Выпуск №19

Автор: Ольга Гренец

Перевела с английского Мария Платова

 

Англоязычные варианты рассказов «Доля каждой», «Тактическая ошибка», «Медвежья песня» и «Зойкина игра» были опубликованы в сборнике LIKE WATER AND OTHER STORIES издательства WTAW Press, публикуются с разрешения издательства.

One’s Share, Priorities, A Bear’s Tune, and My Sister’s Game are published with the permissions of WTAW Press

 

 

Как пережить семейный ужин

 

Шпаци сбежала из Восточного Берлина за две недели до падения Стены. В этом, она полагает, кроется главная ирония её жизни. Прошло почти тридцать лет, теперь она живёт в Сан-Франциско, одном из самых дорогих городов мира, и занимается райдшерингом[1]. Её любимая коричневая ветровка выгорела на солнце и стала цвета блевотины, зато теперь лучше подходит к обивке автомобиля.

Иногда она подумывает, не вернуться ли ей в Берлин. Там живёт отец, последний из их маленькой семьи. Но он не станет с ней разговаривать. Ужасно упрямый.

Своё спасение Шпаци видит в том, чтобы жениться на женщине из большой семьи. Теперь, когда боли в шее и верхней части спины не позволяют ей сидеть за рулём больше восьми часов в день, у неё появилось время для свиданий.

Она говорит и кидает взгляд в зеркало заднего вида. Её глаза скрыты солнцезащитными очками, но я догадываюсь, что она мне подмигивает.

– Я бы пошла за тебя, – откликаюсь я с заднего сиденья, – Ich spreche ein bisschen Deutsch.[2]

– Хе-хе, твой немецкий будет получше, чем мой русский. Восемь лет я училась в школе русскому языку и теперь могу сказать: Ya ne govoryu po-russki.

– Добро пожаловать к нам в семью, – говорю я ей. – Только должна предупредить, моя мать одержима идеей, что мне пора заводить детей. Возможно, она не станет возражать против того, чтобы я спала с женщиной, если эта женщина захочет от меня детей.

– Ты всегда делаешь то, что говорит тебе мать?

Мы смеёмся.

Шпаци подъезжает к дому моих родителей и оборачивается ко мне.

– Приложение снизило ставки за поездки в Ист-Бэй. У меня прямо паническая атака: вот-вот нагрянет следующий заказ, и придётся ехать как раз туда.

Тёмно-синие солнцезащитные очки и выцветшая куртка придают Шпаци вид отчаянного пилота биплана. Простая коричневая бейсболка низко надвинута на лоб, коротко остриженные волосы, те, что видны, обесцвечены до полной белизны. Забавно, как её мысли перескакивают с темы на тему. Хотела бы я знать, о чём она сейчас думает.

– Ну как, составишь мне компанию нынче в Шаббат? Родителям понравится история, как ты сбежала из Восточного Берлина.

– Не уверена, что смогу долго заниматься этой работой. Я и правда подумываю вернуться в Берлин, – говорит Шпаци.

– Да мы же только что познакомились!

Она смеётся.

Я продолжаю гнуть своё.

– Вернуться в Берлин – в этом действительно чувствовалась бы насмешка судьбы.

– Вот и я говорю, – кивает она. – Ирония – главный мотив всей моей жизни.

– Дашь мне шанс? – спрашиваю я. – Почему бы и мне не переехать с тобой в Берлин? У меня два израильских племянника переехали в Берлин, забавные фотки постят в Инстаграмме.

Она заводит мотор, и я вытаскиваю из машины пакеты с продуктами.

– Спасибо, – говорю, – за поездку. Просто запомни: я готова на всё.

Шпаци опять бросает на меня взгляд, смотрит теперь серьёзно, но, в конце концов, давит на газ.

Ловлю своё отражение в стекле входной двери многоэтажки и глубоко вздыхаю. Родители ждут. Надо сделать над собой усилие, подумать о чём-то другом, расслабиться и придать лицу выражение: «Слышу, слышу. Но отвечать не собираюсь». «Держись, – говорю я себе, – не поддавайся на провокации, даже если отец раскритикует хлеб и вино, которые ты принесла, а мать будет приставать с новыми сайтами знакомств».

Нажимаю в лифте на шестнадцатый этаж, ставлю сумки на пол, достаю телефон и добавляю Шпаци вместо обычных двадцати сто процентов чаевых.

– Если твоя ирония превратится в навязчивую мелодию, вспомни обо мне, – пишу я в комментах.

Шпаци, – думаю я, когда лифт останавливается с громким «дзинь!» и раздвигает двери. – Шпаци. Завтра я напишу ей, что будущее за Берлином. Возьми меня с собой. И она откликнется. Она ответит: «Хе-хе, ты милая и отчаянная, даю тебе второй шанс». Слава богу, ответ придёт только завтра, потому что сегодня… сегодня за ужином с родителями она будет моим «ядерным потенциалом сдерживания».

 

 

Доля каждой

 

У тебя появляется ребёнок — в вашей семье появляется общий ребёнок, – но нет, оказывается, что каждую из вас с малышкой связывает совсем отдельная, своя и только своя личная связь. Доченька пьёт твоё молоко и пинает тебя ножками. А отношения твоей партнёрши с ребёнком совсем незначительно, да и то, скорее косвенно, влияют на твои собственные отношения с девочкой. Партнёрша умеет её рассмешить. Вот эту радость разделить на всех можно. Взрыв общего смеха — и ты отползаешь назад в своё одиночество, только теперь уже с ребёнком.

 

 

Тактическая ошибка

 

Малышке исполнилось полгода. Предполагалось, что Максин будет сидеть с ребёнком, а жена работать, но жену недавно сократили, новое место никак не подворачивалась, и теперь безденежье заставляло Максин искать подработку. Она договорилась выпить кофе с писательницей, которая заканчивала книгу и нуждалась в основательной редактуре. В полном взаимопонимании они провели целый час в кафе на залитом солнцем заднем дворе, заштрихованном тенями акаций. Обсудили главы, которые прочла Максин. Обсудили редакторскую ставку. Писательница покивала и попросила подготовить договор.

Вместе они вышли из кафе, продолжая беседу. Им было по дороге, и Максин, подойдя к своему дому, совершенно импульсивно предложила писательнице зайти. «С удовольствием полюбуюсь на вашего ребёнка», — сказала писательница. Своих детей у неё не было. Когда-то давно они с Максин сошлись в арт-деревне, где активно обсуждалась тема совмещения литературного творчества и семьи. Авторки с детьми на все лады склоняли избитую мысль, что, мол, «опыт материнства обогащает». Писательница и Максин обменялись взглядами и пришли к мнению, что чего-то матери не договаривают: едва ли авторки-родительницы выглядят счастливыми; на их лицах читалось, каких нечеловеческих усилий им стоят любые мало-мальски амбициозные проекты.

Дома, как сразу заметила Максин, пропуская писательницу вперёд, пахло кислятиной. Глаза после ярко освещённой улицы мгновенно привыкли к домашнему полумраку, и она увидела, что дочка, совершенно голая, лежит на животике посреди коридора и с упоением наблюдает, как два соседских мальчика гоняются друг за другом по гостиной. Девочка окинула вошедших беглым взглядом и вернулась к разглядыванию мальчишек. С заднего двора, где жена Максин болтала с соседями за бутылкой текилы, заглянул большой колли и деловито обнюхал пах писательницы.

— Кажется, я не вовремя. Пойду, пожалуй, поймаю такси, — сказала писательница, отступая назад, и рванула мимо Максин ко входной двери так резво, что той невольно пришлось вжаться в стену.

Максин поудобнее устроилась на полу, чтобы покормить девочку грудью. «С какой это стати ты голая?» Из гостиной раздался дикий грохот — один из мальчишек врезался в журнальный столик. Дочь оказала Максин холодный приём, дети интересовали её гораздо больше. Колли поставил лапу на бедро Максин и залаял, требуя, чтобы его погладили.

Жена подняла голову, прищуриваясь, чтобы разглядеть со двора тёмную прихожую, и крикнула: «У меня всё под контролем! Не волнуйся». По её интонации было ясно, что она в подпитии.

Той ночью сон настиг жену и ребёнка в большой семейной постели, Максин засиделась за работой в гостиной. Набросала стандартный договор и даже отправила его, хотя прекрасно понимала, что не дождётся ответа. Писательница продолжит получать премии и издательские контракты без всякой посторонней помощи. Откинувшись на спинку стула, Максин потёрла виски и уставилась на клавиатуру. Ну вот, начинается головная боль. Нельзя смешивать профессиональные и личные отношения, это ни к чему хорошему не приводит. Поменяйся они ролями, Максин не взяла бы себя в редакторы. У писательницы есть полное право найти ей замену.

Монитор погас, и Максин поймала отражение своих взлохмаченных волос на зеркальной поверхности экрана. Она задумалась было о тёплой кровати и тоскующем ротике ребёнка, смыкающемся вокруг соска, но заставила себя положить пальцы обратно на клавиатуру. В электронной почте у неё висели ожидающие ответа письма.

 

 

Медвежья песня

 

Не успеваем мы прикончить курицу с эстрагоном, которую Эбби запекла на ужин, как она уже заводит речь о том, что не за горами свадьба её сестры. Лучше бы мы и дальше обсуждали эту её ученицу, которая не желает принимать участие в групповой работе, а то сразу переключились бы на «Оранжевый — хит сезона» — глядишь, как раз удалось бы посмотреть одну серию прежде, чем Эбби придёт время ложиться спать. Сегодня воскресенье, и мы договаривались, что этот вечер принадлежит только нам, но чуть раньше Эбби, наконец-то, дозвонилась до Кэтлин, и — «отличная новость» — меня зовут на свадьбу. Приглашение на двоих, и я буду сопровождающим лицом.

Свадьба назначена на выходные в середине июля и обещает быть грандиозной. Кэтлин заведует отделом кредитования в крупном универмаге, а парень, за которого она собирается замуж, управляет целым торговым центром в Харрисбурге, штат Пенсильвания, городке, где Эбби выросла и где обитает большая часть её семьи. Эбби сразу прикинула стоимость двух авиабилетов до Филадельфии и аренды автомобиля до Харрисбурга. Она бы с радостью провела там целую неделю, а то и две, но у неё уже на весь июль намечены уроки в летнем лагере. Так что только на выходные и получается.

— Я тут подумала, мне надо съездить к Саре Наумовне, — говорю я ей. Мы в нашей квартирке в Сан-Франциско у кухонного стола, заваленного моими учебниками, ноутбуком Эбби и монитором с клавиатурой; тут же грязные тарелки с куриными костями и два только что вновь наполненных бокала вина.

— Сара кто?

— Сара Наумовна. Ну, ты же знаешь!

Вопросительный взгляд.

— Она преподавала сольфеджио моему отцу, — говорю я.

— Извини. Не понимаю, о ком ты.

— Я у неё жила, когда мы с тобой познакомились!

Мои слова теряются, им не суждено пробиться сквозь её отстранённый взгляд. Больше шести лет мы вместе, и как-то так складывается, что это одновременно и слишком долго, и совсем недостаточно.

— Хочешь навестить свою приятельницу, пожалуйста! Не собираюсь мешать. Только почему-то во время свадьбы моей сестры, а? Как-то странно получается. — Эбби берет ещё один кусок покупного пирога с яблоками — мой вклад в ужин.

— А если я пропущу девичник?

— Ты не можешь пропустить девичник моей сестры!

— Знаешь, что? Роль femme[3] не для меня! Ну, послушай, мне не до хороводов, и у меня экзамен по праву в конце июля. Куда-то ехать в такое время чистое безумие, по правде сказать. — Слова срываются с языка сами собой, и меня вдруг поражает их справедливость. Между днём нынешним и июлем всего пять месяцев, я представляю свой график и от отчаяния чуть не давлюсь вином. Ох, хорошо бы уже лежать в постели, уткнувшись в её мягкое тело — я гляжу на микроволновку — часы показывают 22:42; они, правда, спешат на пять минут.

— Марина, ты должна поехать со мной на праздник! Кэтлин специально спрашивала, будешь ты или нет, и я сказала, что будешь.

Эбби кладёт в рот большой кусок пирога — ставит как бы точку в конце фразы — и, не прожёвывая, глотает. Сомневаюсь, что пирог ей понравился, она ест так быстро, что, скорее всего, ощущает только вкус сахара. Наверное, жалеет, что не приготовила десерт сама. Магазинное никогда не утоляет её страсть к еде.

— Никто не станет обо мне печалиться. Она устраивает вечеринку для подруг, а мы с ней виделись ровно два раза.

— Подруги Кэтлин?! Это ты про тех принцесс, из-за которых моя жизнь в старших классах сделалась невыносимой?! Я и тогда казалась им «чудилой», а теперь и говорить нечего. Пойми, мне далеко за тридцать, а я по-прежнему учу детей из неблагополучных районов и живу в крошечной квартирке с какой-то бабой! У меня нет денег, чтобы сделать маникюр и полечить волосы! Во мне двадцать килограммов лишнего веса, а я ношу блузки в поперечную полоску. Это ж сценарий фильма ужасов, такими пугают детей.

— Но ты же не думаешь так о себе. Правда, ведь?

— Не бросай меня. Я не хочу быть там одна!

— Ты всегда можешь обсудить с ними, скажем, моду на буфеты или качество постельного белья — все будут валяться у твоих ног. Помнишь, когда Кэтлин прилетала на конференцию, и нас поили мартини в «Top of the Mark»^[4]? Ей понравился твой трёп о дизайне гостиной — она признаёт за тобой чувство юмора. Ну, послушай, я же не говорю, что не пойду на свадьбу.

— Перестань. Кэтлин не идеал, но она моя единственная сестра. Я хочу быть там ради неё.

— А Сара Наумовна старая, и у неё деменция.

— Какое это имеет отношение к свадьбе?

— Ну, понимаешь… Ты говоришь о том, что важно тебе. А я напоминаю, что для меня может иметь значение что-то другое. Я не видела её уже не помню сколько лет… Она пережила блокаду… она рассказывает невероятные истории… как варили суп из столярного клея, как кипятили сосновые иголки вместо чая… — Ловлю в полупустом бокале своё искажённое отражение: низ лица раздался, подбородок в три раза больше обычного. Чтобы выпить ещё, придётся открывать новую бутылку. Не стоит, пожалуй. Впрочем, пусть Эбби решает сама.

— Когда-нибудь тебе придётся объяснить мне, что всё это значит. А сейчас мне только понятно, что Кэтлин недостаточно интересна для тебя. Ну давай-давай, рассказывай, какие у нас с тобою разные ценности и всё такое прочее! Ты же у нас юристка!

Раньше мне казалось даже привлекательным, что у Эбби напрочь отсутствует интерес к моим русским корням. Сколько людей, включая университетскую герлфренд, надеялись с моей помощью уловить суть чужой культуры, которая их якобы восхищает. Ах, ах, Россия, балет, фигурное катание, Чайковский, Толстой, яйца Фаберже! Можно представить, что чувствуют дети знаменитостей, когда к ним каждый встречный лезет с вопросом: «А расскажите про ваших родителей, какие они в обычной жизни?» Эбби ничего такого не делала. По-моему, до нашего знакомства она и слыхом не слыхивала о России. Теперь-то она, может, и покажет её на карте, да какое это имеет значение. Она любит меня просто за то, что я есть.

— Во-первых, я не юристка, и ни за что ею не стану, если не сдам экзамен. А во-вторых, нет, это не имеет никакого отношения к твоей сестре. Ну то есть, да, мне с нею скучно, но не в этом дело… С неё всё начиналось, с Сары Наумовны… Когда-то она дала моему отцу послушать «Иисус Христос — суперзвезда». Один из её бывших учеников контрабандой провёз бродвейскую запись в Советский Союз. Можно сказать, из-за неё отец влюбился в рок и решился на эмиграцию…

— Издеваешься? — Эбби кладёт вилку.

Я отступаю.

— Ты права. Наверное, это скорее грустно, чем смешно. Ты бы видела её квартирку — всё равно, что побывать в Ленинграде. Совсем крошечная, но в центре — пианино. И книги. И она бережёт эти старые бродвейские записи, вывезенные из Союза. Их так трудно было достать — ей и в голову не пришло расстаться с ними при отъезде, хотя она и уезжала в Нью-Йорк. Правда, тебе бы стоило к ней заглянуть.

— Ну, и запланируй себе поездку в Харрисбург после экзамена. Если это так важно для тебя.

Эбби встаёт и собирает посуду. Стряхивает с тарелок куриные кости и загружает посудомойку, сверхделикатно — не дай бог, звякнуть. Мне бы нужно помочь ей убрать со стола. Куда девать оставшийся кусок пирога: упрятать в холодильник или оставить на столе? А вдруг ей захочется съесть его попозднее? Она не допила вино. Не знаю, как вести себя, когда у неё такое настроение.

Это настолько в её духе: сделай либо так, либо так. Прими решение. Купи билет и поезжай. Если не получается выкроить время, значит, не больно-то и хотелось. Я тоже пыталась так действовать, и что выходит? В итоге верх всегда берёт обычная жизнь с её глупой чепухой, а всё, что имеет значение, по-настоящему имеет значение, остаётся за бортом. Посмотришь на календарь и ужаснёшься. Какая-то жуткая компьютерная матрица: моя работа раскрашена розовым, учёба — оранжевым, расписание Эбби — синим. Чтобы втиснуть туда такой вот тихий вечер, как сегодня, нам пришлось запланировать его месяц назад. И на что мы тратим своё время?

Я допиваю бокал и говорю: «Тебе легко сказать, езжай. Ты забываешь, что я не вожу машину. Автобусом из Филадельфии займёт полдня». Да, я расстроена, а до Эбби, доносится разве что: бу-бу-бу, — если за шумом льющейся воды она вообще что-нибудь расслышит.

Сару Наумовну я, наверное, зря приплела, но всё же мы встретились с ней в важный момент моей жизни. Летом 2003 года, когда я окончила университет Темпл в Филадельфии и поехала в Харрисбург к Саре Наумовне, ей было около семидесяти. Мне тогда очень хотелось вернуться в Россию. Родители, разумеется, были в ужасе и умоляли меня устроиться на работу. В конце концов, я заключила с ними сделку: они оплатят мой трансатлантический перелёт, а я сначала попробую окунуться в русский мир здесь, а там уж решу. В том же социальном доме, где жила Сара Наумовна, нашлась для меня работа, не слишком, правда, приятная — уборка квартир. Она изматывала меня и физически, и морально; мыть полы и чистить туалеты с кухнями — ещё полбеды! Большая часть жильцов была родом из городов и весей бывшего Союза, и мне постоянно приходилось выслушивать, как я неправильно всё делаю, и как надо нагибаться, в каком направлении двигать шваброй и как выливать грязную воду.

По вечерам Сара Наумовна закатывала ужины в русском стиле: обязательно из трёх блюд и непременно с укропом и петрушкой. У неё было много друзей среди соседей, и за обеденным столом всегда было ни сесть, ни стать. После чая хозяйка садилась за пианино. До Ленинграда она жила в Белоруссии и знала множество песен — классических и популярных — на русском и украинском, на белорусском, идиш и даже на немецком. Её гости, по большей части женщины того же возраста или постарше, просили играть всё, где можно подпевать: народное, бардовское, арии из мюзиклов и хиты из кинофильмов, частушки, военные песни, даже лагерные, с непристойностями, но в исполнении Сары Наумовны они никогда не звучали пошло. Каждая песня тянула за собой историю, из каждой истории рождалась новая песня. Она начинала петь, и остановить её было невозможно чуть ли не до девяти вечера, когда по правилам их многоквартирного дома наступало время сна.

Когда же после трёх месяцев, проведённых у Сары Наумовны, я наконец-то попала в Петербург, мне пришлось помыкаться с регистрацией и с поиском комнаты в приличной коммуналке, тут же я подхватила простуду, вслед за тем на собственном опыте узнала, как «приятно», когда тебя лапают в метро. Потом, когда я всего лишь попыталась записаться в районную библиотеку, а библиотекарша встретила меня неприязненно, то есть попросту сделала вид, что не понимает моих вопросов, я быстро сдулась — короче, не прошло и месяца, как я вернулась в Штаты. Ничто в России тех лет не перекликалось с миром, который приоткрылся мне у Сары Наумовны.

Позже я перезванивалась с ней. Пока не покинула Восточное побережье, я часто бывала у неё, включая ту незабываемую поездку, когда в гей-баре встретилась с Эбби. Несколько лет назад что-то переменилось. Я позвонила, и Сара Наумовна не сразу узнала мой голос. «Как, вы сказали, вас зовут? По какому поводу вы звоните?» Я заподозрила, что у неё начинается деменция. Прошло несколько месяцев, пять или шесть, с тех пор, как я говорила с ней в последний раз. И правда, неплохо бы сейчас навестить её, сказать спасибо за поддержку в то время, когда я пыталась встать на ноги и понять, на каком континенте строить жизнь. Но понимает ли она, что с ней творится? Напугана ли? Я даже не уверена, что она ещё способна музицировать. А если нет?

Я гоняю кусок пирога взад-вперёд по тарелке и жду, не проронит ли Эбби хотя бы слово. Пора уже чистить зубы, надевать пижаму и разогревать в микроволновке грелку с рисом, которую она любит класть в ноги, когда засыпает. И хочется погреться в душе, как в детстве, на ночь глядя. Я всё ещё надеюсь, что она оторвётся, наконец, от раковины, повернётся и скажет что-нибудь вроде: «Прости. Я знаю, что ты очень любишь своих русских друзей. И не будем ставить вопрос: или они, или свадьба. Давай подумаем, как можно сделать и то, и другое». Её молчание парализует меня.

Эбби допивает вино и идёт в ванную, проходит мимо — на меня не глядит. Когда на Эбби находит, она действует как заведённая. Тщательно чистит зубы перед зеркалом сначала ниткой, потом щёткой, туда-сюда — ровно две минуты, писает, спускает воду, потом моется, ополаскивает лицо холодной водой, вытирается, накладывает крем, уходит в спальню. А я-то надеялась, что получится объяснить про Сару Наумовну.

Нечего делать, приходится брести вслед за Эбби.

— Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты была счастлива, — говорю я ей. — Скажи мне, почему тебе так дался этот девичник. Всего лишь один вечер, это единственное, о чём я тебя прошу, — умоляю я.

Эбби всё ещё слишком расстроена, чтобы говорить. Она проходит в гардеробный закуток и выбирает наряд на завтра: рубашка в горошек, которая нравится детям, брюки на резинке — она их носит, когда ей кажется, что она набрала вес. Я вижу, что она не становится на весы; а когда чувствует себя подтянутой, взвешивается и утром, и вечером. Я жду, что она скажет хоть что-нибудь. Смотрю на часы: 23:08. Зеваю — и мне становится страшно: полномасштабная ссора может затянуться до часа, двух ночи, а мне наутро нужна свежая голова. Партнёр, на которого я хочу произвести впечатление, пригласил поприсутствовать на встрече с новым клиентом. От того, как я себя покажу, зависит моя карьера в фирме.

Сара Наумовна, думаю я. Её крашенная хной оранжевая голова парит над клавишами, а выцветшие голубые глаза устремлены на меня. В её квартирке, как и в большинстве квартир в их доме, не было кондиционера, по вечерам там бывало как в парилке. Помню, что в дневное время мне приходилось оставлять на себе одну лишь микроскопическую майку. Ещё я помню, как сижу у неё на диване, пью чай и обливаюсь потом, пот капает со лба, разъедает глаза. Старухи жаловались на жару и всё же закрывали окна от «сквозняков». Ночами мне казалось, что на меня нападает тропическая лихорадка. Утром просыпалась от запаха чего-то скисшего и затхлого, с ломотой в спине и тяжестью в руках, точно сама себя втащила на гору. Когда и почему я стала вспоминать то лето, проведённое у Сары Наумовны, как нечто светлое? Я ведь и музыку-то не особенно люблю. Отец говорит, что, должно быть, медведь наступил мне в детстве на ухо. Кто-то сфальшивит, я и не услышу.

Я сижу на своей стороне кровати, с наслаждением ощущая прохладу и мягкость простыней, покой и уют от спущенных жалюзи — Эбби настояла, чтобы мы раскошелились на жалюзи. Мне жалко, что из-за её кулинарных затей оказалась убитой большая часть дня, что поделать, Эбби любит готовить. Это один из множества способов, которыми она превращает скромное жилище в наш дом. Мне нравится.

— Хорошо, я не поеду к Саре Наумовне, — говорю я Эбби. — Если это так важно для тебя, я поеду с тобой. Но ты должна объяснить, как мне быть со всеми этими девицами. Громогласно объявить себя лесбиянкой? Или постараться не выделяться? Чего ты хочешь?

Эбби начинает плакать. «Ну что? Что случилось?» — она не отвечает. Забирается в обуви на кровать и со слезами раскачивается взад-вперёд. Я стою рядом, опустив руки, и мне страшно. Я не знаю, не имею понятия, что ещё ей нужно и что мне делать. Я хочу сказать, что я только что предложила ей всё.

 

 

Зойкина игра

 

В тот июльский вечер, как и во все другие, когда не было дождя, Зойка играла с Артуром — парнем с соседского участка, а я сидела на бревне и вела счёт. Правила были простые: если ты не отбил волан, очко – сопернику.

Всякое бывало в наших с сестрой отношениях, но мне всегда нравилось следить за её игрой. Стремительно перемещаясь по площадке и оставаясь при этом всегда начеку, Зойка норовила предугадать внезапные изменения скорости и направления ударов Артура и сразить его каким-нибудь эффектным трюком. Отскочит, например, в сторону, а то возьмёт и упадёт на землю, проскользит на коленках по грязи и выставленной вперёд ракеткой дотянется всё-таки до волана. А когда она всем телом рвалась вверх, чтобы отразить высокий удар, ещё выше взлетала её коса. Я мечтала о такой косе, но мои волосы слишком курчавые, единственным способом сладить с ними было стричь их на лето как можно короче. Сдаётся мне, иногда она выигрывала потому, что буквально завораживала Артура. Он восхищался ею. Шутил, что боится её. Конечно, ему не приходилось тратить столько сил — он был на год старше, сильнее и выше, и ему ничего не стоило, не сходя с места, дотянуться до волана, отбить его и заставить Зойку метнуться в другую сторону.

Наступал вечер, темнело, из травы поднимались комары. Один укусил меня в голень, другой в шею, ещё один висел в воздухе и звенел прямо перед носом. Вот привязался, гад. Ракеткой не отобьёшься. Ненавижу. Я встала и принялась нарезать ею воздух, но только вспотела от этого дурацкого занятия и остервенело чесалась.

Пора, наконец, и мне поиграть. Обычно Зойка сама нет-нет, да и уступит мне место, но тем вечером, похоже, она забыла обо всём на свете; а тени становятся всё длиннее, не то, что в июне, когда светло, гуляй хоть до полуночи. Скоро совсем стемнеет, и волана будет не видно.

— Играем до победы, — напомнила я о себе.

Зойка замотала головой:

— Ещё пять минут.

— Ты всегда так говоришь!

А Артур признавал в игре только соперничество, неважно, сколько раз он уже побеждал Зойку, новая удача не теряла для него своей прелести. Он подмигнул мне:

— До пятнадцати или до двадцати одного?

— До двадцати одного, — тут же отозвалась Зойка.

— Как Маришка скажет.

— До пятнадцати, — решила я.

Надо признаться, Зойка была в ударе в тот день. На какое-то время я забыла о комарах и застыла, наблюдая за нею. И вот незадолго до конца игры, когда до победы Зойке оставалось всего несколько подач, с противоположной стороны улицы показалась Катя. С ракеткой в руке, и неспроста: с чердака их дома, где часто собирались её приятели, и где они играли в карты и пели под гитару, хорошо просматривалась наша лужайка. Немного позади Кати маячило несколько ребят постарше. Они болтали и передавали друг другу бутылку.

— Играем парами? — выкрикнула Катя.

Зойка не заметила, как та подошла, и от неожиданности смазала свою подачу.

— Жди, когда кончим, — огрызнулась она, готовясь подавать заново.

Я знала, что сестра не переносит Катю на дух. Они были ровесницами, но Катя держалась как взрослая, совсем по-женски, не в пример Зойке с её мальчишескими повадками. В ответ Зойка ехидничала, что Катя выжидает, когда волан сам упадёт ей на ракетку и считает ниже своего достоинства отбивать слишком высокий или дальний удар. Мне же Катя нравилась – она не рвалась к победе, а проигрывая, как старшая, хвалила меня, и я любила с ней играть.

Зоя с Артуром тоже иногда позволяли себя победить, но для этого им надо было специально подстраиваться под мой рост и сноровку. Я была младше обоих, сильно отставала от их уровня, и они всегда давали мне это понять.

Артур не тронулся с места. Если говорить о верности Артура нашей с Зойкой компании, то она постоянно подвергалась проверке на прочность, и всегда витал вопрос: что же, в конце концов, явится камнем преткновения.

— Чё там твои дружки? — спросил он Катю.

— Вован с ребятами тоже хотят поиграть. Чем больше народу, тем веселее, правда же? — Вован с гитарой…

— Нет! — мгновенно парировала Зойка. — Это наша игра!

Но Катя продолжала смотреть на Артура, оставляя решение как бы за ним.

— Это площадка для игры. Вы ходите всегда к горелому магазину, вот и идите туда! Самое место пить и курить, — бесилась Зойка.

— Они просто хотят поиграть. Ты боишься их, что ли? А Вован говорит, ты ему нравишься. Он думает, что ты стесняешься, а я думаю, это всё чушь. А ты как считаешь, Артур?

— А я не собираюсь с ними играть! — Зойкин голос завибрировал на несколько тонов выше.

Я видела, что она злится и готова вот-вот зареветь. Я тоже расстроилась. И чего она лезет на стенку? — кто больше нервничает, тот и проигрывает. Лично я ничего не имела против Вовки. Как-то летом его отец взял нас с собой на рыбалку. Поймать я ничего не поймала, во всяком случае, развлеклись. У них с собой была самогонка, Зойка, естественно, протестовала, но они не обратили на это внимания и дали попробовать мне. Ну и пусть Зойка нравится Вовке, ничего страшного в этом нет, думала я, видя, как напрягается Зойка. Что такого ужасного в Вовке? Откуда у неё эта неприязнь?

— Ну да, — начал было Артур, но шансов изложить своё мнение у него не оставалось: Вовка уже спускался по склону, а с ним ещё пацан и две девчонки. У Вовки в руках была гитара, и пока он шёл, его пальцы, будто сами собой, наигрывали какую-то мелодию.

— Мы постоим немного, не возражаете?

— Вы влезли в самую середину игры! — опять закричала Зойка.

— Да играйте себе на здоровье. Кто вам не даёт? — сказала одна из девчонок. Она отхлебнула из бутылки дешёвого портвейна и передала подруге.

Но было уже неясно, о какой игре идёт речь. Парами играть мы ещё не договорились, но и на Зойкин с Артуром поединок уже можно было забить.

Зойка отступила туда, где пролегала воображаемая граница нашего поля, и подбросила волан.

— Как можно играть в бадминтон без сетки?

Бадминтон?! Да кого волновало, как это называется. Это была наша игра. Мы всегда так играли. Спрашивал Лёша, другой мальчишка, я его тоже запомнила по рыбалке. Когда никому особенно не везло, он умудрился поймать несколько серых пятнистых пескариков и сказал, что оставит их кошке на ужин. Зойку он раздражал ещё больше, чем Вовка. Каждый раз, когда Лёша заговаривал, она закатывала глаза и корчила рожу.

— Да ладно, мы же не профессионалы, — отозвался Артур. — Просто дурака валяем.

— Значит так, смотри, — Лёша подобрал палку и начал рисовать линии условного корта. — Видишь платформу с будкой? Равняемся на неё. Первая ступень лестницы — нижний край сетки, кромка платформы — верхний. Если волан летит между — подача проиграна и…

— Мы так не играем, — перебила Зойка.

— Да, но технически-то Лёша прав. Ты что, Олимпиаду не смотрела?

Я знала, что она не смотрела — у нас не работал телевизор, но это не имело никакого значения. Высказываясь таким образом, Артур вольно или невольно переходил на сторону врага. Зойка шваркнула ракеткой об землю, поднимая столб пыли.

— У кого-то, похоже, критические дни, — прокомментировала одна из девиц.

— Сломаешь ракетку, — бросил Артур. — А в чём проблема? Истеришь, как девчонка! Мне кажется, даже Марина лучше соображает!

— Как девчонка?!

По Зойкиному тону было понятно: Артур смертельно её оскорбил. Окончательное предательство. Она хлестанула ракеткой по чертополоху, который обступал нашу незамысловатую площадку, коса её заметалась туда-сюда, Зойка с силой дёрнула косу, словно собралась вырвать, но только откинула её назад. Годы спустя мне не забыть этот жест. Меня точно пронзило ощущение: ей неудобно в своей оболочке. Не таким страшным казалось предательство Артура, как вероломство собственного тела, тела растущей женщины. И эта коса, с которой так носились наши родные.

Изо всех сил стегала она стебли ни в чем не повинного бурьяна.

— Испортишь ракетку, — изрёк Артур нарочито покровительственным тоном. — Трава-то едучая.

Зойка запустила ракеткой в его сторону и едва не попала.

— Больная, что ли?!

Ничего не ответив, она схватила меня за руку и потянула на взгорок.

— Ну всё! Хватит! — твердила она всю дорогу до бабушкиного дома. — Ненавижу всех! Ненавижу. — Бессмысленно было даже пытаться спросить её: «За что? Чем тебе Артур так насолил? Или Вовка?»

— Маришка, давай к нам! Зойка не в настроении, но ты-то оставайся, — звал меня Артур.

— Оставайся. Аккордам поучу, — подал голос Вовка, тренькая на гитаре.

Зойка сверкнула глазами и только крепче сжала мою руку. Я не сопротивлялась.

Она вела себя нелепо и совсем не владела собой, и когда всё-таки заревела, окончательно стало ясно, что с ней что-то не так. Но только по прошествии многих лет и многих жизненных испытаний я смогла разглядеть в том давнем эпизоде первый Зойкин бунт против правил, приписываемых её полу.

Ей отчаянно не хотелось становиться девушкой, но и найти общий язык с парнями, вписаться в их компанию тоже не удавалось. С Артуром Зойке было легко, до поры до времени он относился к ней как сверстнице, но остальные мальчишки… — тут выходила совсем другая история. Даже тогда я догадывалась, — хотя особых доказательств у меня не было, — что её бесило, когда парни начинали проявлять к ней особый интерес.

Одно только я знала наверняка: слушаясь Зою, я предавала себя. Артур, Катя, Вовка — это были ребята, с которыми мне надо было учиться ладить на даче, в школе. Я знала, что мне надо перестать слушаться Зою и не ходить за ней по пятам. Но я не могла. Не из-за Зои или только отчасти из-за Зои. В чём-то все старые друзья оборачивались предателями.

Помню, как, поднимаясь по взгорку, я всё оглядывалась, пока Зойка не утянула меня за угол соседского забора. Я ещё увидела, как Вовка поднял её ракетку и занял позицию, затем Артур отступил назад и в мощной подаче послал волан.

– Сетка! — крикнул Вовка, выбрасывая руку вперёд и указывая на невидимое препятствие.

Мне показалось, будто я и впрямь вижу преграду, разводящую игроков. Это было что-то новенькое. Без Зойки это была уже другая игра. Я вспоминаю летние вечера, которые в детстве мы проводили вместе, и напрягаю память, чтобы вернуться в то благословенное время, когда мы играли по-своему, безо всякой разделительной сетки.

 

 

___________________________________

[1] Вид совместного использования частного автомобиля с помощью онлайн-сервисов поиска попутчиков.

[2] Я немного говорю по-немецки.

[3] Femme – здесь лесбиянка, которая в отношениях принимает традиционно женскую роль.

[4] Бар в пентхаусе, расположенном на девятнадцатом этаже отеля Mark Hopkins Hotel в Сан-Франциско.