Выпуск №23

Автор: Станислав Снытко

* * *

Капитан и лауреат бледного каления на собственных четверых уходил под воду, застыл в движении за стаканом. Лёд резали, доставая из-под моста, и слипшиеся дифтонги солёными подошвами трогали Неву. Страницы намокшей периодики были нелистаемы, их пластали ножичком — как буонапартовские коржи, и в руку накладывали салат из-под «шубы». Налёт сходил комьями, за слоем песка открывалась прорезиненная скелетка, иди проветрись — и возвращайся, чтоб не навернуться. И навернулся, рука пальцем вошла в розетку с джемом, волосы стали дыбом и взгляд гориллы. Он купил на площади стамеску и задолбал ею замороженную водку, сделал большую рюмку и положил в рот край шубы. Крохотный обжора с хвостом-палкой ГАИ таскал в квартиру хребты, плавники и сосал шнурки, обрастал колтунами и пестовал трезвость, как кормилец. Под мостовой рельсы, раздался маленький смех, крякнуло мокрое существо на уголке газетной полосы, царапнуло ледяной экранчик — брызнула струйка кристаллов, съёжилось, прыснуло и перешло на «я».

С БЕРЕГА НА БЕРЕГ

Удивительно, как все они умеют присниться — вместе, в одну ночь: для чего-то, просто так? Если у них есть цель, чего она стоит? Стоит ли она веток, стоит ли она ресниц? Время снегу таять, в то утро сказал себе прохожий, в то же утро он потерял имя. Отчего-то потеря более стеснительна, чем пугающа, пример этому — птицы, их приграничный, у краёв ветра, язык. Вокруг птиц воздух тускло горит, гаснет в ветер, шелушится. Чтобы сгореть по-настоящему, слишком похож на приправу, тихий, как мак или перец. Оставляя занозы, проползает всё громче и громче городской туман, впихиваясь мокрым полотном под кроны деревьев с замершими, как замороженными, листьями, ветками. Туман вдоль дороги, что-то видно, но слишком слабо, влажные камни, пение. Они теряют направление, уходя, а оно остаётся и продолжает себя, наподобие ожившего шороха — листьев, лисицы, она знает, где перебежать с берега на берег, а больше ничего не нужно.

МЕСТО

(revisiting prose poetry)

Сегодня мне приснилось утопическое место, то есть место per se. Я ненавижу сны с тех пор, как поэт, которым я восхищаюсь, сказал мне, что я пишу только про сны. Напиши, — говорил он мне, стоя со стаканом в руке в петербургском баре, — как мы с тобой стоим со стаканами в руках в этом, блядь, баре, и не знаем, что нам дальше со всем этим делать. И вот я написал — спустя три года. Незамедлительно написал, как только увидел сон об утопическом месте, то есть месте per se, абсолютно неосуществимом в текущей общественно-политической ситуации.

ЛИСЬИ ПЯТНА

В те дни эпидемический режим неумолимо улучшался, и господин президент объявил о новых послаблениях. Повседневная суета в нашем медленном раю протекала с девяти до пяти, однако никто не торопился начать вовремя или освободиться раньше другого. Мы жили на старой мызе с двумя деревянными лестницами, скрипучими в безветрие и твердокаменными в те пасмурные вечера, когда мы спрашивали, хватая за руку — за край занавески — окружающую комнату: кто населяет, кроме нас, это местоимение множественного числа? Мы просыпались в шесть часов утра и принимались за дело прежде, чем откроются глаза. Залепить вчерашний рубец свежим пластырем, покормить чайный гриб, состричь бахрому с прихватки, обдать кипятком орехи, вывесить флаг республики над окном, — едва проснулся, рассмотри порядок выполнения этих заданий. Вот пыль, налипшая на подоконник по контуру телефона: сохраняй неизменными её внутренние границы; но, повторяем, торопиться следует, когда все задания уже сделаны, когда флаги плесневеют от безветрия. Торжественный завтрак заключает в среднем семь блюд. Не станем пересказывать тарелку, добавим лишь, что кухмистер принимает на себя обязательство добывать забытые рецепты и не использовать один и тот же набор блюд чаще, чем заблагорассудится. Гостей никто не ждёт, поэтому время между завтраком и обедом пролетает за беспробудным сном. Не далеко же мы продвинулись, пока спали! Ветер треплет газеты на всех языках, волочит по тротуару зонтики и парики, качает ворота чумных дворов и роняет с деревьев ящериц. Как говорилось в романе, помеченном лисьими пятнами по обрезу, «человек, выпущенный в необозримую, безлюдную Сахару, а затем загнанный обратно в самый тесный угол, испытал бы такое же странное ощущение своего Я — наибольшее и наименьшее пространство одинаково сильно оживляет сознание нашего Я и его отношений». Итак, в расцвете своих мозгов мы почуяли, что, фигурально выражаясь, без толку торчим в пыльном шкафу с мешками на головах. Но разве это открытие не стоило пробуждения? «Пробил наш выход, наша Сахара, наш Тахрир, светящийся кварцем в ночи!» — удивлялась полуденная молитва. И тогда чемодан падает на пол. Мы скачем по лестницам, диктуя телеграммы в бюро переводов, а между тем, вокруг всё предаётся копошению и распаду. Пообедав кусочками завтрака, мы вылезаем на поиски компаса. Поначалу идём, нарочно оставляя без внимания часы на башне, а потом — уже потеряв их из области слуха. На дрезинах и фиакрах, на вельботах, подводных лодках, фуникулёрах и ходулях мы, кем бы мы ни были, удаляемся от старой мызы всё стремительнее. В сумерках гниют трубочки тростника, вынесенные на берег. Щёлкая под ногами, тростник ведёт нас по кругу: берег не заканчивается, вода стоит повсюду, будто мы перешли на круглый остров, не заметив в темноте брода. Высшие приматы спустились на этот островок задолго до нас, как Джек по бобовому стеблю, но, может быть, мы просто не увидели космоса за звёздами — как леса за деревьями? Прислушавшись к чавканью волн, мы взяли из тёплой гальки дюжину варёных яиц, запутавшихся в приливе. Под звёздами на бреющих оборотах тащился крылатый световой треугольник, увозя таких же как мы — содрогающихся во сне, с падающими головами — за Полярный круг.

НЕУСТАНОВЛЕННЫЕ ЛИЦА И ШАТРЫ

(Наступление весны на Голодае)

По неустановленным причинам кровообращение убыстряется на излёте зимы. Однотипные дома, одетые световыми заплатками, разродились длинными безмолвными тирадами. На бумажном обрывке, прилаженном к красной занавеске, морщилась убогая куколка домашнего жучка, стараясь прочесть записку. Тонкий слух позволил бы ей уловить удары толстого лезвия по столбу, зубовный треск, хохот опилок, а затем шелест бархатного опадающего шатра, подрубленного неприятельским лазутчиком, говорок влажно-рубиновой ткани на улице Кораблестроителей, погребённой в островной грязи. Дома сообщаются по системе чёрных паутин из созвездий голов между двумя футбольными сетками, спрятанными от наблюдателя. Они пылают, заторможенно болтаясь в промежутке, — худосочные чёрные щетинки гетр. Любая нелепость, нонсенс, подернутый краешком перламутрового отблеска, пропитывается кисловатым привкусом и крепко усаживается в память, передразнивая её форму и, хуже того, подстерегая те всполохи прошлого, что не имели никакого отношения к последней трети зимы с её подрубленным шатром и голыми футбольными конечностями на отнюдь не брейгелевском снегу. О случайных чудесах и открытиях синестезии говорить не приходится; суетливый электрометаллический писк, подобно яйцу, со сплющенного конца напоминающему полушарие светодиодной лампочки, обращает своё насекомое пение к растревоженным нервным импульсам, и те охотно имитируют крупицы гибнущего снега, красноватые язвенные пятна на коже, джинсовые нитки, колечки, из которых составлено тело пушистой эластичной личинки. Радиаторы отопления были отрублены в знак поддержки снега в тяжелые для него времена, но воздух внутри жилья оставался достаточно тёплым, чтобы влага концентрировалась на стёклах, сбегая вниз, разливаясь по подоконникам, и вот уже на полу сосредоточились в ожидании подкрепления воинствующие лужи. Не так уж и жалко было самого (саму, самих) себя, бредя по красной сплющенной ленте над бледно-зелёными, фиолетовыми окнами, по кромке масонских орнаментов у кровли, сползая на покатые перила — под брюхо моста, где теплятся остатки ледяного дыма и утки высиживают бензиновые пятна на подстилках из шелухи подсолнечника. Только дисциплинированная жизнь буквы I вызывает зависть: то, как ей удаётся висеть без диакритиков и независимо, для удовольствия, служить римской единицей, строчной L и даже подхалтуривать в Ы. Впрочем, местоимение первого лица единственного числа для неё кое-где под запретом, но ей это до лампочки — всё равно что медицинская страховка для камикадзе. «Троицкий мост окончен в 1903 г. в девятое лето благополучного царствования Государя Императора Николая II».

По земле пробегает робкое возмущение, под залежавшимся снегом вылупился резиновый всплеск (кротовый ход откупорен изнутри), и шарманки кондиционеров на зданиях дребезжат и подкапывают. Внутри квартир — сатанинское пекло центрального отопления: отварные тушки валятся из окон, как сэндвичи из вендинговых аппаратов, и извиваются, недобитые, между ледяных надолбов в снеговом месиве. Звеня на внезапном холоде, как цикады, они откладывают яйца, жалят понапрасну снег и скрючиваются клубками, кажущимися с вертолёта огромными гадюками. Наверху, по тросам проводной радиосети, наведённой между крышами, гуляют вереницы чёрных капель: ветер натягивает трос — и сгустки расползаются в стороны, отпустит — они скатываются в прогиб. Из корпоративных холодильников на носилках к месту жертвоприношения доставляются обломки выродившейся расы — полушария снежных баб, статуэтки из мороженого, лёд для бобслея; их заклание не выпрямит косой шпиль на намывной территории, не накормит остров Голодай, не объяснит, почему со всех концах города наступают отмороженные братки — не малышевские-кумаринские, не тимуровцы изящных искусств, не декабристы-висельники и не декабристы в горшках. С коловоротами наготове, они усаживаются на рыбацких ящиках возле асфальтовых проталин в ожидании известного им сигнала.

Геометрическое тело с просторной полостью внутри и чёрной взвесью, клокочущей остатками на дне, назойливо отворачивается, чтобы спрятать пробоину в своей скорлупе: ископаемая сердечная мышца из аспидного сланца. Атмосферное давление на станции Мак-Мёрдо 734. Демон с маникюром гитариста, с ожогами от холода на боках, блюющий при виде льда, похож на избитый чернослив, он музыкант, его публика — бездомные блохи у гундосой трансформаторной будки, погружающейся в темноту. Чем темнее вокруг, тем глубже очертания отражений. Когда темнеет, в оконном стекле отражается фитолампа и стальные ростки швейных иголок в ящике с землёй, и стеклянная дверь, отражающая всё, что отражает окно и что находится в комнате, а за дверью стоит зеркальный шкаф, отражающий, таким образом, всё, что отражают обе стороны стеклянной двери, внутренняя поверхность окна и блики на иголках. Но геометрическое тело не уступает и, отворачиваясь от наблюдателя (хотя никакого наблюдателя нет), вращается в пустоте, точно на витрине. Весной снег не тает, не уходит под почву жидким, как впитываются чернила, и его не стреляют липкими, как у лягушек, языками милостивые серафимы; снег — песок на коже барабана. Он скачет, забивается в уши собакам, используется в пищевой промышленности, окукливается в песчинках до нового декабря. Кроется в горячих минералах, как в раковине жемчуг. Геометрия императора П., означающая недостачу — известную нехватку, разведённую крепкой мозговой жидкостью. Крем уползает из промежутков между коржами стремительно, как выдирают скатерть из-под посуды, и та остаётся висеть, опираясь лишь на собственные заблуждения относительно законов гравитации. Геометрия и нехватка. Рука левая, татарская, и рука правая, казацкая. Руки мчатся в карманы, пока не коснутся песчаного дна. Сланцевое тело остаётся сиять самому себе чёрным светом в пустоте — без холода, без опор, без наблюдателей. Летом его уничтожат, как барана.