проскользнула на кухню»; «брови метались по лицу голодными мотыльками».

В финале Бавильский бросает своего героя не менее безжалостно, чем это делает, например, Михаил Елизаров в своей «Земле». И хотя в «Красной точке» есть полноценный (в лучших тургеневских традициях) эпилог, где обозначены судьбы почти всех персонажей, но Васина внутренняя история (а о чем же, как не о ней речь?) отнюдь не завершена. По сути, автор оставляет героя в одной из самых глубоких точек переживания скрытого ужаса. Вася, пьяненький и сильно уставший, застывает в едва узнанном дворе своего детства. (Застывает монументально, как памятник, воплощая ту неподвижность, что свойственна мальчику из первой части романа.) И видит красную точку – но не фиксированную, как та, когда-то наклеенная на стекло, – нет, она мечется по ворсу ковра на снегу «точно живая» (это точка от лазерной указки, которой играет нынешний школьник, стоя у окна на третьем этаже). Точка (и взгляд вместе с ней) утратила былую стабильность и сосредоточенность. Вдумчивый,  серьезный и трогательный мальчик в начале книги не может не вызвать читательскую симпатию. Но пьяный герой в эпилоге пробуждает даже не сочувствие, а жалость. Остается только уповать на милость автора: надеяться, что он не бросит своего Васю (которому не довелось, как Григорию Александровичу и некоторым Васиным ровесникам, «умереть где-нибудь по дороге») и напишет продолжение. 

Признаюсь, более радуют те герои у авторов нашего поколения (1969-71 годов рождения), которые уже не пьют (а герои Бавильского и Сенчина пьют; у героев Сенчина алкоголь способствует хотя бы катарсическим переживаниям) и не индульгируют, а, бросив пить, но не потеряв при этом внутреннего наблюдателя (что важно!), преодолевают наконец поколенческую травму (а она есть – куда ж от нее деться?), смиряются со временем и участью и начинают действовать. И такие персонажи есть. Где? Например, в книгах Александра Иличевского или Ильи Кочергина (оба писателя 1970 года рождения). Так что читателю, который, дочитав роман Бавильского, возможно, воскликнет «И что? Что дальше-то?» Пока продолжение про Васю отсутствует, предлагаю читать книгу Ильи Кочергина «Ich Любэ dich». Она как раз о том, как бросивший пить герой (да, ровесник Васи) любит природу, жену, сына; строит дом и баню и живет свободно и счастливо (но порой непросто), не заморачиваясь особо, что там происходит в социуме. И да, этот герой – глубокий, рефлексирующий, интеллигентный и хорошо образованный человек, а тема любви (отсутствующая в «Красной точке») здесь заявлена уже в названии книги. 

Красные точки рассыпаны по всему роману, как по ковру на снегу, который вынесли во двор, чтобы чистить (кстати, если следите за публикациями автора в фб, то полагаю, этот ковер неоднократно видели). Например, «жирную красную точку» ставили песней, которой обычно завершали выступления студенческого ансамбля. «Красная точка», как «клякса на стекле, которую не отскоблишь» завершает и отношения главных героев. Как заявлено в самом начале (в «Пока все дома»), автор пишет этот роман, «чтобы освободиться от советского прошлого», поставить точку, закрыть гештальт, закончить историю и стать свободным от нее. Но прежде всего, похоже, чтобы принять свое прошлое, смириться с ним: «…принять свой удел – одна из важнейших задач жизни, уверенной в правоте». Фамилия Бочков появляется у героя (как имя у набоковского Лужина) лишь на самых последних страницах романа, и смотрится этот прием как еще одна инициация Васи, дающая ему новый шанс. Шанс на будущую, совсем иную жизнь. Сможет ли он им воспользоваться?