Выпуск №23

Автор: Валерия Косякова

 

1

Впереди шел пешеход. Ночь уже опустилась на Бескудниково. На душе — паскудно. Во рту тлеет пустота и воняет чесночной отрыжкой. Выпустить бы миазмы моего тела. Я шел немногим быстрее пешехода и уже почти нагнал его. В таких случаях приходилось жать на газ, ускоряя ход, прибавлять шагу и обгонять по параллельной. Можно было бы крикнуть во весь голос — уступите дорогу, пожалуйста! Прям в затылок ему, обжигая жаром речи и уверенности. Дух моего ротового исподнего набросился бы на него кулаком прямо сзади. Но я же не гопник какой-то. Я человек вежливый, интеллигентный. Не буду с ноги. Обойду около. Подвинься, сука, — рявкнул я, и старик покатился бусинкой с дороги на проезжую часть.

 

2

Опять они столпились у лифта. Очередь в 15 человек. Зимняя одежда топила тощее тело. Плавленный жир тек увесистым потом по его шее. Намок шарф. И холодный сквозняк неприятно расчесывал нерв. Он чувствовал, что уже к ночи не сможет повернуть голову вправо. А ведь еще нужно и как-то жить. В парнике душного холла навис человечий конденсат влаги, источаемой массами в ожидании лифта. Испарина струилась по грязной известке, запотевшим окнам, липла к дверным ручкам. За мной уже выстроилась очередь еще в человек пять. Лифт гремел. Чрево здания дурно пахло. Запихивало нас по 4 человека. Растрясало и доставляла к этажам кабинетов. Мы зашли в кабину. Плотно прижались. Точнее — нас прижало. Я стал подсчитывать вес и соизмерять его с возможностью механического аппарата. Внезапно пол затрясся. Зеркало напротив отразило исковерканное выражение лица девушки: ее красные губы растеклись в гримасу крика, а глаза набухли будто накаченные гелием воздушные шарики. На меня навалились тела. Пол падал. Кабину трясло. Ор вырвал барабанные перепонки. Я подумал, что всю жизнь мечтал купить золотые запонки. Запаковать. Запаковать себя в золото. Приобрести отдельный лифт, свой собственный, лифт, который только для меня. Внезапно двери открылись. Физическая сильна вытолкнула на 10 этаже. Передо мной прохаживалась обыкновенные люди. Я видел, как взымаются вверх снежинки за окном. Шею покалывало изнутри. Дрожащая рука нащупала стену. Я плакал. 

 

3

Вчера перед сном я пообещала себе говорить дальше исключительно правду. До конца дней своих. Ведь нет смысла жить той жизнью, где все время приходится врать: по мелкому или по-крупному. Стану неудобной, не буду хорошей девочкой, буду такой, какая я есть: со всеми своими желаниями и всеми своими потребностями. Лишнее отвалится. Нужное останется. Новое придет. Феминистский эгалитаризм — я буду чутко слушать себя и свои желания. Понимать тело и не отказывать ему. В чем смысл, если я так и буду всем врать. Я же вру в первую очередь себе. Потому что боюсь, потому что не могу принять. Если я приму себя — я буду счастлива, и сильна, и смела. Я не буду врать. Я буду говорить все.

С этой бодрой аффирмацией, продолжавшейся потоком внутреннего сознания, она уснула и проснулась прокачавшись.

Открыв глаза, она увидела мужа, скукожившегося в позе эмбриона рядом на их просторной кровати. Он потянулся к ней в порыве поцеловать и приступить к утреннему коитусу. Она отодвинулась и сказала: от тебя пахнет как от старого пса, курящего дешевые сигареты на ночь. Если бы ты чистил зубы или работал и мог купить хороший табак, вероятно, мне было бы не так противно. И член у тебя маленький для меня. А еще ты очень тревожный, отчего он становится более дряблым. Я тут с тобой из жалости. Ты мне как мама. Я решила быть с тобой честной, поэтому говорю о своих чувствах, ни в чем тебя не обвиняя. Но мне ближе промискуитет, чем ты.

Муж молча встал и вышел из комнаты. Она почувствовала облегчение. Дышалось свежим альпийским воздухом. Как здорово и здорово говорить правду. Встав с кровати, она увидела кота мужа. Пнув мягкий комочек, потому что нога чесалась, она пошла в душ, а затем вышла на завтрак. Муж по обыкновению молча приготовил им обоим завтрак: два горячих растекающихся яйца, нарезка авокадо, пармезан и вяленное на их же балконе мясо. По акции еще в начале недели он приобрел кофе «Черная карта» и жирное молоко, чтобы ей было не горько пить. Он молча ел, макая вчерашний хлеб в яйцо. Знаешь, мне нравится, как ты готовишь. Ты же повар. Все вкусно, но так однообразно. Вот тебе самому не скучно есть одно и то же? Почему ты не можешь приготовить шакшуку утром или шницель? Да, шницель на завтрак, утром? А почему мы должны жить стереотипами, как все и утром питаться тем, что диспозитивная норма власти нам предлагает в качестве полезной пищи? Разве ты не видишь, что не мы решаем свое утреннее меню, а за нас его решили культурные паттерны. Она задумалась. Даже более — это распыленный дискурс — посткапиталистический рынок со всеми этими рецептами в Инстаграме и акциями в Магните заставляют тебя готовить эти блюда. Разве ты не понимаешь? Мы как в тюрьме живем? Невыносимо? Как нищеброды! Потому что ты нихуйя не работаешь и либидо у тебя ебучее на нуле. Если бы ты был норм — мы бы питались разнообразнее, заказывали бы доставку. Ты бы в ресторан меня сводил! Она заплакала. Он молча ушел в свою комнату, закрыл дверь, забрал кота, закурил, глядя в пустой экран раскрытого ноутбука.

Она вытерла слезы, высморкала нос и подумала: да, правду говорить тяжело, но нужно. Это правильно, я пообещала не лгать и готова принять последствия своего выбора, своего решения. Нет смысла врать, нужно принять правду, принять — это принять себя и полюбить. Аффирмация ее успокаивала. Она вновь почувствовала облегчение.

Она вошла в его комнату, он почти не поднимал головы, она сказала — ну, это же действительно так, ты же не станешь спорить. У тебя объективно проблемы, и ты не хочешь их решать. Но если захочешь, знай, я рядом, и я тебя поддержу. Хотя меня ты не поддержал, — подумала она про себя и произнесла вслух.

Чувствуя еще большую лёгкость на душе, она вышла из дома и пошла на электричку через парк. Кружила осенняя листва под порывами ветра, мамы играли с детьми, вдали бежала белая болонка с развивающемся хвостом, выкрашенным в розовый цвет. Собачка превращалась в единорога. Рядом шла хозяйка, одетая во все розовое с поводком аналогичного цвета. Как позитивно, — подумала она. И бодро двинулась к станции. Никто с ней не заговаривал, и она никому не отвечала. С того момента, как она стала говорить правду прошло несколько часов, поток тревоги убавился и сучьи мысли переставали преследовать. Она видела небо. А за небом горы возможностей прожить свою жизнь счастливо. Подошла электричка до Бородино, почти пустая. Оставалось ехать всего 30 минут. Буду актором своей жизнь, а не пассивной воблой. Она встала и подсела к юноше, следовавшем аналогичным маршрутом в центр из местного ПТУ.

— Привет! — заговорила она.

— Привет!

Она сразу перешла к делу, времени в обрез.

— Слушай, я тебе нравилась?

Он удивленно ответил:

— Да, ничего.

— Давай тогда займёмся сексом, мне нужен мощный торс.

— Ну что, прям так? Мы же не знакомы?

— Так вот же познакомились, поздоровались.

— Ну, не знаю. Надо друг друга сначала лучше узнать, нет?

— Зачем? Ты явно тупой, разговаривать с тобой не о чем, но мы можем доставить друг другу базовое удовольствие, сделать приятно. Я потрогаю тебя, а ты — меня.

— Хорошо, держи мой номер.

— Жить надо здесь и сейчас. Кто знает, что будет дальше. У нас есть только этот момент в потоке.

— Сейчас я не могу.

Она стала лезть в его штаны. Он покраснел.

— Не могу и все, у меня там плотные рейтузы, я писать хочу! — уже с мольбой кряхтел он пока она лезла в его тесное исподнее.

— Ну вот, ты убил во мне желание.

Мальчик тем времени вырвался из ее рук и немедля испарился на остановке.

— Пубертат трусливый! — крикнула она ему вдогонку. 

Она доехала до работы возбужденной и неудовлетворенной. На входе сидел охранник — молодой крепкий мужчина с одутловатым отрешённым лицом. Смотрел телевизор.

— Заполните журнал посещения, — окликнул он ее.

— Я опоздаю.

— Надо заполнить.

— Иди в жопу, милейший, я вот давно хотела спросить, если вы такой смелый и отважный — почему не идете защищать нас на войну? И тут в тепленьком местечке заделались королем обдроченного дивана и следите за журналами? Может пора уже реализоваться? В сражении? — выкрикивала она из закрывающегося лифта.

 

Начальник курил в кабинете, нервно перелистывая станицы распечатанных бумаг.

Что-то дернуло ее, она резко остановилась и, хотя не планировала, зашла в его кабинет и сказала:

— Каша, привет! Знаешь, я думаю у тебя диабет. Ты стал таким жирным, обрюзгшим и тугоухим. Знаешь, и тупым. Но ты мне дорог, ты хороший в целом человек, поэтому лучше сдай анализ крови. Пока не поздно.

— Чего? Не слышу? Могла бы погромче.

И он прокричал:

— Как раз хотел обсудить с тобой расписание.

Она сделала вид, что не слышит его, вышла, резко закрыв за собой дверь. Везет глухим.

Весь оставшийся день она продолжала говорить миру правду, ничего не скрывая, не утаивая, все как есть. Чистая вода.

Уже стемнело, когда она вышла на улицу легкая и опустошенная. Диафрагма распахнута, лёгкие наготове. Она открыла рот и почувствовала вливающийся в нее мощные потоки. Глубоко, интенсивно вдыхая она наполняла каждую пустоту кислородом, воздухом, гелием. Глубже, глубже, вдыхая — ее руки наполнились воздушностью, ноги легкостью, ее пустая утроба наводнилась чем-то совершенно неосязаемым. Она закрыла глаза и открыв увидела, как внизу мелькают кроны деревьев, окна ее рабочего учреждения, огни над Бескудниково — все выше и выше. Телебашня, яркие очертания города — оковы светоносного кольца, расходящегося паучьим магистралями во все стороны — паутина дорог была залита золотом, сверкающим посреди разлитой нефти ночной пустоты неосвещенных улиц. В этом городе у людей по венам течет нефть, а едят они золотую пыль, превращаясь в темные камин, распестренные прожилками металла. Она уже едва различала кожу планеты, как вдруг ее шарик лопнул, и ветер понес останки красной резиновой материи по небу.

 

4

«Они набиваются, как прокрученный фарш, в чрево ненасытных чудовищ», — театрально воскликнула она, перешагивая лужу, разделившую дорогу напополам. Справа — кусок парка, торчащие ветки облезлых кустов. Слева — загон, обнесенный рабицей, куда в холодное время года свозили грузовики снега на перетаивание. Снова лезть в подземку в час-пик. Как люди так запросто обезличиваются, надевая на себя одинаковые бесцветные тухлые и тупые лица. И добровольно залезают, запихиваются, заталкиваются в подземные гробы на колесах. Пыльно, грязно, душно. Чужой волос или ворот куртки лезет тебе в нос или в рот. Зачем они ходят на работу в одно и то же время? Чтобы в одно и то же время уходить с нее? Одновременно тысячами просачиваться узкими вратами турникетов, претерпевать катабасис эскалатора, трястись в грохоте? И так проходит их одна единственная жизнь, а второй же не будет. Превращаясь в массу, исторгаемую калом анусов электричек. Она с каким-то особенным причмокиванием произнесла слово «анус». И он вообразил себе, что поезд — это и впрямь прямая кишка, из воспаленного сфинктера которой вываливаются маленькие люди-бабарышки цвета черных пожухлых пуховиков. Как навоз коз. Не могу это, ненавижу. А потом они еще удивляются, что к ним относятся как к скоту или холопам. А разве человек залез бы добровольно в эту нечестивую кишку?

— Тогда пользуйся такси, что делать? — сказал он ей, перебегая дорогу.

— Такси? — она вытаращила глаза. — Хер бы с ценами, ты видел, кто его водит? Ты хочешь меня хлопнуть в пыль на ближайшем повороте. Главное, умереть от рук неумелого мигранта совсем тупо. Я не ради новостей в дорожном патруле выживальщицей родилась.

— Ну, я не знаю, что еще тебе посоветовать: велосипед?

— Ага, а как я его буду через дорогу перетаскивать? По лестнице? Он меня тяжелее раза в два. К тому же мы не в Утрехте. Здесь ничего не приспособлено для уличных удобных перемещений.

Они приближались к станции. Навстречу шли дети с бабушками. Трещали шины по слякоти. Промзона коптила. Товарняки подвозили песок. Стояла длинная цепочка округлых вагонов с яркими белыми надписями: Белкалий. Она с трудом карабкалась по узким и высоким ступеням железнодорожного перехода. Дул ветер. Расходилось десять или пятнадцать путей от узловой станции. Некоторые вагоны распахнули свой пустой зев прямо в небо. В других штабелями лежали увесистые мешки без опознавательных знаков. «Будто трупы везут, — подумала она. — И этот труп — я».

— Тогда ходи пешком?

— Я и хожу. А какой итог — у меня плоскостопие, что я наступить без слез не могу, как блядская русалочка, только у той хотя бы мужик принцем был. Артрит, радикулит и сколиоз. К тому же мне до дома от тебя 15 километров. Как ты себе представляешь, я их пройду? Ты вообще об этом думал?

Ветер выжал из нее скудную подмерзающую соплю. И вдруг их диалог прервала протяжная песня калика перехожего:

 

Я сегодня охуел — потому что много дел

Я сегодня охуел — потому что я не ел

Я сегодня охуел — потому что охуел

 

Я сегодня много пил, потому что в город к людям выходил

Отнимает это много сил, оттого я люто пил

 

Я совсем-совсем не жил

Но зато я много пил

Я совсем-совсем не жил

Время дома проводил

И теперь я умер

От того, что я не жил

От того, что лишь тужил

От того, что много пил

И совсем не ел

Не у дел

 

Жил я в доме под столом,

Сидел тихо, рот замком

Стол по городу блуждал

Я себя под ним искал

Рос я — стол стоял все то ж

И теперь на гроб похож

 

Я сидел в квартире под столом

Много пил

К людям вовсе не ходил

Не ходил на кухню и даже в туалет

Потому что страшно там, да и сил моих на это нет

 

Под моим столом вселенский космос

Бесконечность, эйдосы летят

Я кружусь, кружусь Платоном,

За окном опять пыхтят

 

Под столом я видел много, даже так сказать, увидел все

Гераклита, Ницше и Хрущева, — даже Йосю,

то да се

 

Под столом живешь ты мало, потому что жизнь там — эпохэ

и редукций там не надо,

под столом давно нирвана

 

ни Анна, ни рванная рана,

ни ананас, ни сансара,

ни пенная ванна

не вытащат меня из-под стола –

моего единосущного дивана

 

мы вместе со столом умрем

умрем и воскреснем

апокалипса предвестьем

 

Она опустила глаза, проходя мимо смердящего, зацветшего коростой барда. Пусть бы он хоть в метр или ритм попадал. Я просто хочу жить в центре, чтобы везде было близко и один Кремль за окном, бесконечный, завтраки в «Живаго» и жасмин никогда не отцветает.

 

5

Грачи не улетели! — хловеще и даже как-то торжественно сказала она. — Я предчувствую чудовищный экологический кризис. Вчера, возвращаясь с реабилитации, я заметала грачей, пасущихся на все еще зеленом газоне неподалеку от метро. Ты представляешь! Грачи должны улетать в конце сентября на юг. А ведь если они не улетят — значит они куда-то не прилетят, кого-то не съедят, а кто-то не съест их, что приведет к лютой экологической катастрофе общероссийского, а потом планетарного масштаба, прервется пищевая и репродуктивная цепочка действий. Кто-то не родится, другие не умрут.

Мы шли вдоль пруда, толстые утки активно гоготали у бортиков. Узкий проход к выходу из парка украшали большие патриотические билборды с увеличенными фотографиями коллекционного серебряного рубля — с одной стороны грозный имперский орел, с другой — камышовая жаба, селезень, цапля, выдра, бобер и проч.

Она продолжала:

— В холодное время грачи улетают на юг — Закавказье или Крым, в крайнем случае — в Воронеж. Воронеж… Воронеж — блажь, Воронеж — ворон, нож…, — прошептала она, вдруг задумавшись. — В Крым, разумеется, без понтов теперь лететь. Даже грача не проведёшь. Представляешь, грач — предвестник апокалипсиса. Расплодятся по всей Москве. Разовьют свои увесистые клювы. И начнут ими стучать по асфальту и так дойдут до самой лавы, магмы. Вскроют кору земную, как черепную коробку, и хлынет оттуда все говно человеческого мироздания, наводняя наш третий Рим. И опричный дворец занесет грачиным вороньём черным под натиском жгучих лучей испепеляющего солнца. Со степей полетит мошкара, нахлынет пищащая саранча, изголодавшиеся комары, москиты кровососущие — суть отродье люцифера в ад низвергнутого. И я уже вижу, — ее глаза закатились будто у пифии, — как небо становится упругим и темным от натиска насекомых, вьющихся облаками, создающих свои мурмурации инсектные. Полчище неистово упадет своей массой на людей и дома, будет залетать в окна, щели, в рты, уши, в дыры человечьи и паразитировать там, как сейчас государство и банковские системы паразитируют на нас. Грачи, не улетайте! — и она резко ударила себя по шее. — Кажется меня кто-то укусил!