Выпуск №5
Автор: Данила Давыдов
ЖИВУЩИЕ ВО ВПАДИНАХ
Вообще говоря, немало тех, кто пришел с неба, попалось на этом,
потому что они не были закалены в трудностях. А те, что выходили
из земли, производили выбор не торопясь, ведь они и сами испытали
всякие трудности, да и видели их на примере других людей.
Государство, 619.
Выторговывая себе судьбу, многие боятся продешевить, и правильно, что боятся. Один такой стоит, раздумывает, затылок чешет. Правильно чешет, без вызова, по-настоящему. Может у него вошь там? нет, не вошь. Там сомнение, жадность, испуг и еще, возможно, надежда теплится. Кстати, почему это она теплится, не так уж и холодно вокруг, скорее напротив. Раскаленные котлы совершенного выбора прямо вот они, под ногами.
(Это потом. Это к слову. Это просто к слову).
Или другой, уже не столько думает, сколько подсчитывает. Не то чтобы там загибал пальцы, но мог бы. Мог бы и в книжечке, столбиком. Ах, как неудобно, что нельзя никаких проносить гаджетов, зарегистрированных после 15… года по местному локальному исчислению (аналоги принимаются, так что шариковая ручка вполне, но с электроникой незадача, хорошо б квантовый какой механизм, можно было бы сослаться на состояние вселенной до инфляции, но квантовые пока здесь редкость, а если кто из иных рядов и последовательностей — не поделятся ведь, знаем). Подсчитывает, значит, в уме, прикидывает, мордочка хитрая, ухмылистая, но в то же время отчасти и недовольная, ну так и правильно. Где ж всё учтешь.
Или вон там, собрались, дискутируют. Не то чтобы не положено, но вообще-то и не поощряется. Но внимания на них никто не обращает, кроме… Ах да, вообще никто внимания не обращает. Разговор происходит на большом отдалении, от… В общем, далеко, слов не разобрать, видны лишь жестикуляция особо выделяющиеся мимические фигуры. Стояли б и рядом — тот же эффект, есть тут такое свойство, звуковая волна распространяется как ей угодно, а не как пожелает говорящий ли, реципиент ли. Очевиден, однако, живой и заинтересованный характер диалога, отчасти ясны и позиции, занимаемые участниками. Кто-то убеждает, кто-то скептичен. Кто-то почти агрессивно не соглашается, кто-то не пришёл пока к определенным выводам, но идет, идет, торопится.
(А чего торопиться-то, кстати? Время не терпит, конечно, но и его никто не терпит, всё вполне обоюдно).
И дело даже не в последующем забвении — что оно, звук пустой, чего нет, того и в самом деле нет, а коли где-то есть — так пойди докажи, принеси, дай пощупать. Так нет же, дураков нет. Или есть, но по каким-то иным основаниям дураки, а не так чтобы сразу, по первому требованию ходить за несказанным, да еще и по чужой прихоти.
Иногда раздается слышимое всеми отсутствие некоего звука, то ли пронзительного звоночка, то ли глухого удара, подобного производимому гонгом. Многие нехотя оборачиваются на это отсутствие. Следует предположить (но только предположить): некто решился, выгадал. Например:
«Его знали и помнили в разных городах: Котласе, Сан-Миниато, Сан-Педро-Сула, Борисоглебске, Ямагате, на станциях Хенераль-Берднардо-О`Хидденс и Скотт-Бейс, в постоянном лагере Кратер Гусев-2. Три памятника ему, один другого торжественней и величественней, несмотря на его недвусмысленные указания и запреты, последовательно разрушались и возводились в годы «тихой гражданской» в Бурятии. Инородный, вне солнечной системы родившийся астероид, преодолевая третью космическую скорость, символически унес его имя в неизведанные глубины вселенной. Девятьсот шестнадцать тысяч сто пятнадцать младенцев, родившихся в те времена, пожелали, став взрослыми, объявить его названным отцом, но и целые нации желали его отцовства. Физическое тело его, конечно, не могло сохраниться. Но поклонение его молочным зубам распространено по всей ойкумене и зубов таких насчитывается до полутора десятков тысяч. Есть, впрочем, секты, верящие в обретение его нетленных мощей, есть и тек, кто чувствует дуновение его духа в различных физических и трансфизических энергиях, в шорохе листьев, мороси мелкого осеннего дождя, шуме ночных топтунов, шёпоте и бормотании слепых странников, поклоняющихся при том другому, о чем говорить не принято. Но и в запретных разговорах некоторые слышат отзвуки его неслышного, но соприсутствующего голоса».
(Однако вполне вероятно, что это лишь часть своего рода рекламной компании: мол, торопиться-то некуда, но всё равно выбирать придётся).
Живущие во впадинах тяжело дышат, выбравшись на поверхность. Они, вопреки тому, что часто думают, прекрасно всё помнят, в мельчайших подробностях. Поэтому собственно, идёт торг, по крайней мере, с одной стороны кажется, что это торг. Что там полагают на другой стороне, можно узнать только по результату, а результата ждать, а ожидание так затягивается. Именно поэтому такая неторопливость, такая растянутость в движениях, смазанность фазовых переходов, Здесь невозможен никакой двадцать пятый кадр, как нигде невозможен, но тут совсем иначе, поскольку внутри него всё находится, зачем же умножать сущности насильственно. Сами умножатся.
Торг никогда не бывает окончательным, он всегда промежуточен, поэтому ловушки поджидают на каждом этапе, даже непредусмотренном — особенно непредусмотренном. Ну, это с одной точки зрения, с другой, возможно, предусмотрено всё. Это не значит, что торг неуместен. Всё, в сущности, уместно.
(И всё-таки, куда они торопятся, если торопиться некуда?)
(Кто ж их знает. Торопятся вот… А иные и не торопятся.)
(Но, кажется, не прочь бы и поторопиться?)
(А кто, конечно.)
(И?)
(Но всё-таки не торопятся, пока, во всяком случае.)
(…)
(И то дело: кому охота зверушкой по лесу, молодым деревцом, рыбочкой в колодце, мотыльком на свету? Это разве у Бианки или Акимушкина, а жить так никто не спешит.)
(Три смерти, дерево?)
(То-то он цеплялся за всё, что мог. Вот уж смиренник. Неудачный пример.)
(Ну я, собственно не спорю. Просто так вспомнилось. «Припомнилось», хи-хи.)
(И ничего смешного, мало ли, что припомнится в такой ситуации… Да, с чего, мы собственно, начали?)
(С «созерцания прекрасного».)
(Вот именно. Созерцание прекрасного. Никуда не торопясь.)
ВНУТРЕННЯЯ СВОБОДА
Мне никогда не приходилось благодарить кого бы то ни было за совет, который я мог бы оценить только позже. Вероятно, мне говорили, возможно и много раз, что-то вроде: потом, когда поймешь, скажешь спасибо, но я ничего из этих советов не запомнил, поскольку повода запоминать, а точнее, как рассказывают в книгах и фильмах, забывать, а потом вспоминать, восклицая: говорили же мне! — ну вот ни единого не было.
И ничего; жизнь прожита не хуже чем у тех, кто слушал. Возможно, не лучше, но уж точно не хуже. Это как-то не принято обсуждать в этой тональности: коллективное тело, насыщенное ни на кого конкретно не нацеленной заинтересованностью, обидчиво воспринимает, когда им пренебрегают. Точнее, реагирует так, как будто обидчиво воспринимает, хотя понятно, что это лишь тропизмы. Но тропизмы чего-то очень большого сложно не замечать, может ведь и придавить невзначай, изгибаясь под различными воздействиями, выползая на свет или отстраняясь от опасности.
Конечно, мне могут возразить, даже наверняка возразят: некая общность, даже спаянная крепко-накрепко, всё равно состоит из отдельных элементов, слагаемых, пусть бы и редуцированных до почти что полного неразличения. Самоценность даже такого ничтожества никто, тем не менее не отменял; пусть функционально всякое заменимо, но в плане личного восприятия дела обстоят совершенно иначе. Мелкое трепетание мимолетной личности, незаметная явленность материального тéльца, все эти тусклые, но тёплые радости каждодневного самосознания никак не могут быть унижены или ущемлены чем-то бóльшим, на много порядков, непредставимо бóльшим, — к чему же тогда отограживаться столь нарочито, постулировать «я» столь безапелляционно, хотя на это «я» никто, вроде бы, не покушался и не покушается. Зачем вообще этот нарочитый изоляционизм, в котором невозможно отыскать ни здравого смысла, ни высокой мысли, ни даже инстинктивной реакции, — ровным счётом ничего, кроме имморалистических потуг да унылого оригинальничанья?
Безразмерное и неразумное тело, однако, не требует оправданий. Всякие возражения пусты и нелепы, пока возражающий сам не попробовал ощутить ту область возможностей, которая открывается тебе при отказе от соответствия иным представлениям. И да, это было, было, сто, и двести, и тысячу раз было опробовано, ну и что же, дыхание так же было опробовано множество раз, и испражнение, и совокупление, и сон. И ничего, всё в порядке, всё функционирует. Иначе бы не было возражений, инспирированных не столько даже явственной злобой, сколько завистью, в которой возражающие сами себе не дают отчет.
Нет, в самом деле, какие еще нужны доказательства? Василий Михайлович умер, Галина Евгеньевна родилась, пускай у второй пока всё в порядке, а у второго не очень, хотя это еще как сказать, — но какое мне дело-то до их телодвижений на временной оси, пока мне самому не захочется вступить в то или иное взаимодействие с этими фантомами. Необходимая взаимозависимость может быть минимизирована до крайности, всё прочее — лишь вопрос привычки и правильной установки. Правильная установка — делать то, что решил сам, без чьих-либо советов. Привычка — делать это умно, аккуратно, последовательно. Пройти по коридору, осторожно отключить сигнализацию, набрав личный код, не спеша взяться за ручку, открыть железную дверь, столь же осторожно закрыть, ввести код рабочего режима, пройти по следующему сегменту коридора, войти в небольшое полутемное помещение, включить свет, но не на полную мощность, а так, чтоб было комфортней, сесть в кресло, положить руку на ключ, нежно, медленно, вдавить его, повернуть, и ждать. Ожидание будет длиться ровно тридцать четыре секунды.