Выпуск №18

Автор: Галина Гужвина

(о классовом сознании современных французских интеллектуалов)

Иногда, вот право же, очень полезно послушать, как в разных гостиных злословят («Разговор начался мило, но именно потому, что он был слишком уж мил, он опять остановился. Надо было прибегнуть к верному, никогда не изменяющему средству — злословию», — Толстой, «Анна Каренина», до сих пор никем у нас не превзойдённая энциклопедия светской жизни). В чём, например, обвинят или упрекнут заспинно рано покинувшую парижскую гостиную гостью? В том, что она изменяет мужу, ездит в Кению с целями секс-туризма, употребляет алкоголь или фарму, недоплачивает наёмным работникам, использует неблаговидные уловки для ухода от налогов, и даже крокодилья сумка Биркин у неё ворованная. Тон отечественного медизанса будет иным: сумка Биркин гостьи будет объявлена палёной, круговая подтяжка лица (даже воображаемая) — неудачной, а личная жизнь — безвидной и пустой по совершеннейшей её, гостьи, сексуальной невостребованности. У «них» уничтожать неугодного (или отсутствующего) будут непременно по признакам морального его несоответствия некоему идеалу (сколь угодно ханжескому и лицемерному, пусть, но непременно, непременно этическому), у «нас» же разоблачительской атаке подвергнется, главным образом, заявленный имяреком уровень потребления, социальной интеграции, жизненного успеха, сноровка то есть в подаче внешнего, а не выстраданные убеждения. Честный, без жеманства, ответ на вопрос, что стыднее, Биркин палёный или краденый, и составляет, похоже, главное ценностное между нами различие, ключ к пониманию того, чем они там, за вновь задраенными границами, живут, а также безошибочный маркер (не)принадлежности к определённой общности.

Отчётливой иллюстрацией неприязни парижских интеллектуалов к любым формам создания и поддержания социальных, напоказ, иллюзий стало их отношение к заглохшему благодаря пандемии, но до неё немало шуму наделавшему движению жёлтых жилетов. Включающие обыкновенно «инстинкт солидарности», автоматическое то есть сочувствие любым социальным инициативам борьбы за права обделённых, униженных, дискриминируемых, интеллектуалы отнеслись к жёлтым жилетам более чем прохладно – громогласно с трибун и настойчиво в прессе подозревая их в крайне правых симпатиях, антисемитизме, этническом и социальном расизме, гомофобии и прочих видах супремасизма, в неприличном то есть, недопустимом, непроизносимом. И холодность эта связана была отнюдь не со снобизмом «сокрушающихся о конце света перед ломающими голову над тем, как дожить до конца месяца» (крылатое выражение президента Макрона, подхваченное писательницей Анни Эрно), точнее, не только с ним. В претензиях и лозунгах жёлтых жилетов дискурсивно поднаторелые интеллектуалы верно почувствовали понятийную подмену, борьбу не за достойную жизнь, но за средства на имитацию жизни буржуазной, попытки дорваться до вполне эксклюзивных привилегий средствами уличной демократии, по определению священными, профанации не подлежащими. «Неужели вы ждёте от нас, что мы согласимся трудиться на рабочих местах для иммигрантов?» — спросили из толпы жёлтых жилетов философа Алена Финкелькраута. «А почему нет-то?» — деланно (впрочем, не исключено, что и искренне) удивился тот.

И вольно нам вместе с лидерами нынешнего протеста обвинять Финкелькраута в том, что сам он, бывший в судьбоносном шестьдесят восьмом одним из ярких антисистемных активистов, на активизме же, на спинах впроголодь бастовавших рабочих, выехал к вершинам общественной и академической карьер, но факт остаётся фактом: претензии на интеллектуальность Финкелькраута (выпускника Высшей Нормальной Школы, с большим отрывом самого престижного вуза страны, с одним из сложнейших в мире вступительных экзаменов, профессора, академика), равно как и Паскаля Брюкнера, и Андрэ Глюксмана, и прочих левых (других здесь особенно-то и нет) философов с громкими именами — не подлежат никакой критике, они общественному большинству до тошноты подчас неприятны (элитизма французы не выносят ни в ком и ни в чём), но абсолютно бесспорны. В интеллектуалы во Франции принимают по дипломам бесплатных, ультраселективных вузов и результатам репутационно интеллектуальной деятельности (в этом смысле претендующему на умственность лучше порой трудиться учителем в лицее, нежели, например, консультантом в банке), никаких случайных людей, вроде нашей Марины Раковой, про которую не вполне ясно даже, отучилась ли она положенные годы в Бауманском институте, в этой среде нет и быть не может. В недавнем романе Карин Тюиль «Дела человеческие» представитель золотой парижской молодёжи, обвиняемый в изнасиловании в рамках исключительно медиатизированного (как может быть иначе?) процесса, огребает ненависть и проклятия абсолютно всех за процессом наблюдающих, представая в соцсетях готовым адским исчадием, и лишь интеллектуальные его качества никем не ставятся под вопрос, поскольку окончил обвиняемый Политехническую Школу, в которую иначе, как пройдя по конкурсу, не поступишь. Не то чтобы золотому мальчику этот знак интеллектуального качества на лбу помогает, скорее напротив, но сама неотчуждаемость отметины на челе говорит о том, что есть, есть ценностей незыблемая скала над скучными ошибками веков, что никуда она во Франции не делась.

Собственно, поиск границ легитимности социальной зависти в описаниях классовых взаимодействий, если не начатый, то очень выпукло, не отмахнёшься, заявленный Шабролем в фильме «Церемония», с тех пор во Франции и не думал прекращаться, каждое новое художественное высказывание по-своему переставляет на этих границах флажки. У Карин Тюиль мажор страдает по совокупности своих мерзостей, эгоизма, высокомерия, пренебрежения чувствами других людей, но формально — за преступление, которого, скорее всего, не совершал, за изнасилование, которого, скорее всего, не было, а вот у Лейлы Слимани в гонкуроносной «Колыбельной» преступление (на этот раз недвусмысленное и страшное, хуже и придумать сложно) совершается, и совершается человеком, без особой личной вины оказавшимся из-за стечения различных обстоятельств в ситуации предельной (жёлтые жилеты поняли бы!) социальной униженности — добропорядочной коренной француженкой, вынужденной работать няней, то есть заниматься заведомо иммигрантским трудом, в семье, где мать (списанная Слимани с себя самой, блестящей интеллектуалки, марокканской уроженки) имеет иммигрантские корни. Феминизм одной из женщин оказывается оплачен ценой ещё большего закабаления другой, ценой отчуждения закабалённой от себя и собственной жизни, ценой не поддающегося никаким подсчётам, но не перестающего быть калечащим эмоционального донорства. Впрочем, и сам феминизм не только не превратился сейчас в бронебойное оружие, как порой кажется ревизионистам и адептам патриархальности, но всё ещё хрупок, и мал, и далёк от доминирующих позиций везде, кроме своего собственного информационного пузыря. Автобиографический роман бельгийской журналистки Мириам Леруа «Красные глаза» о том, как она за свои вполне стандартные в среде интеллектуалов взгляды подверглась жестокой сетевой травле со стороны своры анонимусов из группы поддержки юмориста Дьедонне, тому доказательство. Содержащийся в романе обзор демонстрируемых в сетях мировоззрений выявляет неприятное, шокирующее даже: вне определенной среды феминизм, экологический активизм, гуманизм по отношению к бедным и мигрантам массово проходят по разряду «толерастного отврата», лживых напевов сирен, которыми «политкорректная кодла» пытается заморочить голову народу, но народ ух, не проведёшь!

В этой связи ответ на считываемый за глазным прищуром вопрос уже наших, российских интеллектуалов: «Ну они же не серьёзно, правда? Они же сами во всё это верить не могут???» — однозначен. Они, конечно, вполне серьёзны и «всему этому» верят вполне искренне. Вообще отсутствие двойного, упражняющегося в остроумии либо своекорыстного дна за гуманистическими убеждениями является, пожалуй, одной из самых симпатичных черт французских и — шире — европейских интеллектуалов. В их неприятии социальной заносчивости не будет ни капли лицемерия. Так, в одном из недавних романов Стефани Дюпеи, ставшим невероятно популярным в корпоративной среде (речь в «Блестящей» идёт о феномене «исключения из потока» работника, одном из видов корпоративных издевательств), но недопрочитанном далёкой от международных корпораций публикой, есть великолепно иллюстративный эпизод знакомства родителей главной героини, периферийного и уже много добившегося в Париже дарования, с родителями её жениха, принадлежащими к сливкам подбитой деньгами интеллектуальной столичной элиты. К ужину, устроенному молодыми людьми в их квартире, у них оказывается два десерта — провезённые через пол-Франции родителями невесты, а потому потекшие, закисшиеся, деформировавшиеся в дороге пирожные «из лучшей кондитерской нашего городка» — и свежайший кулинарный шедевр из кафе «Pouchkine» (на момент выхода романа самой модной в Париже сладкой сети), принесённый родителями жениха, арктически надменной парой. Правда, о том, что десерт из кафе «Pouchkine» существовал, невеста узнаёт лишь после окончания ужина, обнаружив его в мусорном баке у входа в дом, поскольку для арктически надменной мадам даже вопроса не встает о том, чтобы не уважить гостей, не съесть со старательной имитацией аппетита и удовольствия кособокое провинциальное пирожное, чтобы оскорбить людей заведомо проигрышной для них конкуренцией между двумя десертами, если оба окажутся на столе. В этом во всём, конечно, тоже очень много спеси, но спеси, основательно придавленной плитой недопустимости бытового унижения ближнего. И нет залога дальнейшего успешного существования привилегированного класса надёжнее этой плиты.