Выпуск №18
Автор: Татьяна Бонч-Осмоловская
Метида
ни тела, ни воли, от меня ничего не осталось
у мужа за пазухой, если так можно сказать
имя, строго говоря, сохранилось, но вряд ли вы вспомните
а я устала, вот и не стану попусту называть
наружу ни взгляда, ни стона, ни смеха, ни голоса – ничего
а еще говорили – нашего рода не исчезают вдруг
не растворяются в тени господина, на задворках дома его
не застревают в каменной комнате — врут!
а еще говорили – умна была, работящая, скромная
да как же ты умудрилась поскользнуться на той же траве
попасться на тот же трюк на свою умную голову,
промахнуться на собственном ведовстве
которым вызволила молодую поросль из дома его отца сумасброда
сестры и братья. что же, вызволила, спасла
все выросли. мужи возмужали. женщины – кто стала жена
кто – хранительница очага
я же возмужавшего избегала, да и не я одна
только для таких, как он, на похождения падких
царь и бог, нет слова нет, приглянется кто, молодая, красавица
она – его. я – его. а там дело быстрое, на подходе новая поросль
и я травы на отвар чудодейственный заново собирала
и повсюду с собой, проницательная, таскала – ведь знала
он и со мной такой же фокус сотворить попытается
как и отец его, отпрысков своих тоже боялся до жути
а по ночам я его развлекала – сказки, песни, загадки
помните про хитреца? выходя на чудовище – попроси его умалиться
как подсказала, так сама и попалась – словно бы в шутку
по его просьбе, обратилась в муху или малую птицу
и отвар не помог, ведь в пищеварительный тракт не упала
а мудрость моя? или теперь она чья?
растворившись в уме господина, его великой мудростью стала
хозяйство мужнее преумножая, как полагается верной жене
меня больше нет. кто скажет, такая умная и облажалась?
не должна была полагаться на один только рвотный яд?
нужно было ножом прорывать оковы господской плоти?
вырываться на вольную волю? а я так и не попыталась? сдалась?
нет, я же умная, помимо яда я запаслась
самым лучшим оружием – больше простого ножа
изготовила самолично – боевое копье
тяжелое бронзовое копье и щит надписала
этим копьем и щитом прорвалась бы сквозь стену
спаслась бы наверняка. несомненно. я знала. отчего не попыталась?
я их собственной дочери, Афине Палладе, с радостью отдала
Медуза
подруги считали ведьмой, матери им подпевали,
в драных джинсах, а выступает как королева,
лопает и не толстеет, сколько ни пожелает,
и кавалеров не счесть, как посмотрит, валятся штабелями,
так и шествовала, до того разговора, заточкой под ребра,
да откуда взялась ты, без роду без племени, ни рыба ни мясо,
заглянула в амальгаму на шифоньере и обомлела –
рассыпалась мелкой щебенкой, сплетнями и камнями.
это кровь, это косы генетической памяти,
сплетаются в иерос гамос, веселом змеином танце,
сколько ни взлетай над рогами быка, ни восходи по весенним ступеням,
сколько ни убегай в вечнозеленую рощу, ни открывай грудь ветру,
сколько ни уползай в катакомбы, ни заплывай в пещеру,
всяко приходит красавец герой, ставит мутное зеркало перед нею,
впервые глядит на себя – и намертво столбенеет,
не то что удар нанести, рассвирепеть толком не успевая.
но огромное большинство их погибает ещё до рождения,
безвольные, прозрачные, аморфные твари,
не вылупившиеся, не вылепившиеся из солёной утробы,
не отрастившие ни косточки, ни единого твердого убеждения,
из любопытства, ненароком, услышав в полусне ли, дурмане ль –
уродина без лица, со стороны на себя погляди,
увидят свои тусклые тени изнутри водной глади,
и распластываются в прибое мертвыми вязкими пузырями.
Персефона
ночь улеглась, рассвета линия легка,
горизонтальна радуга над морем,
когда глядишь на берег свысока,
из самолета выставляя облакам
счет за пространство, поглощенное запоем.
в воздушный Ахерон течет огня
река, на окоеме стаяли зарницы,
в имбирном янтаре посеяна горька
вода времен утраченного четверга,
страница стертая назавтра повторится.
последней розы сочный бархат лепестка,
блик света под сухими небесами,
день не уйдет в песок исподтишка,
поскольку на ладони нет песка,
в часах нет цифр. день всходит месяцами.
ракушки шепот у изрытых ветром скал,
черты крыла насквозь взрезают небо,
и падает не туфелька, но ко-
шачья миска с края козырька,
слепое око молока теплеет хлебом.
как колоннада розы в завязь потолка,
небесный свод незримо сохраняет
и бугенвиля белизну цветка,
и черный бархат взгляда мотылька,
и свежий бриз в проворных клювах чаек.
повержена линейность времени, пока
пространство поднимается Деметрой,
взрывая землю визгом червяка,
его встречает заспанный слегка
печальной Персефоны белоцветник.
Эвридика
даже в бездну спускался вослед за мной
когда же оставит меня одну
мне бы совпасть с туманной стеной
невесомою щепкой под мостом утонуть
мне бы ломаным льдом на траве лежать
лучиной увядшей на грани сна
песком дребезжащим в горло бежать
горна разревевшегося докрасна
непросто восстать из-под гнета дней
разогнаться до второй космической на борту
циферблат кружится отмеряет теней
парсеки материи размеренную суету
с верхушки конуса серебряный звон
в основание черепа глухой удар
в этот раз он оглянется перелезая забор
в этот раз он оглянется когда скажу да
Эвтерпа
Лежать в траве под сенью кипариса
В вечнозелёных контурах Коринфа
У перевёрнутой на междуречье рифмы
В рассветном изложении сиринги.
Не прикасаясь к дольнему единству,
Медлительный пурпур в дешёвой раме,
Ползёт по сливкам взбитого тумана
Поверх оливкового дыма эвкалиптов.
В броне зеркальной дюжин отражений
Читать листы на перекрестии созвучий,
Слегка робеть, заглядывая в омут,
Когда встаёт рассвет над сном Эвтерпы,
И разрубает ворох мыслей тёплых,
Вглядеться снова в незнакомый почерк.
Ариадна
Сколько в небе высоком созвездий?
Из которого выйдет Астерий?
Сколько жемчуга в плоских ракушках
Припадёт мне к груди поцелуем?
Из скольких лепестков сплетена
Золотая моя корона? Из десятка?
Но кто считает?
То кольцо у царя на пальце,
Кто сидит на высоком троне
В лабиринте: две сотни комнат,
Коридоры, колодцы, залы,
Лестницы, колоннады и троны,
Пифосы с маслом и рыбой, фрески,
Повороты, углы, балконы,
Мастерские… Но кто считает?
Сколько песен летит над ступенями?
Сколько смеха взлетает эхом?
Сколько их танцует на площади?
Сколько дев летит над рогами?
Сколько встанет за ними живыми,
Когда пляшут танец с быками?
Двое? Трое? Но кто считает?
Ариадна, Арахна, Нея,
Сколько капель с груди стекало?
На морском ветру в нить густело,
Сколько капель в клубок ты сплетала,
Чтоб вложить его в мою руку?
Провожая меня к Минотавру?
Сколько слёз твоих? Кто считает?
Сколько раз я водила убийцу
По запутанным коридорам?
Сколько раз отворяла сердце
К ждущей жертве его провожая?
Сколько раз предавала брата
Направляя к нему героя?
Восемь? Девять? Но кто считает?
Провела меня по ступеням,
Поднялась на высокую сцену,
Не клубок, но топор двуострый,
Когда бык восходит на жертвенный
Трон, в мою руку вложила,
Сколько лет ты меня ожидала?
Сколько вёсен? Но кто считает?
Этот лес, окруженный морем,
Этот остров – необитаем?..
Ариадна идёт кругами,
Поднимается по ступеням,
Не касается стен руками,
Ариадна идёт коридором
И ладони к лицу прижимает.
Путь наружу длиннее, чем к центру,
Сердца стук в груди отражается
Гулким эхом. Но кто считает?
Сколько дней провела ты на острове?
Сколько снов ты смотрела там? Знаешь, я
Собирался вернуться обратно,
Подгадать ветра и течения,
Приказать своей дикой команде
Грести вновь на безлюдный остров,
Сколько месяцев? Кто считает?
Дорогой мой Тесей, невозможно,
В ту же женщину войти дважды,
Вновь звездою восходит Астерий,
Просыпается заново Солнце,
Простирает ковёр по волнам,
Лабиринт Минотавр не покинет
Ты был рядом со мною однажды.
Лишь однажды… Но кто считает?
Береника
вошедший остановись
береника в коме за стеклянной стеной
в растворе изумрудного ячменя
между влажными реками роговые ладони
от макушки до розовых пяток течет аккуратно огонь
сладость жемчуга между зубами
спит мертвый час длится тысячелетия
поцелуем убьешь иль разбудишь
подарок пана на золотые волосы позабыт
никакой драгоценной короны
жемчужин колтунов горького чертополоха
расческа оставляет царапину на скуле
она отрезала волосы
масштабная эпиляция на взволнованном ниле
не осталось ни пальмы
здесь они сверкающим занавесом
прикоснись к ее волосам
смазана каждая тонкая нить
каждое солнце на начавшей обратный отсчет карусели
ускоряет вращение галактик от аль хульба в новое небо
береника в уме считает вращения
маховика по ту сторону радианта колесо повернулось
сбивается вздыхает начинает считать сначала
снова сбивается все они умерли сирийцы бежали
ее колени дрожали нежная влага стекала по желобам
веки дрогнули ожили в кошачьей улыбке
звездный декабрьский град стучал по губам
МНЕМОЗИНА В ФЕОДОСИИ
Стала уже забывать, как звали дворовых друзей,
Подманивали голубей, добегали до Карантина,
Там, у мыса Ильи, поскользнешься между камней,
Ноги в царапинах, руки в тине.
А наверху, на горе Тепе-Оба, рыжеет трава,
Запах дурмана и розы, полыни и ельника,
Колет сквозь платье, пьянит, кружится голова,
Целовались в тени можжевельника.
Зелень куста густа, колючки остры, сладка пыльца,
Не пролезть насквозь, не добраться до ежевики,
На другой год листва не припомнит лица,
Тропы в серой пыли, прохожие многолики.
Если свернуть с дороги, если знаешь места,
У подружки бабушка в детстве коров водила,
Среди высоких колючек четыре колодца, узкие, а вода чиста,
На камнях плющ, по соседству кусты кизила.
Вода вкусна, холодна, а надпись не разобрать,
Забытый колодец, неизвестно, кто его выкопал,
Кто жил на этой земле? Генуэзцы? Греки? Орда?
Кто воевал здесь? Кто строил? Кто эту землю выкупил?
В начале прошлого века немец, Зибальд, придумал, как добывать
Здесь воду, сделали чашу, каменные кругляши сложили,
За ночь собиралось росы с пару десятков ведер, или больше, как знать,
Теперь, зачем эта чаша, неизвестно и старожилам.
Все приходит в забвенье, в уныние, в тлен,
Над желтеющим склоном Тепе-Обы поднимается солнце,
Три с половиной тысячи лет дарили этой земле любовь, а взамен,
– Что вы хотите взамен, незнакомцы?