Выпуск №23

Автор: Злата Яновская

 

Прошлое – это вторжение и оно никогда не кончится
Афина Фаррукзад

 

  1.
После шторма на пляже я нахожу разбитые морские раковины. Мама называет их «рапаны» – такое громогласное слово: так могли бы называться железные сапоги, рупоры экстренного оповещения или родители, предающие своих дочерей. После шторма рапаны выносит на берег, их пустые мелкие розово-серые домики лежат среди гальки. Голова раскалывается. Я держу очередную пробитую раковину, воняющую рыбой, и думаю о том, как выглядит моя голова изнутри – такая же серо-розовая, с разбитым сводом. Так я брожу по опустелому пляжу в 2020 году – я вырвалась из рук пандемии в жутком и пустом самолете «Москва – Сочи». Меня не пугает ковид, меня пугают венерические инфекции, киста в яичнике и мамин смех над моей сексуальной непросвещенностью. Сейчас я даже скажу, что меня злит все вышеперечисленное, потому что для меня это последствия катастрофы, симптомы хронической болезни, начало которой зарыто под поверхностными разговорами. Ранняя субтропическая весна. Я дышу чистым и густым, пустым без цветов, воздухом, веря в то, что он меня очистит. Антибиотики спасут меня, но тело после болезни останется тайной. Не видя, я смотрю в одну точку и слепну. Череда вспышек, стыд, безутешная вина. Ярость. А вокруг прохлада: представь меня красным пятном в пасмурном небе.

Представь меня шестнадцатилетнюю – длинные русые волосы, серые грустные глаза, а в руках что-то вроде Оруэлла или Джейн Остин. Та девочка из 2016 года была влюблена до потери собственных границ (а границ у нее не было, она была молнией, облаком, призраком). Девочка писала свои первые стихи о любви. Мир горел, а возлюбленный был сверхсуществом, чьего лица было не разглядеть, так он сиял.
И здесь что-то тяжелое случилось. Предсказуемо? Я вглядываюсь в голубую даль своими близорукими глазами, одетыми в контактные линзы, и вижу пульсирующие очертания. Семья, которой больше нет. Слезы над книгой. Однушка рядом с парком. Теснота. Да, теснота – в ней было дело. Семья из четырех человек живет в одной комнате – это стирает границы. Семья превратилась в узел, который нельзя было развязать, только разрубить. Теснота – это некуда спрятаться и я не хочу домой.

И вот я выросла, чтобы сказать «мое сердце поражено» и «мне жаль, что так вышло». Я была ребенком – фоном для взрослой драмы, а теперь смотрю в глубину разлома. Это холодно и стыдно – спустя годы сочиться болью, как переспелый инжир в нашем сочинском дворе. Дерево срубили, а утренний клейкий сок все еще на моих руках. Если бы не что-то тяжелое, мы никогда бы не оказались в этом приморском раю, где атмосферное давление скачет с той же периодичностью, что и мое больное настроение. Я подхожу со спины – и прошлое оборачивается.

Семья моей мамы распалась из-за меня. Стоит услышать, как неестественно это звучит – и история начинает ходить кругами, раскурочивать меня, длиться. Я ловлю уходящий край черноморской волны, бегущей прочь от истории о семье. Что такое семья? Семья моей мамы распалась из-за меня. У меня было две семьи. «Неполная» женская семья моей бабушки: мама, бабушка, тетя – для меня они всегда были амазонками, были свободны и независимы. И была «полная» мужская семья моей мамы: папа, мама, годовалый мальчик и я. Прямо солнечное фото для «Года семьи», если не знать, что я – чужая дочь. Я держу в руках острый шар, слово отчим – отчужденный, отчеркнутый круг в моей тетради по математике – что я должна чувствовать к нему? Я должна его любить, а я глотаю это «должна», переступая порог.

В ответственный момент я отказалась слушаться. Вот моя вина. Я впервые была влюблена, и мой возлюбленный представлялся мне солнцем. А еще он был старше меня на три года. Я в упор не видела проблемы. В компании, где мы крутились, про нас обоих шутили, что мы «молоды и невинны», и это было правдой. Про секс шутят те, у кого его нет – а шутили много. Отчужденный, вероятно, боялся за меня, переживал. В один день он взломал мои соцсети и прочитал всю мою переписку с возлюбленным, достал мой дневник из ящика с нижним бельем, что там было – скудные две-три записи… Зачем? Меня как бы раздели. В ушах такой плеск, будто я сижу на той кухне, и в кране шумит вода. Зрение расфокусируется.

– Он хочет тебя трахнуть.
– Что ты говоришь?
– Это ясно из вашей переписки. Ты должна его бросить.
– Нет.
– Тебе рано вступать в такие отношения, ты станешь хуже учиться. И вдруг ты забеременеешь…
– Я не брошу его.

Пять шагов, дверь, лифт, влажный майский воздух. Кувырок в груди. Здесь открылось долгое сердцетрясение, я упала на землю и билась в припадке. Точнее, я вышла из дома и написала возлюбленному. Сейчас бы узнать, за что я держалась? Я полюбила его, потому что с ним я впервые почувствовала себя желанной, в противовес отношению мальчиков в школе, которые не испытывали ко мне интереса. Один парень, возможно, был в меня влюблен. Он был из семьи мигрантов, но он просто мне не нравился. Мама говорила мне, чтобы я «не приводила к ней чурок, азиатов и негров». Какая шутка – мой любимый был из цыган. Что поделать, если «русские мальчики» могли только ржать над тем, что я надела обтягивающие джинсы и комментировать мою «жопу». Я до сих пор ношу только юбки и только свободные. Так вот желанность – самая тугая, самая сладкая волна, что бы там ни шло после. Когда наша «любовь» закончится, я буду гнаться за этой желанностью, получая одно и то же – мной будут пользоваться, как мой возлюбленный мной «воспользовался». Желанность и нега. Страсть и томление. Все, что угодно, но не уважение.
Первая любовь оставила мне жар и «мление» – разморенное, растекающееся слово, похожее на мысли, потому что любовь – это расширение границ, изменение формы. Любовь – это мление, разлитое молоко, облако в жаркий день. Что сказать, в шестнадцать лет я была впечатлительна.

 

  2.

Что было потом? Мама все-таки встала на мою сторону, «взяла детей», меня и брата, и мы уехали к бабушке. Отчужденный приехал мириться. Уже тогда я почувствовала, что создала более серьезную проблему, чем казалось сначала, и что семье конец. Я не хотела возвращаться в «нашу» квартиру, но какой выбор есть у подростка? Смотреть и плакать. Впитывать вину. Строить план побега. Для меня это зияющее воспоминание, момент, где все могло пойти по-другому. Я могла сбежать к бабушке, но думала, что она заодно с мамой и отчимом. Момент, который содержал в себе спасение. Но слишком поздно об этом думать.

 «Дома» мама оказалась между мной, истерично стоящей на своей любви, и отчимом, истерично рвущим и мечущим, лишь бы я испугалась и подчинилась ему. Мама, вероятно, что-то услышала от него, что-то злое и надорванное, и сделала то, что ей казалось правильным. Девственность! Он называл меня шлюхой. Я верю, что мужскую часть семьи интересовала моя безопасность и неприкосновенность, но как это трудно. В одно утро я обнаружила себя на кухне, где раздался мамин голос: «Одевайся, идем к врачу проверять тебя». На девственность проверять, не на здоровье, нет. Нет. Где-то здесь время падает, как река в глубокий каньон. Я медленно надеваю какую-то одежду, и в прихожей мать – да, именно мать, пишу это строгое слово, потому что больно смотреть на нас в этот момент, смотреть на то, как она говорит:

— Куда ты так пойдешь, иди побрейся «там».
 — Зачем?
 — Мы же идем к гинекологу.
 — Мама, ты что, веришь отчиму, а не мне?!
 — Мы туда сходим, чтобы его успокоить.

Вода падает. Когда падаешь, в животе будто образуется шар, который падает еще быстрее, чем ты сама. Я иду в ванную, включаю душ и — ничего не делаю. Не потому, что я бунтую, а потому что, простите, я уже брила лобок. Стою в заживающих порезах — все было ради того, чтобы возлюбленный коснулся меня и не почувствовал того отвращения, которое почувствовала я, однажды коснувшись его члена. Несмотря на это, я думала, что мне с ним было хорошо пару дней назад. Легкий петтинг. К «настоящему сексу» мы собирались готовиться, ведь мы оба были «молоды и невинны». И вот я стою под душем, и мама думает, что я что? Если я шлюха, то меня не надо отправлять бриться, она достаточно меня напугала волосами на теле, чтоб я никогда не пошла к мужчине небритой. А если мне нужно было бриться, значит — я невинна и нет смысла вести меня к гинекологу.
Поликлиника стояла на горе, на Теплостанской возвышенности. В школе географ говорил, что это самое высокое место в Москве, Теплый стан окружен парками и там всегда чистый воздух, потому что продувает со всех сторон. Мы поднимались, с одной стороны шумела дорога, с другой — шелестел лес, нахоженная желтая тропинка шла через овраги, а меня штормило, как в худшие дни на черноморском побережье.
Мне повезло, не дойдя ста метров до цели, мама узнала, что врачиня в отпуске. Я выдохнула. Мне не пришлось залезать на холодное кресло, раздвигать ноги, представляя, как я выгляжу и как выглядит моя вульва (слово, которого я тогда не знала), не пришлось наблюдать за тем, как врачиня надела бы перчатки и засунула бы в меня холодный палец (или два) и поставила бы вердикт «не девственница», что на деле было бы неправдой. Примерно так я представляла себе окончание нашей утренней прогулки до поликлиники. Это сейчас я могу представить, что все могло быть иначе, что нас могли бы выгнать из кабинета за такое мракобесие, а потом бы я посмеялась над мамой, зло посмеялась.

 

  3.

Я мало знаю о браке в той далекой семье. До встречи с отчимом мама была мажорной нотой, воздухом, бликом – артисткой по образованию и по жизни. Выйдя замуж, она стала домохозяйкой, быт накрыл ее, как морская волна, которой она всегда так боялась. Она ушла в декрет, и ее жизнь наполнило обслуживание семьи из четырех человек – особенно забота о младенце, которого она полюбила, как я думала, гораздо сильнее, чем меня.
На свадьбе светило начало конца. Отчим был на нервах. У ЗАГСа он расхаживал туда-сюда, потирал потеющие ладони. Подошел его друг. Помню, я подслушала такой диалог:

– Что, боишься жениться?
– Нет.
– Ты это ради ребенка делаешь, будешь отцом.
– Конечно, – и снова пошел расхаживать.
– Да что ты? Развестись всегда успеешь.

И тут его лицо просияло.

Это была странная свадьба, все получалось нелепо. На церемонии выяснилось, что он купил себе кольцо маленького размера. С красным лицом и бегающими глазами, кое-как произнес клятву. Праздновали в деревенском доме, мать отчима встречала новобрачных с резным караваем и солью. Была тамада, мамина лучшая подруга – но это не спасало ситуацию. Были непристойные конкурсы с воздушными шариками и ручками в бутылках. Праздничный торт – большой, квадратный, с бисквитом и фигурками голубей в центре. Но еда не важна – важны взгляды за столом и смешки в ненужных местах. Мама была старше отчима на 10 лет, и его семья восприняла маму в штыки. Старуха – так и читалось в их лицах, я – прицеп. Идеальная жена для отчима должна была быть молодой неопытной девушкой, конечно же, без детей.

На свадьбе мама была уже с животом, в узорчатом белом сарафане, ходила чуть медленнее остальных и, несмотря на нервотрепание отчима – была счастлива. Так мне казалось. Я могу подумать, что швы на этом браке начали расходиться уже с первого дня. Правда ли это, оставлю прошлому.
Спустя три года, друг отчима познакомил его с подругой своей девушки, и я, не пытаясь представить, как это было, скажу – «завертелось». Три месяца отчим приходил домой окрыленный влюбленностью. Тайком возил эту девушку в деревню – знакомить со своей матерью. И мать приняла. Я не знаю, когда моя мама все поняла, не знаю, что она почувствовала. Предательство – так и просится написать. Предательство как столовый нож в сердце. Щемит и говорит страшные слова, зеркально чисто отражает твое лицо, крутится в ране. Пре-дательство. Пре— значит пере-, а пере— значит много. Кто дал тебе многое, – многое забирает.

 

  4.

В полной, жаркой и потной маршрутке я ехала по серпантину, голова кружилась. Прошло несколько лет, и я в который раз приехала в Сочи проветривать укоренившуюся депрессию. Море, сине-черное, близкое море казалось таким маленьким, а меня кто-то раздувал, как мыльный пузырь, я должна была вот-вот лопнуть. Я потерялась. Нашла себя на конечной – я смотрела в отражение телефона, где было напечатано письмо маме. «Я устала, и все это должно прекратиться, надеюсь, море заберет меня навсегда, и ты не увидишь моего раздутого водой тела». В тот день я перешла границу между миром здоровых людей и болезненным, хрупким миром стекла, которому суждено все время разбиваться. Жизнь всегда была штормом, где меня бросало о пол и о потолок, от отчаяния к эйфории. Я не знала, что не «все так живут». Что было постоянным, так это вторжение чувств, колющих видений, которые мое сознание не могло вместить.

 

  5.

Подходило время экзаменов, а мне было все равно – я знала, что сдам их на отлично, тем временем знакомая жизнь рушилась на глазах. К вечеру меня накрывало волной – паническая атака лишала воздуха, придавливала к земле. Мой первый побег – потеряться в центре Москвы, а потом через знакомых из той самой компании найти добрую женщину, которая знает другую добрую женщину, которая может приютить меня на одну ночь в Мытищах. Ночью, с подругой, которая там живет, мы шли по Мытищам в свете редких фонарей, и нас никто не украл. В квартире была еще пара человек, в таком же смятенном состоянии, что и я. Черная кошка и рыжая кошка. Отказавшись от чая, я устроилась в спальнике на полу, между диваном и книжным шкафом. Это была точка тотального одиночества – другого, лихого и обдувающего лицо. Все было лучше нежеланности в семье, все лучше жизни с отчимом. Потом были переговоры с тетей – «вернись домой». «Нет, я буду искать работу». Вернись домой. Вернись домой. А дома уже нет. Пока я убегала, сдавала экзамены, гуляла по городу – семья распадалась. Что бы там ни было между двумя взрослыми людьми, мое неповиновение стало частью истории их развода.

 

  6.

Когда я стала вспоминать нашу историю, мне начали сниться дикие сны. Я просыпалась среди ночи от приступов паники, грусти, гнева. Однажды в 4:17 февральской ночью я проснулась от злости, страха – и удивления. Мне приснилось, что моя мама написала книгу и стала успешной писательницей. Роман был посвящен проживанию травмы – лирическая героиня убила свою дочку, совсем младенца, потому что у дочки вместо крови было розовое молоко. Оно сияло и манило, звало из-под тонкой детской кожи, мраморно белой, с едва видимыми прожилками. Мама выпила дочь до капли – и стала бессмертной. Но она не знает, как жить дальше. «Молоко» – роман, который никого не оставит равнодушной.

В другую ночь мне приснилось, как мы с мамой гуляли по парку, и вдруг к нам привязался мужик, пытался увести нас куда-то, где нас будут насиловать. Когда мама твердо сказала ему, что мы с ним никуда не пойдем, он схватил ее за руку (меня пробирает дрожь) и прохрипел: «Ты будешь делать то, что я скажу!» Я проснулась в поту от неистового желания оторвать ему руки, оторвать ему голову, оторвать ему член и засунуть ему в глотку, а потом сжечь, уничтожить, разобрать на атомы.

Я вспоминаю и глубже окунаюсь в черную воду. Что в ней водится, мне еще неизвестно. Мне встретилась жестокая живность моего сознания, глубоководная дичь, жаждущая мести. Где-то на дне предел моей обиды, моей злости, что жили годами в тумане памяти, вырываясь в жизнь внезапными болезнями, провалами, слезами по вечерам. Я бы представила его сундуком с сокровищами и взяла бы оттуда только жемчуга презрения, которые, может быть, никогда не надену.

Как-то раз мне приснилось, что отчим схватил меня и затащил в пикап, как в американских фильмах – клетчатая рубашка и синяя краска. Я отчего-то знала, зачем, и выпрыгнула из машины на полной скорости. Проснулась, а мы с ним спим в одной комнате, и мамы с нами нет. Это был последний Новый год, когда мы были семьей. Празднование всегда происходило в деревенском доме, где собиралась вся семья отчима. Приезжали и мы, но в этот раз мама не поехала. Я была в смятении, потому что без нее я чувствовала себя в опасности. Я чуяла, что меня и маму здесь не любят. Однажды дети этой семьи сказали мне: «Тебя поджечь надо, чтобы твоей маме было больно». Я забыла эту фразу, мне сейчас ее напомнили – и я в смятении. Мама говорила, что нас унижают потому, что мы слишком классные. Мне нравилась эта самодовольная мысль, но я не могла ее присвоить и продолжала ощущать собственную ущербность. Мама не приехала из-за измены, а мне приснилось насилие, сон про кузов, который я помню спустя семь лет. Я спрашивала себя, откуда этот сон? Накануне жена его брата, оставшись со мной на кухне, произнесла: «Он с твоей мамой только потому, что ждет, когда ты подрастешь».

 

  7.

Есть когнитивное искажение, когда кажется, что все события, которые произошли перед катастрофой, были ее прямой причиной. Так и я смотрю на нашу семейную историю и думаю: «К этому все вело». Каждый день в нашей «полной семье», семье, где есть мужчина, вел к распаду. Но я говорю: «Это неправда». Мамина любовь к тому мужчине была велика, отчего в моем детском сердце копилось недоверие и презрение к этому чужому человеку. «Отчим» значит «некто, именующийся отцом». Создающий видимость. Да, я ревновала, но, кроме этого, ощущала опасность, исходящую от его острых серых глаз и натренированного армией тела. Он был красив (мама выбирала только красивых), и его черты передались сыну, отчего, видя брата, я неминуемо вижу его отца. Он был обижен на весь мир и в отличие от меня, жестокой к себе, его агрессия стремилась вовне, балансировала, как бы не выйти из берегов. Втайне я ненавидела его за то, что он стал причиной второго маминого ребенка. Ее беременность была трудной, а мне было двенадцать лет и я все понимала. Мама могла умереть во время этих родов – я бродила вокруг роддома в кромешном ужасе (вдруг она умрет?), ведь если мама умрет, я останусь с ним одна.

Моя настоящая семья – это бабушка и мама. Отчим пытался стать моим отцом, но я живу в мире, где отцов не существует. Когда я увидела, что у моих подруг есть отцы, я не могла этого понять. Мужчина не может быть мне родным – он может быть предметом желания и ненависти. Он может быть проблемой, но никогда – избавлением от проблем. Вечным чужаком, инопланетянином, загадкой, которую можно наблюдать, но никогда не разгадывать. Я видела мужчин под тем углом, который заложила во мне моя история.

Я все время сверяю, с холодной или горячей головой произношу слова. Меня слушает нейросеть, переводящая звук в текст. Сижу в кресле, в руках салфетка, которую я рву на мелкие кусочки. Прямо как тогда – между побегами, сидели с возлюбленным в «нашей» кофейне, я говорила что-то злое, рвала салфетку в клочья, и тихий бумажный снег заносил летний двор на Проспекте мира. Я говорю «возлюбленный», «любимый» из уважения к своей влюбленности и первой страсти, как бы меня не пытались убедить в том, что это было грязно. Годами я буду тщательно мыть лицо и руки, лишь бы отмыться. Но от чего? Я звала возлюбленного carino, как в «Оводе» Этель Войнич – это была книга моей первой любви, заветная книга в красной обложке. Мой carino поступит со мной так, как предсказывали родители, – «поматросит и бросит», но так или иначе, никто не отнимет эту любовь, перевернувшую мир и сделавшую меня писательницей. Мои первые стихи были подражанием Пастернаку, я читала «Доктора Живаго», делала иллюстрации, а когда дошла до стихотворения «Мело, мело по всей земле…», я услышала ту самую негу. «На свечку дуло из угла, / И жар соблазна…» Когда я думала о carino, я оказывалась где-то между этих простых слов «жар (          ) соблазна». И может, только теперь я узнаю, что там был всего лишь пробел, пустота, вдох.

 

  8.

Carino бросал меня дважды. Один раз потому, что его убедили родители, считая, что от меня и моей семьи одни проблемы. Второй раз начался с моей влюбленной упертости. Когда развод семьи окажется в холодной фазе, ко мне пропадет всякий интерес, и на Рождество я отправлюсь в «нашу» кофейню, надеясь встретить там его. И встречу. Мы будем идти по Патриаршим, я буду рассказывать об «Идиоте» и о том, как меня поразил образ Настасьи Филипповны. Я чувствовала с ней глубокую связь и не знала, что скоро так же буду гореть в униженной ярости. Жажда мести, яд, злость и красота – такой, возможно, я представлялась сама себе. Через неделю мы пошли в бар, я прошла, соврав, что забыла паспорт. И за коктейлем с текилой он предложил (а я ждала!), что теперь-то, когда от меня отстали, можно и заняться «настоящей» любовью. Спустя годы звучит сомнительно и стыдно, но я продолжу. Это (не менее тяжелое) случилось. Прошла неделя, он игнорировал меня, а потом выяснилось, что у него «другой человек». Стыдно рассказывать такое, я запачкала пальцы стыдом, и только снег 2017 года мог бы меня отмыть. Той зимой я ностальгировала о двух вещах: о воображаемом carino и о сочинских пейзажах.

 

  9.

Злополучным летом 2016 мы как настоящая семья, вчетвером, полетели в Сочи. Знойный июль. Двое недовольных взрослых, один прелестный мальчик и я. Предвкушение праздника, моря, желанной тропической жары омрачалось грозой, нависшей над нами. Я теряю сознание и снова пытаюсь вспомнить, когда все это было, до или после Сочи, внутри Сочи, снаружи – или мы никогда там не были?

Мы сняли жилье в Курортном городке. Это был симпатичный трехэтажный дом с небольшим садом – апельсины, лимоны, гранаты. Верхнюю часть дома обвивал пышный бархатный виноградник. Нам был отведен весь второй этаж – роскошь, по сравнению с нашей однушкой. Говорю «нашей» – как будто «и моей тоже», как будто «у меня был дом, а потом его не стало». Наверх вела винтовая лестница, увитая плющом. Вместе с экскурсией по комнатам нам продали домашнее вино: здесь – сушиться, здесь можно есть виноград, здесь спальня, там дальше кухня, вот смотрите, длинный балкон по периметру этажа. На этом узком балконе, кое-где скрытом виноградником, будем сидеть мы с мамой и отчимом. Мы будем пить домашнее вино из пластиковых стаканчиков. Заходящее солнце будет подниматься по ступенькам, а я буду чувствовать жуткое электричество. Смутно и тревожно смотреть на нас, я закрываю глаза, делаю еще глоток. Блондинка с острым лицом держит прозрачный стаканчик высоко у лица и смотрит пространно, брови сдвинуты. Рядом с ней, касаясь ее коленки, сидит мужчина с серыми колючими глазами, его стаканчик уже пустой, он сжимает его – и я слышу хруст.

Наша семья умирала, и мне казалось, что я была болезнью, которая их сломила. Я чувствовала вину, но за что, это ведь их история, их разлом. Сильнее всего была детская злость – я не могу получить того, что хочу. Мое хочу убивало семью, так я думала, и не могла найти себе места. Но и отчим не находил себе покоя, он тоже не мог получить того, чего хотел. Даже спустя годы я отчаянно не понимаю, зачем ему нужно было проверять, девственница ли я, и зачем мешать моей любви? Если бы они дали развиваться моим отношениям, может, все не обернулось бы так трагично? Почему бы не рассказать мне о контрацепции? Душной ночью в том доме с виноградником я нашла хозяйскую книжную полку, и меня заворожил томик Бальзака – «Блеск и нищета куртизанок». Я взяла книгу в руки и почувствовала некую опасную тайну. Моя семья умирала от этой тайны, от тайны секса, от тайны взрослой любви (что такое измена в браке?), от тайны взросления – моего взросления. Мой возлюбленный стал катастрофой, а я – кем я стала?

В ту поездку в Сочи мы достигли точки кипения и перестали друг друга слышать. Говорю «друг друга», потому что так велит язык, но среди нас был всего один мужчина, и он не был другом ни мне, ни матери, ни кому бы то ни было еще — я знала это. Я знала, что он одинок, и те, кого он зовет друзьями, никогда не придут ему на помощь. У него были только мы. Я знала, он не нужен никому, кроме моей мамы, и он знал, что я знаю, и знал, что для меня он никто. И не раз я потом слышала упреки в неблагодарности, которая называлась «презрение». Я была плохой дочерью. И мне казалось, что все закипело из-за меня, меня жгло от всего: от маминого голоса, от летнего солнца, от лица отчима, все время подернутого легкой судорогой при взгляде на меня.
Я скрывалась. Я переписывалась в душе, прикрываясь водой. Я сидела с задней стороны дома, писала запретному возлюбленному, пока какое-то слово (возможно, это слово семья) не обрушило на меня весь мир. Я впервые в жизни окончательно поняла, что не получу желаемое. Эта, назову ее, мегафрустрация стала последним ударом. Что-то большое начало жечь и двигать мои органы. Темнело. Начало капать с неба. Редко, чаще, еще сильней. Хватаясь за живот, я забралась на второй этаж в свою комнату. Мы никогда не будем вместе. Я вижу себя сверху, я лежу на кровати лицом вниз и кричу в подушку. Начинается землетрясение, по коже идут трещины и разверзаются бездны, а потом – кашель. Я задыхаюсь. На плечах – чьи-то теплые руки, тяжелые женские руки, чьи они – не узнать, а где-то далеко – голос: «Что с тобой?», «Тише», «Все хорошо, успокойся». Но я не могла успокоиться. Я падала в яму с ничем. Боль была везде, как будто я сама была одной разрывающейся раной. За окном раздавался гром, сверкали раскатистые тропические молнии. Это могла быть сцена из готического романа, могла быть кульминация, но паника ударила в меня, став завязкой тяжелой болезни. В этом романе героиня слабеет и умирает то ли от чахотки, то ли от разбитого сердца. В меня ударила молния, и время расщепилось – тем временем речь поселилась во мне. Запах валерьянки, темнота, пустота. Сладостный звон в ушах.

Это место, как трещина. Сейчас такая бурная реакция мне кажется неуместной, неоправданной, непонятной снаружи. Я вижу себя сверху и не верю этой девушке, я думаю чужую мысль «она хочет вызвать жалость». И я смотрю изнутри и говорю «полюбите меня». Как можно было дойти до такого исступления, сейчас мне больно представить. Я так далеко от той девушки, которая упала под землю, потеряла контроль над собой. Прискорбно было понять, что парень того не стоил. Я поругалась с семьей из-за страсти, из-за любви, какой я ее себе представляла – из-за любви. И все же я почувствовала, что у меня есть силы на то, чтобы ослушаться единожды, и на то, чтобы стоять на своем до конца. Я прошла свою любовь до предела, до унижений, до ревнивых исследований в соцсетях, до безутешных рыданий на снежном балконе. Я описала круг. И несколько лет искала его глазами в толпе. И сколько лет пройдет еще, прежде чем я освою мудрость моей бабушки: «Ни один мужик не стоит того, чтобы лить слезы». И сколько еще слез будет.

 

  10.

Carino, такой, каким я его видела – лишь персонаж моей повести. Правда, спустя семь лет я пахну редкими духами, которыми он душился. Я вдыхаю этот запах и ко мне все так же приходит розовое томление. В нашу первую прогулку мы сильно замерзли, гуляя по Парку Горького. Когда мы дошли до метро, он попросил меня достать из его внутреннего кармана «тройку», потому что ему было больно шевелить красными от мороза пальцами. Тогда же я полюбила его руки. Carino не был красив, но его руки были руками графа с картины XVIII века, длинные пальцы с перстнем на мизинце. Он был тем еще франтом, и от него пахло жженой ванилью – «Vanille noire». Мы ходили в черном, пили Бейлис и кофе. Мне нравилось смотреть, как он курит, и когда я пытаюсь вспомнить его лицо, вижу его курящим сигарету. Он слегка отворачивается, чтобы на меня не надуло, и его некрасивое харизматичное лицо скрывается за дымом. У меня в руке колючая красная роза, он подарил ее мне, потому что 8 марта или потому, что влюблен в меня. Я первый раз в отношении него сказала слово «влюблен». Что он ко мне чувствовал, я уже никогда не узнаю.

Мы встретимся через три дня и три года, и я услышу: «После тебя у меня было тридцать девушек». Это была «вписка» у одного из старых знакомых, где компания приятелей собиралась играть в покер. Я пришла вместе со своим взрослым любовником – как в кино: бокалы вина, фишки и взгляд бывшего, только на секунду оживший, потерявший новый, отвратительный цинизм. Эта пара не поговорит, милая будет смотреть и неловко улыбаться, милый будет грубо шутить и материться. Куда делся мой романтик? И дальше, как у Достоевского (в те дни я перечитывала «Идиота») – случится скандал, и моего мужчину (из-за факта отношений со мной) выгонят из квартиры в темноту. Я крикну carino: «Я рада, что мы не вместе» и отправлюсь в ночь, в удивлении, как я могла любить его. И действительно, как?

Я говорю: «Растворение, поэзия, желание». Я говорю: «Мне хватало того, что он уделял мне внимание, мне хватало того, что я ему нравилась». Carino был старше меня на три дня и три года, и у нас был общий день рождения. Мне стало шестнадцать, а ему – девятнадцать, и я думала, что мы в сказке. И дело было не в возрасте согласия, а в той весне, еще не омраченной. Мы поехали в Сергиев Посад на дачу к его родным. Он был из цыганской семьи, и я ехала и ждала чего-то небывалого, но они были простыми людьми, и с каждым поколением их кожа становилась светлее. Они рассказывали нелепые истории из детства carino, и стол был полон дачной еды, и яблоневый сад зацветал. Бабушка подарила ему икону, вышитую бисером. Мы целовались в его комнате на чердаке. Я отчаянно не помню, как я расстегивала его рубашку, и как все становилось правильным под его поцелуями, сладкими, как будущие яблоки в том саду.

Пройдет время, и я найду этот лежащий на поверхности изъян – затмение собственного достоинства. Страсть к carino изводила меня, я думала только о нем, просыпаясь и засыпая. Увидимся ли? А когда? А что он сейчас делает? А думает ли он обо мне так, как я думаю о нем? Унизительно было признать, что для него я была возможностью для первого секса, не более. А рассказывать, как это было – идти в темноту леса в два часа ночи. Семья пыталась меня спасти, но я жаждала разбиться о него, потому что он пророс во мне, стал моим грядущим. Мое грядущее переплелось с прошедшим, и я распутываю этот узел.

 

  11.

В глазах стоит картина, как в самом центре семейного шторма мы в деревне сидим у озера. Я держу в руках заветный, драгоценный блокнот, который подарил carino, и закладываю в него полевую травинку. Разгар июля, ромашки и цикорий танцуют, солнце вьется на воде. Мама с братом купаются, а отчим сидит рядом и пытается помириться со мной. Я смотрю в свой разворот с рисунком озера и молчу. По дороге в деревню что-то случилось.

До деревни Б. ехать двести километров по трассе, направленной на юг. Мы ехали всей семьей, мама с «папой» впереди, мы с маленьким братом сзади. Отчим с мамой обсуждали мое неповиновение и свой брак. Я старалась не слушать, но голоса повышались, и тут раздалось шипение и надрыв в мужском голосе. Вдруг меня жадно прижало к сидению – мы набирали скорость, сильнее, еще сильнее, уже перехватило дыхание – и затем я ударилась головой о сиденье водителя. Искры. Звон. Брат громко заплакал.

 – Вы неблагодарные твари!
 – Это мы твари? Мы твоя семья!
 

Может, и не было этих голосов. Раньше мне казалось, что там я и умерла, что мы выехали на встречку и меня раскатало по асфальту. Жизнь медленно теряла краски, и в итоге осталась только одна – боль в ребрах, боль «везде», сущая боль. Carino не выдержал накала страстей в моей семье (ведь мама разговаривала с ним, ведь отчим угрожал ему) и бросил меня. Взрослые ругались, отчим уехал на три месяца к неизвестной женщине. Мама курила, худела и постоянно говорила по телефону. Я осталась одна, и никто не поговорил со мной. Что со мной было?

Я билась головой о задания по профильной информатике. После школы шла на бесплатные занятия живописью и плакала за мольбертом. Акварель. Натюрморты с яблоками. Смешивая краски, я могла вспомнить что-то. Что-то вроде того дня, когда я хотела сбежать, и было неважно, куда. Слоняться по городу, искать нехоженые улицы, нехоженые тропы в Тропаревском парке, который как бы подбирался к нашему дому. Лес волновался и пускал волну. Меня не выпускали из дома, думая, что я поеду к carino. Помню, мама ругается, отчим скалится красными глазами. Во мне закипает лава, я бросаюсь к двери и пытаюсь открыть замок. Чьи-то руки хватают за плечи и оттаскивают от двери, я начинаю кричать и плакать, вырываюсь и бьюсь о дверь. Крики мамы, ругань отчима, я делаю еще одну попытку, падаю на пол, оборачиваюсь на крик и вижу: он замахнулся на меня молотком.

 

  12.

И все-таки каждый день в этой «полной» семье вел к распаду. Знакомство, свадьба, рождение ребенка, развод. Мое место в этой истории не было озвучено. Можно ли просто забыть и пойти дальше? Прошлое входило в настоящее через окно, как в моем детском кошмаре – жужжащая черная мракоть приходила из-за окна, жалила взглядом щупалец, текла и тянулась ко мне. Прошлое живет там, куда не смотришь. А время – не лечит. Прошлое скрывается, прячется, извивается в тумане, пока однажды не вырвется во всех своих острых видениях. О чем я? Моя семья, моя первая любовь и мое тревожное тело, сжавшееся, чтобы вжиться в морскую раковину – мое прошлое там, куда я посмотрела. У нас была семья, а потом мы с мамой остались без дома и без семьи (читай «без мужчины»). Но теперь я скажу: «Это он потерял нас, а не мы его».

 «Прошлое – это вторжение, и скоро оно закончится» – так я думала, подходя к концу воспоминаний, но тело помнит сильнее. И тот молоток, не обрушившийся на меня, оставил на мне синяк – на руке, так и не протянувшейся, чтобы защититься. На мне осталось клеймо: «Девственность». Слово, которое содрогается. Девственность обволокла историю, стала вопросом, от которого я просыпалась ночью, паниковала, обшаривала себя чужими руками с немеющими мизинцами и, удостоверившись, что мне есть, что скрывать, прятала лицо в подушку. Еще одним вопросом стало «Зачем?», но какой ответ я найду? Потому что не могли иначе, я полагаю. Трудно думать, когда снова чувствуешь эту обиду, но что сильнее обиды – любовь? Что такое семья? Зачем это случилось? Что такое женская девственность, если не повод привязать молодую девушку к дому? Зачем отчим хотел моего послушания и зачем он хотел моей чистоты? Власть. Когда нет счастья, нет любви – должно быть что-то, не так ли? Если он и получил надо мной власть, то лишь наполовину.

Прошлое – это отторжение, пока не посмотришь на дно и не увидишь – среди осколков есть, что забрать с собой. Пусть не трофей, но ответ.