Выпуск №5

Автор: Вадим Месяц

 
ОФРА ХАЗА

Папаша разорался, что у него стоит на мировую скорбь и начал приставать к еврейкам. Ходил вдоль барной стойки и нагибался у каждой девушки, чтоб заглянуть в лицо. Они реагировали снисходительно, но он точно бы схлопотал, если бы распустил руки.

В кабаке на входе сидело двое вышибал с бычьим головами, у многих девиц были бойфренды, которые стояли поодаль.

Папаша лез к женщинам со своими комплиментами. Говорил что-то про страдание, которое передаётся из поколения в поколение. По мне, все живущие в этих местах на вид одинаковы. В еврейках, как минимум, я ничего особенного не видел. Представляю, как бы отец рассвирепел, если бы я сказал ему об этом. Сегодня выяснилось, что он тоже — еврей и жить не может без еврейских телок.

Он выпил ещё и окончательно забыл, где мы находимся.

Он заявил, что готов платить за любовь. Если раньше мне было смешно, то сейчас стало страшно. Его моральный облик меня совершенно не волновал. Я боялся, что его отмудохают, что уже не раз случалось, и он не сможет вести машину обратно в Тель-Авив.

Я был ему благодарен за поездку. Он должен был ехать на медобследование, но взял меня с собой, хотя в этом не было необходимости. Мне было плевать, что о нас думают. Я, если хотите, им гордился. Глуповатые студентки, полуоблезлые матроны с усиками, чванливые ортодоксы с молочными коктейлями — и тут такой маразматик-герой. Никто даже не понимал, какой он национальности.

За время жизни папаша поменял столько стран, что и сам забыл, откуда он родом.

Говорил на испорченном английском, но говорил настолько борзо и легко, что мог бы переговорить любого кокни. Если бабы понимали его, лез целоваться, задирал юбки. Барные стулья, по его мнению, созданы для того, чтобы трахаться. Девушки отшучивались.

— Мы не встречались с вами в Сингапуре? — подсел он к рыхлой брюнетке в соломенной шляпе. — У меня хорошая память на лица.

Для секса она была непригодна. Бесформенное мясо в короткой юбке и ярким карнавальным макияжем. Папаша спьяну занижал планку. Эта с позволения сказать дама должна была быть счастлива, что на неё польстился такой мужик, как папаша. Он хорошо выглядел. И огонёк у него в глазах горел не такой, как у прочих. И манер хватало, и находчивости.

Вместо знака внимания эта бандерша залепила ему увесистую пощёчину, видимо, отыгрываясь за всех, и отец, отпрянув, ударился затылком о стояк фонаря, которыми была утыкана стойка. Бывший спортсмен — и никакой реакции. После удара толстуха трагически закрыла лицо руками.

Отец виновато отошёл в сторону и сел на пластиковый ящик от пива, осмысливая случившееся. Я подошел к бармену и попросил рома с кока-колой.

— Документ, подтверждающий возраст, есть?

Я посмотрел ему в глаза и сел рядом с отцом, который все еще сидел на полу.

— Мы действительно встречались в Сингапуре, — прошептал папаша.
— Пойдём отсюда, выспимся, — сказал я. — У нас давно не было такого шикарного номера.
— В том-то и дело, — вновь загорелся отец. — У нас такой номер, что в него не стыдно привести саму Офру Хазу.

Я не стал спрашивать, кто это такая. Папаша закатывал глаза, словно речь идёт о королеве красоты.

— Она здесь? — спросил я, изображая интерес.
—Я жду, что она появится, — ответил он. — Назначил встречу.
— А зачем тогда лезешь к этим?
— Я люблю всех, — серьезно ответил он. — Эти женщины — прямые потомки Евы. Они созданы из моего ребра. Ну и потом, надо же кого-нибудь трахнуть. Вторую неделю болтаемся здесь без толка.
— Я не знал, что мы болтаемся здесь из-за этого.

Он отвернулся от меня, не желая продолжать беседу, но я все-таки влез с вопросом.

— А я тоже так родился? Я никогда не спрашивал, где ты познакомился с мамой.

Он зло посмотрел на меня, уверенный в том, что в этом деле давно поставлена точка.

— Я тогда был молодой, — ответил он уклончиво. — Когда ты молодой, у тебя все по-другому.

К отцу подошёл вышибала, приобнял его и что-то сказал на ухо.

— О, вот это разговор, — обрадовался папаша и отсчитал мужику несколько ассигнаций. — Еврейка или арабка?

Мы отправились к себе на этаж, папаша прихватил в баре бутылку бурбона и гроздь бананов. Он немного воспрянул духом и даже пробормотал нечто о скорой женитьбе. На большее его не хватило. В комнате он моментально осушил стакан и, откинув голову на диван, захрапел.

Девушка появилась минуты через три. В дверь стучались настойчиво и громко, и, открывая, я ожидал увидеть сутенера. Она пришла одна. Хорошенькая, миниатюрная, намного симпатичней дур из бара. Зайдя в номер и увидев папашу, с детским озорством расхохоталась.

— Давай ему нарисуем фломастером усы, — сказала она. — Или намажем зубной пастой.

Мы пытались растолкать папашу, поливая его минералкой. Девушка разочарованно похлопала его по щекам и собралась уходить. Она была настолько красива, что мировая скорбь еврейского народа пронзила и меня. Я умоляюще взглянул на неё.

— А куда я пойду? — улыбнулась она. — У вас отличный номер. Я никогда не была в таких. — Она плеснула себе стакан «Кентукки» и взяла меня за руку. — Пойдём в спальню.

Мы разделись до нижнего белья. Легли на огромную кровать и включили телевизор. Поначалу я лежал как бревно и смотрел американские мультики. Потом положил руку к ней на живот.

— Ты Офра Хаза,? — спросил я, вспомнив имя, которое слышал сегодня.
— Ты мой хороший, — сказала она. — Давай я тебя поглажу.

Она привычно гладила меня по голове, целовала глаза и лоб. Я хотел удовлетворить своё любопытство и довольно неуклюже лапал её в разных местах, но она не обращала на это внимания. Она пела колыбельную на своём языке так, что заслушаешься. Слова были непонятные, но нежные. Наверное, так и пела первая женщина, которую сотворил Господь. Она еще не должна была знать мировой скорби, но могла ее предчувствовать.

Я подумал, что секс в жизни у меня ещё будет, а вот материнская ласка — навряд ли. Лёг к ней на плечо и, накрутив на указательный палец длинную чёрную прядь её волос, сладко уснул.

 
СМЕРТЬ В АППАЛАЧАХ

Это была наша последняя встреча. В следующий раз я увидел Карину в виде серого порошка, который ее отец привез на Новодевичье кладбище в картонке из-под риса. Я принес с собой фотку, которую сделал во время ее июньского визита в Пенсильванию. Ее мы и поставили у фамильного склепа. Других карточек дочери у Григорьевича не было. После смерти матери Карина с ним почти не общалась.
Мне позвонила наша общая знакомая и сообщила, что если я хочу повидаться с Кариной, то должен сделать это немедленно. Будет неплохо, если я приглашу ее теперь к себе на лесное озеро. До этого кто-то забирал ее на Лонг-Айленд, к океану.
В Манхэттен я приехал в первых числах июня, днем. Карина была на приеме у врача в одном из публичных госпиталей на Ист-сайде. Я припарковался во дворе больницы и вошел в здание. Госпиталь поражал размерами, необычными для общественных мест, чрезмерным скоплением посетителей: индусы, латиносы, китайцы. Карина считала себя частью этого мира. На родину возвращаться не хотела, предпочитая умереть в бедности, но, как она считала, на свободе.
Побродив по госпиталю, я оставил сообщение у нее на автоответчике и сел в кафе неподалеку. Карина появилась через полчаса: похудевшая, потемневшая лицом. Улыбалась приветливо, но глаза оставались печальными. Она и раньше так улыбалась.
— Смотри, как меня уделали, — сказала она, снимая пеструю косынку с наголо обритой головы. — Просверлили в башке дыру. Никогда не думала, что это так просто.
— Больно?
— Не-е-ет, — протянула она, — уже не больно. Вообще-то я ничего не помню.
Познакомились мы случайно, но окончательно подружились у нее на дне рождении в квартире, которую она вот-вот должна была покинуть за неуплату.
Вернуть залог было уже невозможно, и мы назло хозяевам кидали в дверь специальный метательный нож, которых у Карины была целая коллекция. На вечеринке присутствовали два ботаника-программиста: у них это дело не ладилось. У нас с Кариной нож втыкался, как у прирожденных ирокезов. Мы были с ней одной крови.
После того, как у нее обнаружили рак мозга, вокруг появились люди, о существовании которых я раньше не слышал. Они и помогали ей выжить. Пристраивали к врачам, возили на природу. Они будто бы всю жизнь скрывались и появились лишь в самый ответственный момент. Это казалось странным – мы с Кариной были довольно близки уже лет десять, одно время жили по соседству в Нью-Джерси и виделись почти каждый день. На роман не решились, хотя пару раз довольно страстно целовались после того, как я провожал ее до дома.
— Хочешь калифорнийский ролл? – спросила я Карину. — Он без рыбы. Я помню, что ты не ешь рыбу.
— Рыбу и грибы, — уточнила она, обворожительно улыбаясь. — Не понимаю, как ты все это жрешь. Извращенец.
Всю дорогу до озера она пролежала на заднем сидении. Молчала, может быть, спала. На музыку не жаловалась. На подъезде к границе штата я обратил ее внимание на горные ландшафты, среди которых катила волны река Делавер, но Карина промолчала. Меня надоумило дернуть в Поконо Маунтин к большому продовольственному магазину, из-за чего дорога увеличилась минут на сорок. Карина уверяла, что все нормально и она не устала. Мне хотелось приготовить хороший ужин, праздников я не устраивал давно. В супермаркете я затарился под завязку.
— Извращенец, — повторила Карина беззлобно. – Надеюсь, ты купил мне вина? Мне вино можно. Даже полезно.
Я купил вина и поллитровку «Хеннесси». Вечером приготовили шашлыки. Ближе к ночи решили искупаться. Карина была принципиально водоплавающей: летом проводила на пляже все свободное время, зимой обязательно ездила к друзьям во Флориду. Россию покинула из-за того, что там холодно. «Если верить в Бога, то в — солнце. По крайней мере, оно светит и греет». Она была православной христианкой.
Я вспомнил, как оставил ее на пляже в Лонг-Айленде и смог приехать за ней только после захода солнца. Поначалу не мог ее найти. Русалка спала в еще не остывшем песке, укрывшись полотенцем: без фонарика я принял бы ее за выброшенную штормом корягу.
Озеро обмелело, а может, всегда было таким. Мы долго шли по колено в воде, не осмеливаясь окунуться. Из-за опустившегося тумана огни нашего дома слились в длинное блеклое пятно. Ориентироваться можно было по догорающему костру, но мы не боялись заблудиться. Стоял влажный всепроникающий штиль. Карина и раньше была тоненькой, скелетоподобной, но сейчас истончилась на просвет так, что можно было видеть напрямик ее душу. Душа эта без труда руководила телом, размышляла, как ей поступить с ним дальше.
Карина ощупывала ступнями илистое дно озера, всем своим видом давая понять, что песок ей нравится куда больше. По-моему, от солнца она и заболела. На животе у нее была меланома, которую нельзя подвергать воздействию солнечных лучей. Рак начался с этой болячки, пополз по организму, пока не добрался до мозга. Глядя на Карину, я отчетливо представлял продвижение болезни по ее телу: чернильное дерево росло в ней, стремительно разбрасывая по организму многочисленные ветки. Если существует дерево жизни, то должно существовать и дерево смерти. Не исключено, что своими очертаниями они повторяют друг друга.
— Заблудился здесь с Джоном на лодке, — вспомнил я, как попал на это озеро впервые. — Он помог мне переехать… Туман был не то что сегодня. Хоть глаз выколи. Мы думали, что попали в океан. Потом уснули.
Карина хохотнула. В звуке ее голоса звучала приветливая вежливость, с трудом пробивающаяся сквозь усталость.
— Надрались?
— Мы вдвоем перегрузили и расставили всю мебель. Грузовик с прицепом — не шутка. После такой работы можно и выпить.
— Ты и сегодня уже хорош, — сказала она беззлобно и ударила рукой по воде, чтобы меня обрызгать.
Наконец мы добрались до глубокого места и поплыли. Я знал, что здесь – яма, и обычно закидывал сюда донку, когда рыбачил. Мы плыли молча в холодной воде и переглядывались, когда луна появлялась в просвете быстро идущих по небу облаков. Я вспоминал Джона и улыбался. Ночь, проведенная с ним в лодке, казалась мне апогеем нашего совместного разгильдяйства. Карина тоже была знакома с ним, но считала его рэднеком, американским недоразумением. Пьяниц недолюбливала. Вряд ли на свете есть женщины, которые любят пьяниц.
Вообще она не жаловала мужчин. Кавалеров к себе не допускала. Предпочитала гомосексуалистов: они, на ее взгляд, были лучшими и безопасными собеседниками. Однажды призналась, что с мужиками у нее не клеится потому, что еще в Тбилиси ее изнасиловали несколько парней в городском сквере. Женщины иногда рассказывают о себе подробные вещи для усиления трагичности образа, но Карина не была похожа на псевдолога. Когда она была маленькая, у нее умерла мать. После этого она воспринимала жизнь как сплошное мучение. Переехала сюда, но лучше не стало. Вышла замуж, чтоб получить документы. С мужем никогда не спала. Бродяга, ветеран Вьетнама. Бомж по призванию. Он заставил себя пожить немного в собственном доме с молодой женой, но потом опять ушел бродяжничать. Сейчас он обитал где-то в Байоне, охраняя чужую яхту. Забавно, что в ряд ее конфидентов и друзей затесался я: для Карины, на мой взгляд, я был слишком прямолинейным человеком. Сейчас она жила в Манхэттене с одним дружелюбным стариком, умирающим от другой неизлечимой болезни. Люди старались обходить стороной отчаянное обаяние этой пары, но вдвоем им было хорошо и спокойно.
— Я не умру, — неожиданно зло сказала Карина, когда я подплыл к ней. – Я знаю это. Когда все началось, я опустила руки. Теперь все нормально.
Я посмотрел на нее и кивнул. Мы подплыли к причалу какой-то неосвещенной усадьбы на другом берегу. По участку стройными силуэтами продефилировали олени: мамка с выводком оленят.
— Хорошо у вас, — мечтательно сказала Карина.
— Можешь оставаться, — ответил я. – Одна с хозяйством справишься?
Она с сомнением прикусила губу, и я подумал, что делаю бестактные предложения.
— А кто будет сидеть с Майклом? – спросила она, явно восприняв мои слова всерьез. — Кто будет кормить мою кошку в Нью-Джерси?
Когда мы вернулись назад, Карина села на берегу и закурила. Курила она, как и прежде, безостановочно. Теперь это трудно было связать с нервным состоянием или привычкой. Она курила, потому что жила. Она должна была постоянно курить, чтобы показать себе самой, что она существует.
Я пошел в дом за кофе. Возился с ним долго. Вернулся с серебряным кофейником и тоненькой чашечкой на подносе, сбоку положил банан и булочку. Карина приветливо посмотрела на меня и вдруг спросила:
— Где мы?
Я решил, что она шутит.
— Как где? В Пенсильвании. На Эрроухэд лейк. Мы – у меня дома.
В ответ Карина недоверчиво захихикала.
— Где?! Ты разыгрываешь меня. Как я могла оказаться в Пенсильвании? Принеси лучше что-нибудь выпить. Извращенец…
Я поставил поднос на рыбачий стол, который когда-то сколотил сам, и отправился за напитками.
В зарослях у озера надрывался марсианским криком какой-то зверь. Создавалось ощущение, что он набирает в себя как можно больше воздуха и потом выпускает его с длительным треском и улюлюканьем. Звук можно было принять за пение цикады, но в этом голосе были мощь и земноводная сырость. Я включил фонарик, но сколько бы ни шарил лучом света по камышам, зловещее пение не прекращалось. Я даже не мог понять, откуда оно берется: из-под мостков, из леса, из гостевого домика.
Я принес бутылку вина с двумя бокалами. Карина к тому времени легла на мох, укрывавший подходы к воде, и смотрела на звезды.
— Вставай, смертница! Пить будем, — громко сказал я, но в ответ получил лишь невнятное мычание.
Карина лежала на земле, обхватив обеими руками одну из прибрежных березок. Лежала спокойно, будто спит с открытыми глазами. Я видел, что она дышит, меняет выражение взгляда. Лицо ее не выражало страдания, скорее – одеревенение. Я вдохнул воздух чистого соснового леса и приозерной влаги. Положил ее на лавку, попробовал продолжить беседу. Карина никак не реагировала, продолжая смотреть в пустоту без всякого выражения и интереса. В уголках рта ее появился светлый налет и я, мало разбирающийся в медицине, понял, что дело плохо. Я потряс ее за руку, попробовал нащупать пульс. Потом позвонил ее старичку в Манхэттен, и тот предложил незамедлительно вызвать скорую помощь. Врачи попросили встретить их на въезде в наш коттеджный поселок, где я был уже через три минуты. Медики появились минут через десять.
Карины на месте не оказалось. Бригада зашла в дом в поиске пострадавшего. Я побежал вдоль берега, окликая свою подругу, но она не отзывалась. Водитель скорой помощи недовольно гуднул. Костер догорал, возле него стояла почти пустая бутылка коньяка.
— Где больная? – раздраженно спросил меня сутулый человек в белом халате с впалой грудью и неимоверно большим орлиным носом.
— Не знаю, — ответил я, плохо соображая.
— Вы пьяны? — медики с ужасом и брезгливостью осматривали меня.
— Да, — ответил я и глупо улыбнулся.
Происшедшее не укладывалось у них в голове.
— Вам придется отвечать за ложный вызов, — сказала строгая полная женщина с белым саквояжем в руке.
— Ну и что, — отозвался я. – Уже завтра я буду в России. Попробуйте меня там отыскать.
Медики начали загружаться в свою тарантайку, матеря меня и весь русский народ одновременно. Неведомое животное усилило свой крик: теперь в нем появились стальные дребезжащие нотки. Я отхлебнул коньяка из горлышка и пошел к озеру. Фонарь у меня мощный: галогеновая лампа. Я прочесал берег от дамбы до общественного пляжа, но Карины нигде не нашел. Почему-то мне было спокойно на душе. Моей подруге было здесь лучше, чем в любом госпитале. Если она не вернется, значит нашла способ излечения или, наоборот, его не нашла. После приезда врачей хотелось прибраться. Медики ужасно натоптали. Я достал из шкафа пылесос и на какое-то время забыл все, что было сегодня.

апрель 2017

 
БУЛЬДОГ

Вечером в Раунд-Рок доставили пожилого ковбоя, травмированного лошадью. Дикая тварь ударила его в грудь копытом и, похоже, переломала кости. Мужик был негром и поначалу фельдшер Энох Стрэнд принял кровь, стекающую с уголков его рта, за пот.
— Это сам Уилли «Билл», — перешептывались люди у входа.
Стрэнд был не из этих мест, Техаса не любил и с момента своего появления чувствовал себя здесь как в дурном сне. Он приехал сюда летом, когда горела степь. Вал огня нагнал фельдшера в пути, он чудом спасся, но до сих пор считал эту землю частью ада. Природа, уклад жизни, отсутствие «церкви Христа последних дней» и достойных женщин вогнали его в глубокую депрессию. Особенно его пугали броненосцы. Когда он увидел этих животных впервые на помойке у своего дома, начал стрелять. Одна из пуль рикошетом отлетела от панциря зверя, пробив ему ногу выше колена. Происшествие он воспринял как доказательство существования дьявола.
Фельдшер исподлобья взглянул на ужасного пациента, поставил светильник в изголовье и с треском разорвал на нем темную холщовую рубаху. Запах травы и прогорклого человеческого тела ударил ему в нос не хуже нашатыря.
— Ноги целы? — спросил он у подростков, привезших ковбоя в его офис.
— Он шел с нами до фургона, — сказал один из них. — Потерял сознание по дороге.
Удар пришелся Уилли ровно в грудину. Судя по его жадному отрывистому дыханию, одно или несколько сломанных ребер повредили легкие. Фельдшер взял стетоскоп, с привычной тщательностью прослушал сердце и дыхание пациента.
— Помогите усадить его на кровать, — сказал он мальчикам. — Вы его сыновья?
— Мы бы хотели стать его сыновьями, — ответил парень, отвечавший прежде. — Спасите его, доктор. Это – великий человек.
— Я не доктор, — резко ответил Энох Стрэнд, когда ребята под его руководством прислонили ковбоя к спинке кровати. — Так ему будет легче дышать.
Фельдшер открыл окно и склонился над бланком первичного обследования. На фразе «острая дыхательная недостаточность» в комнату вошла молодая женщина латинского вида и представилась супругой пострадавшего.
— Я срочно отправляю его в Остин, — ответил Стрэнд, лишь на секунду подняв глаза. В своем диагнозе он не сомневался.
Он шлепнул печать на плотную, как картон, бумагу.
— Вот, возьмите, — протянул листок подростку, только сейчас заметив, что они удивительно похожи друг на друга.
— Мне нужно напоить лошадь, — вдруг вспомнил тот, который до сих пор молчал, и оба, громыхая сапогами, выбежали на двор.
— Они близнецы, — ухмыльнулась женщина. — Я поначалу тоже не могла привыкнуть. Оба хотят стать неграми. Как Уилли…
Стрэнд взглянул на нее и тут же перевел взгляд на пациента. Баба вцепилась в него глазами: любовь, ненависть, презрение, испуг и множество чувств, еще незнакомых фельдшеру, отражались в них.
— Это Уилли «Билл», — сказала она, но кличка ковбоя прозвучала на этот раз как приговор. — Великий и ужасный Уилли «Билл».
— Это я уже слышал, — пробормотал медик.
Он тоже взялся рассматривать старика. Тот выглядел горделиво даже в отключке. В крови его было намешано, судя по лицу, несколько рас. Африканцы, индейцы; может быть, белые. Ковбой казался спящим.
— Он даже снимался в кино. Звезда Голливуда, — обронила женщина. – Это похлеще, чем выступать на ярмарках.
— Извините, но я не из этих мест, — закашлялся фельдшер.
— Ты не знаешь Уилли «Билла»? – рассмеялась она. – Счастливый, я скажу, ты человек.
Стрэнд вопросительно посмотрел на нее и потянулся к коробке с сигарами.
— Он усмирял быков своими зубами, — хвастливо продолжила она. — Хватал за рога и потом кусал за губу. Они становились послушными, как овцы. Посмотри на его зубы.
Ковбой сидел, плотно сжавши рот. Осматривать его зубы у фельдшера желания не было. К тому же внезапно подкатил приступ тошноты.
— Он первый, кто это придумал, — заявила она. — Бульдоггинг. Он научился этому у собак. Уилли — король родео.
— Он в очень плохом состоянии, мэм, — собрался Стрэнд с мыслями. — Я бы на вашем месте поехал с ним в Остин.
Женщина вскочила с места и уставилась на фельдшера в упор. В этот момент ее лицо стало похоже на старушечье. Стрэнд только сейчас заметил глубокий овальный шрам под ее нижней губой.
— Я не поеду, — твердо сказала она. – У меня хватает дел дома. Это он всю жизнь рвал губы быкам и спал на конюшне. — Она стукнула пару раз по столешнице указательным пальцем. — Уилли тоже никуда сегодня не поедет, — ее речь приобрела властность. – Врачи спасали его от смерти уже раз десять. Она его не берет. Он продал душу дьяволу, этот Вилли «Билл».
Фельдшер удивился знакомой мысли.
— И что я должен сделать?
— Не делайте ничего. Он устал от этой жизни. Обеспечил нас с мальчиками, стал знаменитым. Дайте ему уйти.
В этот момент черный ковбой открыл глаза, наполненные кровью, и с благодарностью взглянул на супругу.
Когда мальчики-близнецы прибежали сообщить, что лошадь готова к поездке, то застали Эноха Стрэнда, одиноко сидящим на крыльце. Он вышел из офиса на свежий воздух, будучи уверенным, что сегодня ему удастся пристрелить броненосца, приходящего по ночам к мусорным бакам.

12 сентября 2017

 
КОСТРЫ В РАЮ

Звезды гасли и зажигались опять, но при всем их непостоянстве воздух уже был наполнен тревожным ожиданием ночи. Шум цикад заглох, словно теряющий обороты двигатель, клочья тумана перебирали стебли степной травы, от реки тянуло могильным холодом.
— А меня Марголис тоже убьет? — спросил Яшка и накрыл голову мешковиной, будто от дождя. — Он детей убивает?
— Если будешь молчать, никто тебя не тронет, — с излишней уверенностью сказал Стекляр, но Яшка ему не поверил.
Из темноты к подводе подошла крестьянка с охапкой редиски в подоле, приподняла его и пересыпала редиску на сено.
— Жрите, пока живые, — пробормотала она. — Помойте ее в ведре — и жрите.
Стекляр поблагодарил ее кивком головы, взял корнеплод, обтер его от земли о рукав кителя и протянул ребенку.
— Угощайся, трусишка. Через пару дней будем дома.
Дождь хлынул через минуту. Стекляр оборвал с крыши заколоченного сарая большой кусок толи, забрался к Яшке в телегу и накрыл им и себя и мальчика. Они остановились у этого хутора часа полтора назад. Гнать кобылу в ночь по незнакомой местности Стекляру не хотелось.
Дождь оказался сильным, но кратковременным: он помыл редиску, но даже не погасил костер. Гости пригрелись и продолжали лежать в подводе. Они могли бы переночевать и на улице, но бабка пригласила их в хату. Стекляр первым выбрался из телеги, раскопал ребенка из вороха тряпья и сена, поднял на руки и поставил рядом.
— Ты мой родственник? — спросил Яшка подозрительно. — Че такой добрый?
— Потому что остальные слишком злые, — усмехнулся мужик. — Хочешь, чтоб я стал твоим родственником?
— Да нет. У меня полно родни. Приезжают на праздники. Я не люблю, когда много людей. Люблю, когда мало.
— Нам бы не помешала пара здоровых ребят, — мрачно обронил Стекляр, и Яшка вспомнил недавние страхи.
В доме у крестьянки было душно. Плохо сложенная печь чадила, словно в бане по-черному. Пахло затхлостью и денатуратом, которым женщина растирала себе ноги, когда они вошли.
— Купи бодяжьей мази или камфоры, — сказал Стекляр с интонацией специалиста. — В этом деле полезнее всего — пчелы.
— Какие еще пчелы? — пробормотала старуха, мутно глядя перед собой.
— Посади их на больное место. Они покусают — и все пройдет.
— Где я тебе пчел возьму? — усмехнулась бабка.
Они прошли на кухню и сели по разные стороны маленького стола. Стекляр, чувствительный к запахам, как и Яшка, приоткрыл разваливающееся окно.
— Самогон есть? — спросил он, закрутив пальцами большую сырую картофелину, лежащую на столе. — У таких, как ты, должен быть самогон.
— У каких — таких? — зло зашипела бабка.
— У таких… У одиноких.
Бабка вздрогнула, будто проглотила обиду.
— Самогона нет. Денатурат есть. Но ты от него сдохнешь.
Она сварила картошки, подала ее в кастрюле, сдобренную маслом и пересыпанную укропом. За стол с гостями не села. Вышла на улицу и бросила еще несколько поленьев в костер.
— Я, как овдовела, боюсь темноты, — сказала она, объясняя свое поведение.
— Мне-то какая разница, — улыбнулся Стекляр.
— По мне, так лучше бы ночи вообще не было, — ворчала женщина.- Вот помру, в раю всегда будет светло.
Стекляр невесело рассмеялся.
— Кто же тебе сказал, баба, что ты попадешь в рай?
— Знаю, — сказала хозяйка. — Про тебя не знаю, а про себя все знаю. Тут к врачу не ходи. Обязательно попаду в рай. В лучшее место.
Яшка клевал носом, когда Стекляр перенес его на полати и накрыл своим кителем. Сам остался на кухне. Откинулся на лавке к стене — и уснул. Сквозь сон слышал несколько раз, как старуха выходит во двор бросить дров в костер. Пламя полыхало прямо перед ее окном. Это успокаивало ее, пока оно не слабело, вновь прижимаясь к земле.
Яшка не смог уснуть и взялся вспоминать события ушедшего дня. В ушах его зазвенели колокола, зашумели на ярмарке бабы, засвистели в свистки полицейские. Картины всплывали в голове, но тут же сменялись новыми. Яшка пугался скорости, с которой все менялось и кружилось. Он пытался думать о рае и о лучших местах в раю, но видел перед собой пусть и яркую, но обыкновенную жизнь. Рай Яшке представлялся просторным яблоневым садом, наподобие того, что он видел под Рамонью. Разве что яблоки должны были быть там намного крупнее и красней. И пахнут они, как персики на базаре. В раю поют райские птицы. В Яшкином представлении — канарейки. Теперь выяснилось, что в раю всегда светло. Яшке это не понравилось. Он привык к чередованию дня и ночи. Встречать рассветы и провожать закаты. Он задумался о том, как много в раю должно быть народа, если он существует со дня творения. Как все они могут поместиться в одном яблоневом саду? Что они делают дни напролет, не нуждаясь в отдыхе и сне? Чем питаются? Жгут ли костры для успокоения?
Хозяйка вернулась со двора и встала в комнате, глядя в окно на разгорающееся пламя. Ее голова в грязной цветастой косынке оказалась вровень с полкой, на которой лежал мальчик, и он с трудом удержался от того, чтобы не испугать бабку, схватив ее за ухо или щелкнув по темени.

2.
Марголис шел по степной дороге, чавкая сапогами по мокрому глинозему. В холщовой сумке у него покоились буханка хлеба и сушеный судак. На душе у него было неспокойно. Под Костомарово он убил священника и снял с него огромный золотой крест с каменьями. Крест надел на себя и спрятал его под рубахой, застегнувшись на все пуговицы. Жандармов он не боялся. Он давно уже не боялся никого и ничего: лишь хотел убрать свидетелей преступления, чтобы избежать народной мести. В его глазах до сих пор стояло лицо умирающего служителя: стекленеющий взгляд, трясущаяся вместе с нижней челюстью черная клочковатая борода. Марголис сам носил такую же бороду, но на него это впечатления не произвело. Он запомнил поповьи глаза, которые перед смертью были далеки от Бога и выражали только животный страх. Марголис считал, что священнослужители, вне зависимости от их религии, всегда готовы к собственной смерти. Религия для того и существует: чтобы повиниться и спокойно уйти в мир иной. Он был удивлен, что настоятель храма оказался всего лишь «тварью дрожащей», и поэтому жалости к нему не испытывал.
Шел Марголис наугад. Он делал наугад все в этой жизни. И чтобы он ни делал, все ему сходило с рук. Чувство безнаказанности приучило его к мысли, что ему дозволено больше, чем остальным. Сейчас он искал ночлег, но до сих пор не нашел ничего подходящего. В тумане волнами раскачивался ковыль. При приближении человека из него с шумом взлетали испуганные птицы. Тяжелый крест непривычно колотился по груди идущего: не холодил ее, но и не грел. Марголис был трезв и разумен. Он строил планы на ближайшее будущее, считая мечты бессмысленной блажью. Далекий огонек в степи привлек его внимание, и он поковылял в сторону незнакомого хутора, словно к себе домой.

3.
Когда Яшка проснулся, в доме никого не было. С нестерпимой торопливостью тикали часы, покачивая одной из гирек на цепочке. Медицинские запахи выветрились, только простыни пахли чем-то съедобно кислым. Он слез со скрипучего настила, прошел на кухню, где доел остатки картошки из кастрюли. Уже рассвело. Солнце не поднялось, но горизонт окрасился алой полосой и блестел сталью. Костер на этом фоне стал прозрачным и бесцветным. Через него можно было пройти насквозь и не заметить этого. Яшка влез в ботинки, оставленные на кухне, и поковылял к двери. В сенях натолкнулся на что-то большое и мягкое. Недовольно толкнул непонятный предмет рукой. Хозяйка загораживала проход своим телом. Голова ее была опущена в бочку с водой, стоящую в проходе. Поначалу мальчик не понял, что она мертва. Подумал — умывается. Он потряс ее за руку и, ничего не соображая, вышел во двор.
Марголис сидел в подводе над телом Стекляра и, как показалось Яшке, потрошил его тело. Он искал деньги, но в карманах находил лишь ненужные бумажки с какими-то записями. Убийца мельком проглядывал их и расшвыривал в стороны. Непонятно, как в одном человеке могло оказаться так много бумаги. Карманы Стекляра под завязку был набиты записками и обрывками газет, которые он таскал с собою вместе с мешочком табака. Под сеном убийца обнаружил небольшой кожаный саквояж и уже начал открывать его, когда увидел ребенка, лунатически бредущего по двору. Марголис беззвучно рассмеялся и вернулся к своему занятию.
Яшка в полной прострации подошел к подводе и уставился на бородача с обидой и брезгливостью. Он уже не боялся его, как вчера. Если бы Стекляр был жив, то он бы сошел с ума от страха, но оставшись один, он потерял чувство самосохранения и стал равнодушен ко всему. Убийца не обращал на него внимания. Открыв саквояж, он вытащил оттуда пару солдатских кальсон и дырявый вязаный шарф. Следом из саквояжа полетели новые бумажки, среди которых не оказалось ни одной денежной купюры. Марголис выругался и стал выбрасывать сено из подводы. Охапка его досталась и ребенку, после чего он наклонился и аккуратно положил ее на землю. Марголис недобро зыркнул на него, поменял положение, сев покойнику на живот, и стал снимать с него сапоги.
— Здравствуйте, — сказал Яшка. – Мы виделись вчера в церкви.
Он погладил лошадь по лоснящемуся крупу, после чего выхватил из костра горящую головешку и саданул ей по ребрам. Он швырнул свой факел в сторону неостриженной рыжей гривы: кобыла дико заржала и понесла. Ее топот по просыпающейся земле нарушил застоявшуюся тишину и привел весь мир в движение.
Марголис от резкого толчка повалился на спину и очнулся лишь тогда, когда телега взлетела над обрывистым берегом Дона. Он вскрикнул, выпал из телеги и ударился головой о выступ меловой горы, изрытой монашескими пещерами. Окровавленный, скатился к воде. Лошадь одновременно с ним упала на передние ноги и раскатилась по илу под грохот разваливающейся телеги. Потом повалилась на бок, дрожа всем своим обнаженным телом. Она издавала какие-то трубные звуки, хрипела и брыкалась в грязи. Стекляр почему-то остался лежать в повозке и после падения казался спящим.
Яшка с прежней непричастностью спустился по пологому склону посмотреть на Марголиса. Ему хотелось продолжить разговор с убийцей и спросить его, зачем он это сделал. Тот распластался на берегу. Из сумки выпали хлеб и большая сушеная рыбина с открытым ртом. Блестящий на солнце крест вывалился из-под его рубахи. В этот момент Яшке показалось, что лежащий на берегу бородатый человек – это священник, который не погиб вчера, а пришел сегодня на хутор, чтобы убивать людей. Эта мысль настолько поразила его, что он встал на берегу как вкопанный и уставился на разбитое лицо бородача. Мертвец улыбался, словно обрел покой и вечное блаженство. Его безмятежность завораживала. Яшка был уверен, что сейчас тот находится в раю, о котором он думал прошедшей ночью.

 
ЭХО ВОЙНЫ

То, что они похожи на упырей, я понял только потом, когда разглядывал фотографии.
Мужик лысый, с каким-то одуванчиковым пушком на голове. Выпученные глаза, слюнявые губы. Я удивился, что он в молодости жил по всему миру, включая Бразилию, где, по его словам, преуспевал. Бабка — в годах, по виду – бывшая спортсменка. Волевой подбородок, мускулистые руки и ноги. Она купалась каждое утро на рассвете в озере, а потом шла готовить завтрак. Хутором владела она. Мужик помогал по хозяйству. Внешность у старухи тоже была неуловимо зловещей. Она должна была варить зелье и травить постояльцев. Меня потчевала яичницей с беконом, помидорами и обязательной утренней стопкой самогона.
— Ты все равно сегодня съезжаешь, — сказала за завтраком строгим голосом. — Отвези мою племяшку в роддом. Ей рожать не скоро, дней через десять, но лучше бы ее положить на сохранение.
Она была из таких женщин, которым отказать невозможно.
Старик вывел из пристройки здоровую девку с черными спутанными волосами и огромным животом. Из-за нависающей прически черты лица разглядеть было невозможно.
— Дорогу она знает, — сказал упырь. — Если что, спросите у кого-нибудь. — Он протянул мне поллитровку своего пойла. — Возьми на память.
Мы разложили полуистлевший матрас на заднем сидении, несколько маленьких вышитых подушек-думок, старое бежевое пальто, которым женщина могла укрываться в дороге. Бабка кинула в багажник целлофановый пакет с набором постельного белья и полотенец.
— На всякий случай, — сказала она.
— В смысле? — спросил я ее, но она лишь отмахнулась.
Поначалу девка молчала, развалившись на задних креслах, потом высунула из открытого окна ноги в стоптанных босоножках, предварительно спросив у меня разрешения. Я заметил, что ногти у нее раскрашены на манер фортепьянных клавиш: белый-черный по очереди.
— Любите музыку? – попытался пошутить я.
— Нет, — отрезала она и вновь погрузилась в молчание.
В ответ я поставил радиоприемник на классическую волну, решив, что это успокоит мою спутницу.
Мы вышли на трассу в окружении вековых елей и таких же доисторических скал. Все напоминало здесь о незыблемости пейзажа: и природа, и редкие каменные часовенки, и деревеньки, срисованные с картин средневековых мастеров.
— В Германии рожать я не буду, — неожиданно сообщила женщина.
Я удивился категоричности суждения и повернулся к ней с вопросительным взглядом.
— Это нация убийц. Нация наследственных убийц и садистов.
— Почему вы так решили? Германия дала миру высокую культуру.
— Не придуривайтесь. Они убили полтора миллиона цыган. Они кастрировали наших мужчин. Кололи женщин в матку раскаленной спицей. Ломали кости, пришивали людям чужие руки и ноги. Они из нашей кожи перчатки шили. И вы хотите, чтоб я рожала у немцев? Они меня тут же зарежут. А ребенка пустят на эксперименты. Они и евреев убивали. И славян. Кто вы по национальности?
— Немец, — сказал я.
Она испуганно замолкла, но, судя по задумчивому сопению, не поверила.
— Вы отдадите меня нацистам? — спросила она наконец с трогательной дрожью в голосе.
— Отвезу в Освенцим.
— А где это?
— Узнаете.
— Там хорошая медицина? — спросила она после некоторых раздумий. — Я что-то слышала об этом месте. Хорошо, что оно не в Германии.
—Как вас зовут?
Женщина представилась Луизой. В моей жизни было две знакомых Луизы, и обе кончили в дурдоме. Я попытался успокоить ее простыми детскими объяснениями:
— Война давно закончена, — сказал я. — Немцы потерпели поражение. Преступников посадили в тюрьму или повесили. Германию перевоспитали, и она превратилась в социальное государство, в котором найдется место и вам. К тому же у них очень хорошая медицина.
— Война кончилась, говоришь, — ухмыльнулась Луиза. — А что они устроили в Хорватии? Ты телевизор смотришь? Нет, — повторила она с ожесточением, — в Германии рожать я не буду.
— Я могу принять у тебя роды, — сказал я. — Что тут сложного?
— Ты умеешь? – воодушевилась она, но тут же сообразила: — Тебе нельзя. Ты – немец.
Луиза ушла в злобные бормотания по поводу арийской расы. Она считала, что люди, работающие с утра до вечера, не умеющие радоваться жизни и предсказывать будущее, настоящими людьми считаться не могут.
Мы вертелись в районе какого-то автобана, в пятидесяти километрах от австрийской границы. Что меня дернуло туда сунуться, не знаю.
— Хочешь, я рожу тебе сына? — неожиданно спросила она.
— Этого? – кивнул я на ее живот.
— Зачем этого, — засмеялась она. — Другого. Твоего. Тебе. Я тебе нравлюсь? — И она похабно расхохоталась.
Я сообразил, что ни разу еще не видел ее лица и обернулся. Она была хороша собой, такой средиземноморской диковатой внешности, идеальная женщина.
— Прическу бы тебе надо сделать.
— В больнице сделают, — со странной уверенностью сказала она. — И тогда я тебе вообще понравлюсь. — Она опять захохотала, и мне стало не по себе от нечеловеческих звуков ее голоса.
Начался горный серпантин, и легкий снежок, выпорхнувший в мгновение ока из-за поворота, только подтвердил мои опасения. Вскоре мы ползли в кромешном снегопаде, и я мечтал добраться до ближайшей заправки или харчевни, чтобы сориентироваться на местности.
— На каком языке они тут говорят? — вдруг спросила Луиза.
Я на свою беду ответил правду.
— Что? И здесь? Нет, в Австрии рожать я не буду. Они еще хуже немцев. Тут родился Гитлер. Он заставлял цыган пить соленую воду, заражал тифом. Вези меня в приличное место. Мне у этих людоедов делать нечего.
Я уже не обращал внимания на ее болтовню. В ее словах было немало правды полувековой давности, но мне нужно было выйти из снежной бури, найти госпиталь и наконец отвязаться от этой начитанной ведьмы.
На спуске в долину у Луизы начались схватки. Она вытянулась и начала подергиваться телом, схватившись обеими руками за живот. При этом о фашистской сущности Европы не смолкала ни на миг.
— Вы изобрели свиной и птичий грипп, по всему миру люди гибнут от спида.
— Луиза, ты должна дышать глубоко и ровно, вдыхая носом и выдыхая ртом.
— Ерунда, — сказала она. — У меня такое было уже несколько раз. Дай попить. А еще лучше дай водки.
Я протянул ей бутылку воды и заметил мотоцикл полицейского в зеркале дальнего вида. Тот уже включил мигалку и неуклонно приближался. После сообщения Луизы о схватках, скоростной режим я нарушал чудовищно.
Пришлось остановиться: с документами у меня было все в порядке.
— Жена? — спросил полицейский сочувственно.
Я кивнул. Луиза вытащила из чулок какой-то конверт и начала тараторить:
— Доктор Кордич. Доктор Мате Кордич.
Полицейский с недоумением посмотрел на ее медицинское направление.
— Это невозможно, мадам. Это находится в районе боевых действий. Я обязан доставить вас в ближайшее родильное отделение.
— Со мной все нормально, — заорала она. — У меня роды только через неделю.
— Это хорошо, — согласился он. – Но мы должны оказать вам экстренную помощь. Следуйте за мной, господа.
Он включил сирену и помчался по то ли австрийским, то ли венгерским деревушкам, проскакивая под знаки светофоров, которые почему-то враз загорелись зеленым светом. Я в какой-то момент подумал, что моя Луиза может быть не беременна, а прячет под сарафаном пояс шахида.
Я повернулся к ней и почувствовал, как кухонный тесак из нержавеющей стали прижался к моему горлу.
— Вези меня в Сербскую Краину, — прошипела она. — Я буду рожать только на родине.
— Мне плевать, где ты собираешься рожать, — ответил я. — Лишь бы тебя тут не было. Видишь этого козла на мотоцикле? Он от нас не отстанет, пока не довезет до больницы.
Она убрала нож, и я свернул в первый переулок, где тут же сбил цыганского мальчика на велосипеде. Я вышел из машины, понимая, что ничего страшного не произошло. Мальчишка лежал на земле, привлекая внимание друзей криками. Я поднял велик, извинился.
— Я ищу госпиталь для цыган.
К нам подошла пожилая женщина и поговорила с Луизой.
Моя девка на время успокоилась, но приняла сидячее положение, взяла нож двумя руками и зачем-то приложила его к подбородку. К нам приблизилась еще одна машина с мигалкой. Скорая помощь. Полицейский джип.
— Они меня здесь повяжут, — сказала она с обреченностью в голосе. – Вези меня туда, где нет ментов.
В сопровождении экспорта мы подкатили к какому-то пригородному медицинскому учреждению, где нас уже ждали. Четверо санитаров умело вытащили роженицу из машины и транспортировали в приемный покой. Когда я вылез из своей «Тойоты», увидел кухонный нож, валяющийся на асфальте, поднял его и зашвырнул в бардачок.
На ресепшн рассказал все, что знал. Документов при Луизе не оказалось, и меня попросили остаться до выяснения обстоятельств. Родила она той же ночью. Проходя мимо ее палаты, приветливо махнул рукой.
Наутро в полицейском отделении картина немного прояснилась. Луиза находилась в розыске по плохой статье — убийство. Конкретно ей шили убийство мужа, но следствие могло привести к самым неожиданным результатам. Я сказал, что подобрал ее в мотеле на границе с Австрией, чтоб не мешать упырям доживать свою хуторскую старость. Разговор получился короткий и деловой. Я был вне подозрений.
Я вернулся к авто, намереваясь ехать в Польшу к матери. При выходе на автобан, услышал за спиной какой-то шорох. Обернулся и увидел Луизу. Она выглядела очень довольной.
— Я еду с тобой, — заявила она. — На восток.
Дама стала неузнаваема. Новое красное пальто, шляпка, шелковый шарфик. Она где-то успела сделать макияж и самое главное – короткую стрижку.
— А ребенка куда дела? – спросил я равнодушно. — Продала?
— Зачем так грубо, пан Якубовский. — Я отдала его в хорошие руки на воспитание. Я же говорила вам, что никогда не буду рожать в стране, где с цыган и евреев живьем сдирали кожу.