Выпуск №4

Автор: Vlad ПRЯхин

 
КРЕАТИВНОЕ ПИСЬМО

— Хотите — любите друг друга, не хотите — можете подраться, — сказал «босс», — но к утру четвертого дня текст сценария должен быть готов!
«Босс» — так мы называли нашего работодателя, а по сути — посредника, строго посматривал то на меня, то на нее. Она медленно стягивала с себя узкую куртку, и я тоже смотрел на нее, незнакомку, в партнерстве с которой мне предстояло выполнить большую творческую работу: заняться «креативным», как говорил «босс», письмом. Мое сознание автоматически фиксировало и сохраняло в своих недрах ее потертые короткие бриджи, ее растрепанные темно-рыжие волосы, ее какой-то обращенный вовнутрь себя взгляд. Кажется, она совсем не собиралась меня любить.

Я стал распаковывать свой ноутбук.

— Она очень креативна, — сказал «босс», — сделала немало для нас, но несколько мягковата. Твой текст жестче. Жесткость — это как раз то, чего недостает. Жесткость — это нужно, чтобы наш фильм вышел по-настоящему крутым! Вместе у вас должно получиться хорошо. Вас специально решили для этого соединить, когда посмотрели твои предыдущие тексты. Ну а ее… Ее они знают давно…

«Босс» почему-то вздохнул при последних словах и умолк на пару секунд. Потом рассказал еще кое-что о деталях сценария, о которых не было написано на выданных нам листках, и уехал.

Я сел за стол и начал работать, а она, почти не замечая меня, достала из рюкзака бутылку, тоже села за стол, с другой стороны, и начала отхлебывать из нее, уставившись на что-то, находящееся за окном. Потом она нашла на кухне стакан и пила из стакана, потом снова из горла.

Я что-то сказал ей насчет работы, насчет того, что времени у нас мало
и еще какой-то привычный комплимент, который в разных модификациях повторял в таких случаях, в надежде (которая, надо сказать, часто оправдывалась), что позитивные эмоции смогут стимулировать творческий процесс.

Она посмотрела на меня диким взглядом, как будто я произнес невероятную пошлость, и продолжила свое занятие.

Остановить ее было невозможно. Любить тоже.

Потом она пила, лежа на диване. Потом заснула до утра, не раздеваясь, на том же диване, хотя в соседних комнатах для нас были приготовлены постели.

Это продолжалось три дня. Утром она пила сидя, днем — прохаживаясь по комнате и ругая издателей, писателей, правительство страны, в которой ей приходится жить, и каких-то людей, которых я не знал.

— Сволочи, они просто использовали меня, — повторяла она, и в этом я был готов согласиться с нею, но ничего не говорил.

Вечером он пила лежа, а ночью вроде бы спала, но я был совершенно уверен, что в своих снах она тоже пила.

Три дня я сочинял и писал диалоги героев за нее и за себя, согласно тому, что предписывал выданный нам сюжет, который сочинили другие люди, тоже нанятые заказчиком, как и мы.

Глядя на ее изящный палец, одиноко торчащий из прорванного, но, надо сказать, белого и чистого носка, я сочинял мужские высказывания о чувствах и придумывал мужские поступки, которые и должен был придумывать я. Глядя же в потолок, а точнее – вовнутрь себя, пытаясь представить себя молодой женщиной, я сочинял женские высказывания о чувствах и придумывал женские поступки, которые должна была придумать она, а теперь вместо нее придумывал я. И я задыхался от перенапряжения, пот выступал у меня на лбу, мне недоставало не столько воздуха, сколько знаний.

Я обзвонил всех своих соратниц и подруг, расспрашивая их о деталях их отношений с бойфрендами и мужьями. К великому счастью, как большинство творческих людей, они были разговорчивыми, но, несомненно, посчитали меня сумасшедшим. К тому же я получил больше негативной информации относительно несчастий их личной жизни и невероятной подлости, гнусности и черствости мужчин, с которыми их свела судьба, чем конкретных деталей. Но кое-что выловить удалось. Меня уже ничего не могло остановить — в тот момент я испытывал большую нужду в средствах.

В процессе работы по пунктам сценария мы стали с нею становились одним. Я создавал героиню, которую должна была создать она, пытаясь при этом остаться героем, которым меня уже назначил «босс», а точнее — создатели плана сценария.

Работа продвигалась. Но еще чего-то недоставало в тексте, какой-то ступеньки, какого-то ментального скачка, который заставляет читателя романа или зрителя фильма забыть о том, где он находится, и погрузиться всецело в чужую жизнь. Кроме того, оставалась одна сцена, в которой фигурировала женщина, и написание которой мне было чрезвычайно трудно одолеть. Поэтому я начинал все больше беспокоиться о судьбе нашей работы, а это, в свою очередь, мешало творческому процессу.

Был поздний вечер нашего второго с нею дня. За окном наступали сумерки, только тусклое свечение экранов ноутбуков озаряло предметы в комнате, где мы находились. В ней, кроме нас, были огромный, составленный из нескольких, стол и еще два дивана. На одном она дремала после очередной дозы спиртного. На полу валялись различные ее личные вещи, стоял ее огромный чемодан, его крышка была открыта. Я прохаживался по комнате из угла в угол в поисках нужной фразы, нужного действия, касающегося героини — работа окончательно зашла в тупик. Неожиданно взгляд мой упал на аккуратно свернутое женское платье в ее чемодане. Она ни разу не надевала его, предпочитая пребывать в бриджах или шортах, которых у нее было несколько. Недолго думая, я взял в руки это платье. Оно было легкое и скользкое, смесь синтетического шелка с чем-то натуральным, изящное летнее платье светло-лилового цвета. Наши с ней размеры были почти одинаковы. Действуя без лишних переосмыслений ситуации, почти автоматически, я быстро скинул с себя препятствующее. Его, по причине теплой летней поры, было не очень много. И проскользнул в раскрывший мне свои объятия прохладный шелк. Платье доставало мне до колен.

Через минуту я ощущал себя лежащим на свободном диване, с закрытыми глазами, на спине. Пытающимся максимально расслабиться, чтобы достроить в сознании нужную часть сценария. Пытающимся мысленно представить себе, как кто-то подходит ко мне со стороны босых ног и начинает медленно сдвигать край платья от колен вверх. Представить себе кожное ощущение и шорох скользящего по ногам шелка. Мне это почти удалось. Я уже начал обращать это ощущение в слова, фиксировать его в своей памяти, чтобы в нужный момент броситься к ноутбуку. Но неожиданно это ощущение реально возникло. Я открыл глаза и на фоне окна, за которым все стало уже синим, увидел ее. Увидел ее, стоящую на коленях между моих ног. Лица ее я уже не мог рассмотреть в наступающей темноте. Она молчала. Ее лицо приближалось к моему, она вся надвигалась на меня, и ткань платья скользила все выше по моим бедрам — она сдвигала его края рукой. Я протянул свою руку к пуговице на ее шортах, оказавшихся в определенный момент почти над моим лицом. Она не препятствовала.

Позже, когда все произошло и закончилось, и она ушла в ванную, откуда доносился только слабый плеск воды, я понял, что случившееся между нами должно как-то попасть в сценарий. Попасть в диалог героев и, может быть, в их действия. Это, несомненно, должно было все оживить.

Подавив в себе все прочие мысли и чувства, которые после внезапно произошедшего заполнили часть моего естества, я сел за стол и уставился в экран. Но сколько я ни пытался превратить свое ощущение в слова, у меня ничего не получалось. Как будто кто-то невидимый блокировал мою внутреннюю речь. И мои пальцы оставались неподвижными. Остаток вечера и первую половину ночи я провел, доделывая концовку сценария, заключительные сцены.

Утром третьего дня она выглядела посвежевшей. Она вымыла волосы. С утра она была трезва и даже съела часть завтрака, который приготовил я.
Она съела бы его весь, но внезапно бросила вилку, пересела за другой стол, к ноутбуку, и начала с бешеной скоростью набирать текст.
Я подошел сзади и стал читать то, что она набирала, с экрана.
Написанное не имело никакого отношения к нашему заданию, но касалось вчерашнего. И, это главное, было интересным по форме: я увидел прием. Особенный, никем не использованный ранее прием, который я никогда не смог бы придумать сам. Волшебные фразы рождались из ее пальцев, пляшущих по клавиатуре. Текст оживал и обретал то, что должен иметь настоящий художественный текст — органичность. Удивительным образом ее стиль совпадал со стилем написанного мною ранее, хотя она только слегка просмотрела все это, не вчитываясь, пробежала глазами по страницам по диагонали. Мои опасения рассеивались, и дерево надежды робко продолжило свой рост с той точки, на которой оно остановилось вчера.

Пока она набирала текст, ее лицо было светлым и радостным, а когда она бросила писать, то стала опять хмурой. Затем она встала и ушла на кухню. Там на столе возвышалась откупоренная еще вчера бутылка.
Я же, не присаживаясь, дочитал написанное ею и ощутил тот самый ментальный скачок, которого так недоставало в нашем совместном произведении.

— Ура! — крикнул я внутри себя самому себе.

Через час она дремала на диване, как всегда.

Ночь потребовалась мне, чтобы переписать диалоги героини и ее рассуждения о себе в соответствии с «приемом», который она изобрела, и, наверное, тут же забыла о нем.

Я работал почти непрерывно. К утру четвертого дня я стал так мало похож на себя, что не узнавал внутреннего человека, который управлял моим телом, но дописал все, что ждали от нас.

— Ну как она? — улыбаясь, спросил «босс», — правда хороша?

Я промолчал. Думаю, что «босс» понял все, что я хотел сказать.

Мне заплатили согласно договоренности, а ей «босс» вручил огромный пакет, в нем были какие-то тряпки и позвякивали бутылки.

Она тут же вытащила одну и, отхлебнув, стала собирать свои вещи. Их было не так много.

Она была еще весьма неплоха собой, морщинки только начинали появляться вокруг ее глаз, отечность лица была незаметна в робком свете начинающегося пасмурного дня. А так как она почти ничего не ела, ее тело сохраняло подростковую стройность. На вид ей было значительно меньше тридцати.

Потом «босс» увез ее, а я остался ждать водителя, который должен был отвезти меня на станцию.

Пересчитав еще раз деньги, я подошел к зеркалу. Герои будущего фильма — два человека, мужчина и женщина, объединенные в одно целое, смотрели на меня. И я подумал, что вот именно таким образом не только свое собственное лицо, но и гендерные признаки исчезают. Сначала за буквами текста. Потом за складками одежды. Потом за пачками денег или номерами счетов.

2018

 
ДЕТАЛИ

Вообще-то я не нуждаюсь в деталях чтобы понять этот мир — они сами приходят ко мне: забытая кем-то на подоконнике в библиотеке перчатка, девушка за барной стойкой в кафе, которая спрашивает у меня:
— Как ваш кашель? Лучше ли?
Она из далекой восточной страны. Я был здесь дней десять назад, но она помнит об этом, помнит и то, что обычно я заказываю пирог с шоколадной начинкой. Такие люди очень полезны хозяину заведения. Как я могу теперь отказаться от пирога? Я тронут ее вниманием. Хотя не подаю вида. Я возьму его, этот пирог, и если не смогу съесть сейчас, то унесу с собой и съем потом.

Внизу звучит приглушенная музыка. Я спускаюсь вниз по ступенькам — там спокойнее, там меньше суеты, там всегда в это время сидит еще одна девушка, ожидающая своего парня. Я люблю наблюдать за ней. Вот и сейчас она сидит за тем же столиком, я вижу ее, она меня тоже видит, но не узнает. Или, скорее, изображает, что видит меня впервые. Ее парень всегда опаздывает. Обычно я успеваю съесть почти весь свой обед к тому времени, когда он приходит. Нет его и сейчас. Это детали окружающего мира, о которых я не просил, но которые вижу. Что заставляет ее упорно ждать его каждый вечер? Любовь? Деловые отношения? Что-то еще?

Но сегодня мои мысли заняты другим. Я вспоминаю растоптанного. Это еще одна ненужная деталь мира, о которой трудно, почти невозможно забыть.

Первый раз я увидел его во сне. Он лежал лицом вниз, голова чуть повернута вбок, большое красное пятно растеклось по снегу, смешанному с реагентами, призванными бороться с нарастанием льда. Он был одет во что-то желтое, в какой-то вид спецодежды. Комбинезон или что-то похожее на него. И он весь был под полупрозрачным слоем грязного льда, на котором сверху отпечатались следы десятков ног, взрослых и детских, обутых в зимнюю обувь с ярко выраженным протектором, чтобы она не скользила по льду.

Его тело было почти плоским. Видимо, по нему прошла не одна сотня ног. Одна рука была как-то неестественно поднята вверх, другая прижата к животу, к тому месту, где должен быть живот у обычного человека. Я говорю так, потому что его тело не составляло одно целое. Или это казалось смотрящему на него сверху, я думаю, из-за того, что грязный лед имел в себе непрозрачные полосы.

Я впервые увидел его во сне. Под утро. Уже на грани пробуждения, но успел хорошо рассмотреть. А сегодня днем я увидел его, выходя из метро. Он лежал точно в такой же позе, как во сне, под слоем грязи и льда, чуть в стороне от той части тротуара, по которой непрерывным потоком шли люди. Я остановился и машинально уставился на растоптанного, не собираясь что-то предпринимать или говорить, просто так.
— С утра лежит, — произнес, заметив мой интерес, стоящий неподалеку бомж, промышляющий попрошайничанием и сбором случайно выпавших из карманов и кошельков монет.
Не скажу, чтобы я удивился. Такое случалось со мной и раньше. Я несколько раз видел во сне нечто такое, что потом происходило наяву. Более меня беспокоило произошедшее с человеком. Это не было обычной смертью или даже убийством.
Между тем выходящие из метро люди шли мимо, никто не обращал на растоптанного никакого внимания, даже полицейские, беседующие о чем-то своем на углу, поеживаясь от холода. Одна женщина шла совсем близко к стене и наступила на ногу растоптанного. От этого нога еще глубже вдавилась в снег. Женщина ничего не заметила и пошла дальше. Я посмотрел еще раз, более внимательно, на идущих, и понял, что они не видят лежащего в снегу человека. Думаю, что в тот момент его видели только я и бомж.
— Вот так-то! — сказал бомж, — я отодвинул его с дороги, чтобы они всей толпой не шли по нему.
Постояв немного, я тоже пошел вперед, туда, куда мне было нужно. Не столько потому, что спешил, сколько потому, что не знал, что нужно сделать. Я вообще сомневался в явственности происходящего.

И теперь, в полуподвале кафе, я задумался вновь о растоптанном.
Увидел его вновь перед собой во всех подробностях. Мои глаза случайно оказались направленными на девушку, ожидающую парня. Я не смотрел на нее, я видел перед собой растоптанного, но мой взгляд, наверное, показался ей слишком пристальным. Она тоже посмотрела на меня, а потом стала тщательно осматривать себя. В ее руке была скомканная салфетка, такая же, какую я видел в предыдущий раз и еще раньше.

В это время подошел ее парень. Он говорил с кем-то по сотовому на ходу, как это бывало и раньше — еще одна деталь, которую я помнил, не заботясь об этом. Еще я вспомнил, что перчатка на руке растоптанного была темно-малинового цвета, что было несколько удивительно, потому что он казался мне мужчиной. Все это было бесполезной информацией, ненужными подробностями, и я не знаю, доживу ли до того времени, когда во всем этом откроется какой-либо смысл.

— Ты наступил на что-то, — сказала девушка парню, показывая на коричневато-красный след, оставшийся за ним на кафельном полу.
Парень сел, приподнял ногу в ботинке с ярко выраженным протектором, силясь рассмотреть подошву.
— Да, вляпался малость, — подтвердил он, — краска или что…

Вечером я вспомнил, что глаза у растоптанного были голубого цвета, а у бомжа — карие.
Вообще-то я не нуждаюсь в деталях, чтобы понять этот мир. Они сами приходят ко мне.

10.01.2019

 
ТРЕСНУВШИЙ

Треснувший вошел быстро и сразу сел за столик, так ему было удобнее бороться с внезапным несчастьем: обеими руками он поддерживал две части, на которые распадалось его целое.

Он покачивался, усаживаясь поудобнее, и капельки просачивались сквозь трещину, между ее извилистых краев, которые он изо всех сил пытался соединить.

Все бросили пить и есть, уставившись на нового посетителя, и в наступившей тишине было слышно, как внутри Треснувшего плещется содержимое.

— Много вытекло? — спросил я, подсаживаясь к нему за столик и подкладывая целую пачку салфеток ему на колени, туда, куда падали капли вытекающего внутреннего.

— Почти треть жизни ушла, — сказал он мрачно. Однако кивнул, благодаря меня за скромную попытку помощи.

— Не расстраивайтесь, — сказал я, — не все потеряно, вы знаете, во мне всего одна четверть осталась, но я живу. И часто даже ощущаю радость от этого.

— Много вычерпали? — спросил он.
— Расплескал в молодости, остальное высосали потом, — ответил я, —
сами знаете, как это бывает…
— Знаю, как не знать, — сказал Треснувший, осушая трещину очередной салфеткой, как промокашкой, — ну вот, кажется, перестает…
— Да, похоже. Самое главное — остановить истечение вовремя, — согласился я с ним.

Между тем окружающие уже не смотрели более на нас, а вернулись к своему обычному занятию — поглощению. Зал наполнился грохотом, стуком вилок и ножей, звоном бокалов и плеском. Наружная дверь открылась. Появились новые посетители. Мимо нас целой компанией, толкаясь и выкрикивая что-то, шли полые, однополые и многополые, и встречный шум зала повторялся эхом в их многочисленных полостях.
— Что вы будете? — спросила нас незаметно подошедшая официантка, протягивая нам огромную глянцевую книгу меню.
Треснувший посмотрел внимательно на ее молодое, но уже довольно усталое лицо, и меланхолично произнес:
— Вы знаете, мы уже больше не будем…
Официантка медленно перевела взгляд на меня.
— Мы уже не будем больше того, что в нас есть, — сказал я, глядя ей прямо в глаза.
Только на секунду официантка задумалась, а потом лицо ее вдруг озарилось загадочной и радостной улыбкой.
— Конечно, конечно, — прошептала она со всей доброжелательностью, которая только могла возникнуть в данной обстановке, — я понимаю вас… Скажите, если вам что-то будет нужно.
— Слышите? — спросил Треснувший у меня, когда она тихо пошла от нас назад к барной стойке, — капля!
— Слышу, слышу, — немедленно подтвердил я.
Как я мог не слышать этот звук! Звук одиноко болтающейся в пустом сосуде тела капли…
— С детства осталась в ней… — произнес я свою мысль вслух, обращаясь к Треснувшему, — я ведь и хотел сказать вам, что даже одной оставшейся капли порой достаточно, чтобы быть…
— Вы вселяете в меня надежду! — ответил Треснувший, пробуя пальцем края подсыхающей раны.

12.01. 2019

 
ПРОЦЕСС ПОГЛОЩЕНИЯ

Пьющий опрокидывает стакан, чтобы последние капли попали в рот. Его время — время глотка. Время глотка — получение желаемого и предвкушение утоления жажды. Утоления жажды, утоления, которого еще нет, но которое предполагается с почти стопроцентной вероятностью. Оно должно наступить, почувствоваться — утоление. Но это будет уже результат. А важен путь к нему, процесс обретения. Поэтому поглощение пищи приятнее ощущения сытости. Поэтому предвкушение женщины приятнее сознания обладания ею. Ради этого предвкушения знакомятся, зная, что ничего в будущем не произойдет. Говорят комплименты и выслушивают их. Кокетничают и петушатся, ухаживают и принимают ухаживания. Накрытый стол, уставленный бутылками, тарелками, возле которых лежат салфетки, вилки и ножи, салатницами и прочими емкостями с пищей куда приятнее ощущения съеденного и выпитого, находящегося внутри. Нами движет жажда, жажда получения того, что должно быть. Ради этого прилагаются усилия, тратятся средства. Перед началом оперы оркестр издает звуки настраиваемых инструментов. Потом выходит дирижер. Существует увертюра — замечательная вещь, придуманная гениями прошлого. Опера не начинается сразу. И гости не сразу садятся за стол — они прохаживаются, смотрят на других, здороваются и говорят какие-то малозначимые вещи. Значимое будет сказано во время тоста. Правда, чаще всего это тоже обман, ничего особенного не говорится, но произносимому придается значимость.
Чтобы обед удался, блюда должны подаваться по мере роста их значимости. В конце трапезы правильно обедающих должно ожидать нечто необыкновенное. Важно избегать преждевременного насыщения закусками. Поэтому официанты должны незаметно убрать закуски через некоторое время и подать основное блюдо. В опере основное должно происходить в третьем акте. Именно в нем должна прозвучать главная ария. Когда слушатели уже захвачены сюжетом, но еще не устали и не догадываются о развязке, или, даже если либретто им известно, делают вид сами перед собой, что не догадываются. То есть подыгрывают постановщику. Потому что еще не устали. И вот на грани того момента, когда близится усталость от восприятия или близится насыщение и должна наступать развязка. Или подаваться главное блюдо. И так как ничего нового в мире нет, ни в сюжетах, ни в количестве нот, ни в наборе продуктов, то тут все зависит от постановщика. От композитора. От повара. От того, кто организовал процесс поглощения. Они заслуживают благодарности. Зал встает и воздает аплодисментами исполнителям, композитору, постановщику, дирижеру или балетмейстеру. И я хочу встать и воздать аплодисментами благодарность повару. Официантам. Всем причастным.

 
ОТВЯЗАННЫЙ

Сразу же после рождения свои привязали его к земле, привязали чем-то прочным, но таким, что он мог при желании разорвать. Периодически к нему приходили и другие, они указывали на небо и говорили, что жизнь длиннее и легче там, среди облаков, ему надо только уменьшить свой вес. И он будет подхвачен потоком воздуха. Но он шел по жизни мимо тех и других — двигался по обочине земного, вдоль границы, за которой начинались иные миры. В них он не мог войти по причине белковой природы тела, в которое был заключен.
На обочине, где он жил, совершенно ничего не росло, и он периодически спускался на поле, лежащее за приграничной дорогой, чтобы вырастить что-то и этим жить. Плоды растений, которые он выращивал там, были жестковаты и суховаты, но вполне добротны в утилитарном смысле, весьма важном для других тружеников поля, то есть были вполне съедобны. Так что вскоре он даже стал участником Общества Огородников, над которым посмеивались участники Общества Цветоводов, выращивающих только декоративные растения, потому что еды у них было достаточно и без того.

По ночам он любил заходить в сады этого другого общества, рассматривать диковинные растения, вдыхать их необычный аромат. Почти все они были совершенно несъедобны, многие даже ядовиты, но в этом и таилось их особенное очарование. Иные росли боком, или кверху корнями, иногда одно растение росло прямо из стеблей других, никак не соединяясь напрямую с землей, а некоторые растения просто висели в воздухе и уклонялись, подобно пушинкам, при попытке их ухватить.

И все же по-настоящему собой он был только на самой границе мира. Стена, за которой начиналось иное, была гибкой, полупрозрачной и постоянно меняла свою форму. Она как бы дышала, то отступая назад, то надвигаясь на стоящего перед ней, временами окружая его с трех сторон, так что он оказывался в некоей лакуне. Периодически в стене возникали небольшие отверстия, и он просовывал через них свои пальцы, один или несколько. Сквозь полупрозрачную пленку стены он видел, как его пальцы становились другими, начинали светиться зеленоватым светом, изменялись их форма и длина. Изнутри, внутри себя он чувствовал, как части его тела, оказавшиеся за пределами этого мира, обретают новые свойства, наполняются огромной силой и новым смыслом существования. Просунутые сквозь отверстия пальцы начинали самостоятельно мыслить, делать выводы и давать оценки. Он стал советоваться с ними и получал в итоге хороший результат. Полученное знание он периодически приносил на поле, и его соседи удивлялись причудливым формам и необычному вкусу выращенных им с применением этих советов плодов. Обычно они спрашивали, каким удобрением он пользовался или где брал семена. Он не мог ничего сказать. Некоторые даже подозревали его в том, что он тайно берет семена во враждебном Обществе Цветоводов, но другие разуверяли их в этом, утверждая, что из тех семян ничего съедобного в принципе не может произрасти.

Однажды он обратил внимание на одну молодую женщину, и она тоже обратила внимание на него. Женщина была очень успешна в выращивании того сорта плодовых растений, которыми занималась. Выращенное ею в текущем году не вмещалось в несколько грузовиков, и все труженики полей говорили об ее необыкновенном успехе. Ей же это стало надоедать, зато необычный вкус его плодов заинтересовал ее.

Ночью он взял ее за руку. Их никто не видел. В молчании они перешли через приграничное шоссе и оказались перед стеной.
— Вот, — сказал он, и указал ей на границу, разделяющую миры. Граница двигалась, вздымалась и опадала, как грудь спящей женщины при дыхании. От нее исходило зеленовато-синее свечение.
— Как здесь холодно! — сказала она, — да еще это пронзительный ветер!
— Разве ты не чувствуешь, как от стены идет тепло? — удивленно спросил он.
— Какое тепло! — возмутилась она, — да тут просто собачий холод! И под ногами везде снег и грязь. Зачем ты привел меня сюда?
— Но посмотри: вот граница этого мира. Ты видишь это свечение? Оно исходит уже от других миров!
— Я вижу высоченный забор из колючей проволоки, — раздраженно сказала она, — а за ним полная темнота, из которой несется колючий снег. А дальше, левее, этот забор переходит в сплошную кирпичную стену.
— Левее я еще и сам не был, — сказал он, — но попробуй настроиться. Развяжи эту веревку, которая тащится за тобой, или отрежь. В стене сегодня так много углублений! Попробуй просунуть хотя бы в одно палец, и ты ощутишь такое, что я не могу тебе объяснить!
— Ты хочешь, чтобы я поколола пальцы о проволоку? А как я буду тогда работать на поле? Ты просто с ума сошел!
— Но я же работаю, — возразил он
— Да ты и работаешь непонятно как! Я надеялась найти здесь реальные семена, а тут только плоды твои фантазий! Но какое тебе дело до этого! Ты ведь даже не привязан к нашей земле, как все! И хочешь, чтобы и я отвязалась. Ты просто ненормальный!
Он не знал, что возразить, потому что и в самом деле давно отрезал веревку, которой все труженики были привязаны к их земле, а на его ноге болтался жалкий обрывок.
— Пойдем отсюда, — сказала она, — пока я не простудилась!

Постепенно, спустя некоторое время, хотя она не очень охотно рассказывала об их ночном походе, почти все труженики поля узнали о существовании мифической стены. Обратили они внимание и на то, что раньше почти не волновало их — на факт, что он не был привязан, как все. Жизнь, однако, продолжалась. И хотя все, как и прежде, периодически приходили к нему, чтобы попробовать его экзотические плоды, за ним закрепилась кличка «Отвязанный».
Что, впрочем, не мешало ему продолжать свои исследования и жить дальше.