Выпуск №23

Автор: Вольфганг Бендер

 

история эта выдуманная, в ней есть лишь отголоски того, что происходило в реальности – любовь, ревность, боль сердец, соединённые вместе и распадающиеся от Петербургского дождя над кровлей Мраморного дворца. Образы, вышедшие из Леты, омытые её мутными водами, отшлифованные трубным аккордом Аидова ветра, конечно, не могут остановиться в определённом мгновении и несут в себе прошлое и будущее, так, как будто сие слилось воедино. Слова сказанные, или мелькавшие символами черновиков, горящих в вое пузатой «буржуйки» чертят новые храмы и мосты от шпиля собора Петра и Павла до купола Николы Морского, оплетая буквами Коломну и набережную Смоленки, ставя знаки вопросов изгибами Пряжки и Фонтанки… лемуры в солдатских шинелях, с молотами в руках дробят их тени и строят призрачный город, где странный карнавал поднимает декорации паутины Поэмы, которая никогда не кончается…

трём поэтам – В.К. Шилейко, А.А. Ахматовой и Н.С. Гумилёву посвящается –

 

 

…Поскольку мне бумаги не хватило,
Я на твоём пишу черновике…

А.А. Ахматова

 

Ещё не порываю нить,
Меня скрепляющую с вами;
Ещё умею говорить
Обыкновенными словами;

Но чувствую уже недуг,
Уже речам внимаю странно,
И непонятно, бездыханно
Глаза остановил испуг…

В.К. Шилейко

 

Неживые легли в песках –
И ни топота больше, ни молви…

В.К. Шилейко

 

За дудкой губ дворы из подворотен
Бредут, переминаясь с пяток к пядям
Вуалей тюли, пряча профиль гордый,
И пальцы тонкие разгаданной шарадой –
Годами треска улиц, лиц, торосов,
Причала штопкой льна, стежками сходней
На кольца дыма длинной папиросы,
И чёрно-белый трепет старых хроник
Под фонарём Ламьера встав вопросом.

Конкистадоры, кадры снежных пятен
В квадрат окна, дрожанием экрана –
«ты ждал меня – сегодня будет разве?»
И инквизитор, сжав себя сутаной,
По треснувшего зеркала лекалу
Выкраивает платье – донну Анну …

Марионеток свет, конфет обёртки,
Оборки полушубков, складни платьев,
Где инокини, выйдя из гримёрки,
Актёров и гусаров ждут объятий,
И обмороки с нюхательной солью,
И вываленный в перьях толстый, голый
Двойник луны – над крышами лунатик.

Визит начинается с эха дуэта,
От сквозняка из-под двери –
Почему-то волнуется рыжий сеттер,
И сумерек длинные звери
Читают распевно от алефа к тетте
Тревожную весть в алфабете…

Он – шелест царско-сельской аллеи –

Пророков в папирусе список,

Из звуков забытого Демон,

По зыбкой гуляющий жизни –

 

"фея моя голодная, в кардигане штопаном,
не сердись, принёс тебе четыре горошины –

не прозрачные бусины – стеклянные головы –
Олоферна, Ирода, Крестителя, и от воина
под Ревелем павшего позапрошлой осенью,

сохрани их за Иверской чудотворной иконою –
по весне станут бабочки, выйдут из коконов.

помнишь? шли Итальянской, свернули на Невский,
оживали лужи – аккадские песни шествий
шептали, и с вывесок ржавых воды
пахли солью Сoдома, аптечной травою, йодом,

но увы, не лечили в лёгких рваные раны,
только выше и жиже этажей вырастали соты –
Марсельеза звучала на флейте и барабане."

Считая размеры, желанные строчки,

Всё выше, темнее, с манжеты сорочки

Не стиранной, ибо истёртые буквы

Ему заменили привычную утварь,

И тех, кто рядом воочью –

"нажужжи, милая, что-нибудь к ужину,
но не мёд в электрические пробирки,
здесь слепо, только сверкают дужки
и диоптрии ближе, чем Великий Ирод
просит трёх царей и твою подружку,
рассказать про то, как кормили сирот
воском свеч, маслом, ладаном, миррой.

принеси сивухи, от души в гранёный
плесни и ещё бы, щепоть махорки…
знаешь, я не Ваал, не Телец, не Молох,
хоть и дыбом шерсть по спине до холки,
но не трубный глас, а писклявый голос
мыши в подполе, мальчика из подола,
что на луже ловит хлебную корку с солью."

Она – жалость в каждом движеньи,

Склонить готова главу на колени

Ещё не рассказанным теням историй,

Но зная, что выйдя из голоса, горе

Меняет на нож окровавленый – лемех –

 

"связанная на спицах, чулком для луковиц храмовых,
не хвостонога*, Хронос, зовёт как пророчицу – Анна,
в бровь макаешь перо и пишешь – "О, матерь Изида!",
что же, давай дохлебаем – чай из кастрюли жидкий,
ложка – одна на двоих, край шершавый наточен остро,
это к тому, что придут – ряженные с погостов –
Лазарь – весь в пеленах, к бинтам приколот Георгий,
свят босиком, шинель с воротом красным, ворон
косит с плеча, кричит – "я – твоей чести сторож!"

следом слепой скопец – в бабьем платке и рюшах,
с выправкою братка, сорок двухствольных ружей
"Боже храни!" трубят, бельма наводят ужас,
капает кровь с губы – "съеден младенец кроткий –
видишь на ком вина? там, где созрели ноты,
золота нет, и снедь – лишь на полотнах краской…
плакать теперь не смей, лучше придумай сказку."" –

"отрок лепит из глины свистульки –
птицу Ра, змею, длинношеих жирафов,
добавляет воду, золу и уголь,
из костра ветрами вдувает пламя,
и над ним качаются неба пальмы.

жрец бросает зёрна на круг гончарный –
"пусть из них взойдёт по весне Озирис,
в иероглиф мужа, узлом усталым,
и тропой ведомой писцом в папирус."

цвет охряный с чёрным мешая цветом,
перемазав сажей лицо, ладони –
"если грусть добавить, то эти комья,
непременно вырастут в человека –
только пешим будет он или конным?"

Зов – той, что слыла марионеткой

На карнавальном параде неисцелимых,

Той, что хранит под косой монетку –

Если нужда, достанет с улыбкой –

«купите эклеры или бисквиты,

Меренги или буше со взбитым

Кремом – счастьем души пиита» –

кто вас звал голоса?
мышиного цвета шинели
плотным рядом гвоздик,
на пролётках возниц,
акварели
подкованной сталь,
по сугробам шагренью
переплётов "костра" –
не жена, а сестра,
уходящая в терем
полистать перед снами тетрадь.

Он – конечно тетрарх,
и живёт в высоте Палестины,
за завесой куря фимиам,
фолианту – "салам
Гильгамешевы гимны,
клинописные соты –
фокстротом
открытый сезам?"

вместе? –
хор голубиный на крае
парапета Фонтанки, другая
местью
смотрит из глубины
тёмных вод белой ночи,
плавники шевеля – се нарочный
приносящий с амброзией нимб.

рай построен из мрамора –
кариатиды, медузы
на лепнине карниза –
завязаны в узел
тех Самарий,
где клавиш репризы
на орудиях трещин
и устно
в говорящие верили вещи,
но молчанием выло Искусство.

 

Дуэль на свирелях, кифарах, цимбалах –

В чреве, где рупоры шаркают парой

Перебивают друг друга, и брызги

Пламени в дуле на хохота выстрел

Дуют и плавят шрифтами ворох

Звуков тягучих железного горла

Дождь заглушая над кровлей –

 

«выиграна трефовая в подкидного,

Дно под ногами не чувствует, за другого

Прячется, причитает пустою, Иезикией –

«не бери меня подколодную, кривдою,

В тепле проросту икрой и тиной зелёною,

И родятся мелкие камнетёсы и плотники

Строить град ладонью моей перевёрнутый» –

 

 

«уходи на Кронштадтский лёд, мой насмешник,

В полынье крестись – от штыка защищает крестик,

От игры на гармони водной – спасёт ли кто?

 

Знаешь, скоро кончится чёртов месяц,

С Катерины – Ангел спустится с Доброй Вестью,

Где закладкой служит твой золотой шеврон…»

 

Гость, не мёртвый и не живой –

Он пришёл за своёй женой –

За русалкой текущей Невой,

 

За стеклянной рифмою седины,

За пьянящей жаждой её вины –

Из любви своей, из войны –

 

«Проступлю негативом из-под козырька фуражки,

Собирал игрушки раньше, теперь с открытки

Черновик пишу, где и азимут, сжатый в сажень,

Эскадрона стрелки – минуты срезают шашки,

И от цифры к цифре гусарские пляшут кички.

 

Прихожу затем, чтобы взять свою синь обратно,

Из её платка, из ревности тусклой лампы,

Из припухших век на чернилах намокшей ваты,

Из матроски сына, из плачей вдовы-солдатки,

Той, что ныне жива не своим тридевятым царством.

 

Не мешай, уйди – прорости корешками книжных

Иудей, Ассирий, Египтов, несметных Индий,

Вы – не плоть от плоти и станете вряд ли ближе

Чем перо и знак, проступающий в снах бумажных.»

 

Он – на углы опуская руки,

Отгоняя безгубые междометья,

Уходя по кружеву теней к вьюге,

Где замрёт и снова забьётся сердце –

 

«Царь-Судья, тебе не по чину Чётки,

Не на плечи ряса диакона часослова,

Уплывай Фонтанкой, тяжёлой хордой

Из кокарды, горном гортанным соло –

Созывай отряд – таких же как ты Итаку

Не нашедших – каменных губ Калипсо

Целовавших – синие стало алым –

Или жёлтым в сброшенных туник листьях –

Пенелопу ищут эллинского ветра лисы.»

Гость – уже не пружина века,

На последней минуте качает стрелку,

Оставляя – то, что казалось белым –

В циферблат сгустилось и онемело

Смотрит вдаль тишины пророчеств,

Там – за вечностью одиночеств

Отворяется Рай на склерах –

 

"за летним садом – ледоход в тамтамы,
до шведской мызы, до грота Пана –
это кажется бегом за флагом шали
по каналам, по кварцевым жилам камня,
где наяд удили и звали Глана
попасти на пепле стада Иова,
но пришёл на зовы безумный Каин,
набежавшей из слёз волною…»

Эхо громыхая в пролётах ботинками,

«не за нами –за теми, кто облачен,

Кто под олово красит золото,

И короны надев паутинные,

Пред царями лесными головы

Преклонил, забывая имени

Звуки краткие, звоны долгие –

 

стебель каменный не для зёрен?
по краюшке и щебет вещий,
ныне – нежность,
а завтра – волки –
в краснозубых пальцах знамёна,
раздуваясь курлычут в зобе –
"от полёта к пролёту ступени,
для музЫки встань на колени –
выстрел – катится дробью колоб –
кувырками, краплёный кровью."

Джокер, выпавший из колоды,
пошути, щекотя изнанку
жил сердечных,
на подоконник
расставляя цветы герани –
семисвечник,
огарок третий –
остаётся со мной считалкой –
"молод ты ли кующий молот,
голод счастья о наковальню?"

час на сборы,
два на чахотку,
купола индийские Спаса,
на столе за лишним прибором
хохот –
"командор ушёл, Донна Анна."

За порогом рая

ковыляя в спадающих с ног галошах –
между ними пёс и авоська с луком,
шелушится взглядов анемичный воздух,
от тяжёлой ноши посинели руки –
каждый шаг вбивает в ладони гвозди,
ну за что им, Боже, Христовы муки?
"се поэты и значит, мирскому чужды."

друг мохнатый преданно ловит запах,
языком ласкает рукава регланов,
и хвостом виляет – наступит завтра,
в продовольственном выдадут хлеб и сало,
ляжет рядом с качалкой, вздохнёт на лапах,
заморгает дрожью согретой лампа,
и хозяин читает про Нил и пальмы…

Он

что там? – эхо в пустых коридорах,
клинописной строчкой на аспирине,
проглоти, и жар пасторальных горлиц
из ресниц, за ними – кусты и спины
в алтаре, и нож занесён над жертвой –
"Авраам, зачем ты привёл Исаака?",
"он – не плоть от плоти, а слепок глины,
на щеке его, видишь, по руслу – аква,
не назвать ни агнцем, ни боле – сыном."

Прокной, долгой, пернатой буквой,
пожалей, уважь, не гони из гаммы,
не двоись, останься суконной куклой,
на Эдем билетом в пустом кармане,
а не можешь – пений летейских звуком…"

Она

"я – кормилица мёртвой, безокой птицы,
не в своём гнезде на высокой башне,
эти перья и клюв мне связали спицы
каблучков, спешащих в ветвях, Арахна,
всё прядёт их – литерой или цифрой,
на узлах, где Музу сменила Нимфа,
в отражений щебет сбежав от страха.

как поверить, там, за Коломной море,
но в квартире бога* живут другие,
и Матисов остров бежит за сворой,
повторяя Пряжку, считая крылья
голубей на карнизе в приютном доме,
и привратник ада, бушлата ворот
поднимает, времени крутит жёрнов?.."

Он

 

"знаешь танец с бубнами в абажурах?

перед Сарданапалом роняя утварь,
сорок наложниц на миг обнажают зубы,
патиной бронзы взвивают змеиные руки,
слышно – лай тетивы в колокольном ухе,
щепки трещат картавя, и с юга сухость
входит в дом, тебя превратив в старуху.

это будет, если мы не закроем окна и двери,
если, не спрячешь лицо за газетный веер,
если пустим ряженных с нами делить вечери,

в день, когда у соседей этюды Черни
переиграет тапёр на манер Шопена,
вслед за Мариной ляжет петлёю вервий,

скажет – "разве это твоё над паркетом тело?"."

Она

 

"сошью лестницу лоскутную из Миллионной,
громыхая по Троицкому перилами, фонарями,
убегу к Петеру, если позволят кровли,
или на кронверк, верхом на оконной раме
перелечу Неву – чайкой крикливой, серой
выловлю Сирина-рыбу – глаза алмазы и перлы
озарят меня жрицей в умерших новой драме.

не держи, не тобой подарена роспись шали,
и другая Анна* сажает на шляпы полях фиалки,
если можешь, считай себя не собравшим камни,
не одевшим отпетую в млечный тумана саван,
не сплетающим косы из чёрных волос пшеницы,
всё закончится, не начинаясь – полночный выстрел,
дребезжа на Марсовом нас развенчает. Амен".

 

Он старой конкой, из года девятого

Меж берегами трёхцветною радугой,

Провожает ажурное рукоделие

Из хрустальной башни до терема –

«забывай, прощай меня, Аннушка» –

каково жить в железном пальто
с рукавами на болтах дюймовых,
слыша арок трель, и трамвая звон,
воротник – трубой оцинкованной
к носу тянуть через пуговиц ряд,
на кивках повторяя движения мачт
в корабельном гудении воинства?

под босыми ступнями, на высоте
проплывают лягушки и корюшка,
улыбаясь в подобьях Офелии тел,
отражением плещется колокол,
и стоят навытяжку брат и отец,
ордена нацепив – "Тряпичных сердец",
в мундирах придворных клоунов…

Она (из окна Фонтанного дома)

 

это странный гербарий занавесок, герани,
колпаков газетных со списками некрологов,
фотографией, где от фигуры несущей вальсы,
отделяется платье изгибом изящной позы,
говоря – "прощай", но жеманно бретелькой
соскользнув с пустоты плеча под шифоном,
оставляя блики свечи в воспалённых склерах,
и немного нервный, зыбью зеркальной профиль
от "шерше ля фам" до комка в пересохшем горле.

сквозь мундштук затяжка, завершая дымом,
пол-портрета призмой, зелёного неба угол
осторожно, чтобы слезою размытым гримом
не размазать то, что когда-то листали руки,
"я отныне Слово и пред тобой невинна…"

20 февраля – 25 марта 2007 года, Стокгольм – Санкт-Петербург.
 

 

Примечания

 

в квартире бога* – имеется в виду квартира А. Блока

 

другая Анна* – Анна Энгельгардт

 

не хвостонога* – Н.С Гумилёв в гимназические годы «окрестил» Анну Горенко – русалкой – см. далее по тексту