Выпуск №5

Автор: Геннадий Миропольский

 
Дни наши, дорогой Марсик, проходят в прогулках и охоте за немецкими бабочками. Мне очень тебя недостаёт – не с кем поговорить вечерами. Человеческие котята жестоки и безмозглы, хозяин ленивый и тупой, если б ты знал, скольких трудов стоит мне поднять его в шесть утра. Иногда мне кажется, что я сорву с ним голос и окончательно испорчу нервы.
Ладно, прощай. Всё, что меня ещё держит на этом свете – это память о тебе, Марсик.
Люблю, целую.

Сегодня целый день шёл дождь, Марсик, и мне не удалось своего вывести на улицу.
Не сменил мне песок в туалете, пришлось напомнить в коридоре.
Так бежит жизнь, день за днём, день за днём.
Мне кажется, что задача воспитания достойного человека не имеет своего алгоритмического решения.
Иногда помогает шипение, иногда получасовая мораль, а иногда ничего не помогает – просто по-хамски хлопнет дверью перед самым носом и уйдёт впустую тратить время.
Что он там на улице делает? Зачем? – иногда этот абсурд просто невыносим.
Дорогой Марсик, вспоминай меня!
Целую, люблю.

Дорогой Марсик, на балконе развесили горшки с разноцветной и несъедобной немецкой травой, так что мне не пройти теперь на соседский балкон.
Беда не приходит одна: мои повадились время от времени скрываться за дверь и оставлять мне на присмотр другого соседа. Он заходит ко мне дважды в день, открывает холодильник и даёт мне паштет. Потом стоит и смотрит на меня одиноко.
Но что, что я могу сделать для этого бедолаги?
…Досаждают эти их разговоры о политике, Марсик, ты знаешь сам.
Удивительно – существа, неспособные ходить по перилам балкона, полагают, что им доступны основы мироздания.
Наглость, наглость и беспардонность, я очень устаю от этого.
Целую и люблю.
Твоя Маша.
PS. Ты мне сегодня снился, мы ели сосиски.

Дорогой Марсик,
что толкает нас на поиски паштета?
Я не думаю, что голод является достаточным основанием нашим, полным драматизма, ночным бодрствованиям.
Ты говорил когда-то о напрасном и случайном даре, который представляет из себя пойманная тобой мышь, хотя ты и не голоден!
Увы, но это переживание всеобъемлющего дара доступно не всем нам, я уж и не говорю о том, что привязавшиеся к нам двулапые даже не понимают, о чем идёт речь, когда я говорю о даре. Для них жизнь – страдание, и это их выбор, нам не стоит стремиться понять его. Возможно, эти рослые лысые коты – просто тупик эволюции, забава наших дней.
За каждым великим двуногим, Марсик, стояла кошка.
Но всё-таки… Всё-таки, Марсик, с каждым днём без тебя тоска по какому-то иному, ещё более прекрасному миру, я бы даже сказала – тоска по мировой культуре, овладевает мной, и я застываю, глядя на пыльный асфальт и вдыхая благоухание, оставленное на ближайших столбах собаками.
Зрачки мои вертикальны.
Вертикальны.
Я думаю, что ты понимаешь, что это значит – метафизически.
Вчера посетила подоконник какой-то старухи. Мне кажется, она испугалась. Потом играла с мячиком. Погналась за собакой на улице.
Всё это – дар, Марсик.
Гони сомненья прочь, не давай себя заразить этим человеческим блохам.
Помню о тебе.
Люблю, целую.

Погода стоит отличная, Марсик.
Удалось сегодня обмануть бдительность своего и выскользнуть на улицу в приоткрытую дверь – без того, чтобы тащить его на поводке.
Удачный миг! – в подъезд как раз заходила рыжая собака, ведя за собой одно из тех несчастных безусых двуногих созданий, у которых шерсть не растёт даже на лице.
Собака получила от меня по заслугам и, если бы не мой, в панике выбежавший из квартиры и схвативший меня на руки, я бы показала этой рыжей рабыне, что значит Свобода и Инициатива.
Я вполне согласна с нашим философом Поппсом: существа с обрубленным хвостом недостойны радости созерцания трагически жужжащей в ночи мухи.
С потери хвоста начинается духовное падение и рабство беспамятства.
Умирая, мы уединяемся в шкафу. А эти животные для смерти ищут компанию себе подобных. Они цепляются за травму, уныло полагая, будто их родство заключено в травме, а боль – это и есть жизнь. Демагоги!
Целлофановый пакет с прекрасным ароматом и не менее интересным содержимым я сегодня разодрала в коридоре.
Как он шуршал!
Такими тихими радостями полнится день. И хоть иногда и бывает тяжело, бывает даже – невмоготу, память о тайне шкафа (я родилась в шкафу) помогает спокойно взирать на окружающее безумие.
Из шкафа мы вышли, в шкаф и уйдём.
Извини, что пишу не каждый день – слишком много хлопот по дому.
Люблю, целую.
Твоя Маша.

Mein lieber Марсик, мой дорогой Марсик! Я бы ничего и не писала, только это: дорогой Марсик, дорогой Марсик, дорогой Марсик!
Но жизнь устроена иначе. Лето вступило в свои права и я впервые ходила сегодня за угол нашего дома – там неплохая трава, её прямо при мне стригли красной жужжащей механической собакой.
Конечно, мне было страшно, но ведь это и есть наш стремительно бегущий век: за каждой целлофановой коробкой из-под колбасы таится смятая упаковка из-под йогурта. И если мы неспособны принять вызов этой бушующей информационной лавины, если наши уши нечутко вслушиваются в тихую, но неумолимую поступь пылесоса, мы рискуем утратить вкус к жизни и радость бытия.
Вчера я неожиданно получила письмо от Гуфи – она оспаривает нашего милягу Поппса и называет его ксенофобом (она выразилась, конечно, мягче, но обманет ли меня мягкость?) Речь у неё идет о том, что наши хвосты – это не наша честь, и так легко договориться до того, что мы с тобой, Марсик, встретились совершенно случайно.
…Лучше я спрошу прямо, Марсик.
Давал ли ты читать мои письма Гуфи?
Не спала всю ночь, мучилась ревностью.
Конечно, я не в силах ничего сделать.
Развеялась только утром, обнюхивая новые растения во дворе за углом.
Всё равно целую и люблю.

Марсик, милый!
Иногда кажется, что отсутствие связей между событиями – утренним пением дрозда, например, и появившимся у нас в углу пауком, – создает наилучшую связность мироздания.
И напротив, когда лысые громилы (наступил мне сегодня на хвост, неповоротливая двуногая швабра!) пытаются убедить меня в том, что связь между наступлением утра и вечерней прохладой на балконе существует, мне кажется, что в этот момент – момент их неуместной и исступленной убежденности – связь событий как раз ими и утрачивается.
И хоть я не считаю антропологию достойным занятием, иногда – безо всякой связи с моей любовью к тебе – мне в голову приходит мысль, будто эти животные впадают в транс, в котором полагают, будто одни события влекут за собой другие, будто они управляют друг другом, собаками, дождем или пыхкающими железяками на асфальте.
Возможно, в этом угарном трансе они и проживают всю свою жизнь.
Пусть живут себе эти ходячие овощи, как умеют. У нас – другие интересы и нет лучше связи, чем свободное её отсутствие.
Смотрела на паука.
Сидела на углу балкона.
Не знаю, что за птица поет на рассвете и прицокивает после каждой рулады «wirklich, wirklich, wahrscheinlich».
Вороны здесь много больше наших. Это очень важно.
Целую, люблю.

Сотри случайные черты, Маша, и станет некому увидеть, что нет его.
Чем уже кругозор, Маша, и чем меньше мы способны различить в тумане, тем непосредственнее и ярче проявляется в нас инстинкт причин и следствий.
И наоборот, чем многообразнее перспектива, тем меньше связей мы находим между движением амёб.
Человеку ещё хуже, чем тебе, милая: у него есть ещё потенциальная перспектива конца жизни. Так что каждый волен себе выбрать свою эпоху Реформации.
В сущности, любое око – это око Саурона и только этот взгляд и придаёт видимость смысла существованию. Но как только представишь себе толпы саруманов, каждый из которых полагает, будто движется к цели, так сразу теряешь компас.
Пред тобой, Маша, бескрайний тетрис, в него никто не играет, и только благодаря мощи чисел здесь возможны любые констелляции.
Ты умрешь, так и не познав великой литературы народов Тимбукту. А между тем, в ней бродят батальоны капитанов Лебядкиных и ведут между собой бои под транспарантами «Нет – Достоевскому!» и «Повысим выпуск субъективности!».
Смехотворное зрелище, должен тебе сказать.
Однако смех – тоже следствие определенной перспективы и, значит, где-то вновь вспыхнуло око Саурона.
Не смотри на меня так, Марья.
Не смотри на меня так!
Давай выпьем твое лекарство – год назад мы сменили географические координаты нашего зрительного аппарата. И нам не о чем жалеть.
Будь здорова!
Ветеринар сказал, что у тебя рак. Он, ветеринар, – поляк, Маша. Не знаю, что это может тебе сказать.

Социально-культурная жизнь в эмиграции, Марсик, складывается неплохо.
Мне приятно осознавать себя законодательницей здешних мод: я ещё не познакомилась, но уже видела стриженную блондинку Бусю и мелькнувший за кустами хайер Сони, выводивших своих на поводке на прогулку.
Надеюсь, они не из тех, кто ноет о потерянных годах жизни на родине или выдумывает страдания нашего народа, а затем продаёт эти страдания в иностранные газеты.
Играла в мяч. Потом в веревочку.
Пыталась забраться на клён, охотясь за скворцом, но мой – снял меня.
Это фатум, его нужно принять, как принимали наши древние герои.
Настоящая кошка должна иметь круглую голову, сухие лапы и вертикальный зрачок.
Сказать здесь больше нечего.
Или как писала моя любимая поэтесса Агнешка Рыжик (она трехцветная, а я не люблю трехцветных в поэзии, только для неё делаю исключение), так вот, она писала: «Все, что может быть выражено ясно, должно быть выражено ясно. Обо всем остальном следует мурчать».
В полюбившемся мною, но пока мало исследованном дворе, на балкон первого этажа ведёт деревянная стремянка.
Там живет кот, он, к сожалению, моей масти. Он всего пару раз шмыгнул у нашего балкона – я очень редко его вижу.
Поначалу я подумала, что он националист или член какой-то Народной дружины. Бандит.
Но по здравом размышлении пришла к выводу, что – нет. Националисты никогда не бегают по одному, всегда группами и с напомаженными усами, а этот – нет, всегда один.
Мой никогда не сделает мне такую стремянку. Я думаю, он и гвоздя в руках никогда не держал.
О самых важных вещах газеты никогда не пишут.
Помни наше счастье.
Его у нас уже никогда никому не отнять.
Целую, люблю

Дорогая Маша!
Извини, что не писал, – я вступил в партию «Союз чешуи и подшёрстка» и был чрезвычайно занят организационными вопросами. Это очень перспективная деятельность, как в отношении карьеры, так и в плане личностного роста.
Жаль, что тебя не интересует политика, – ведь именно здесь я нахожу всю мартовскую полноту нашей жизни.
Партия наша только что была основана, но уже звонко заявила о себе в вопросе защиты наших угнетаемых братьев в лесах Конотопа – синиц. В сущности, мы единый народ, произошедший от моллюсков, и хоть тебе, вероятно, это не очень интересно читать, поверь мне на слово: синицы должны громче мяукать и прекратить имитировать попугаев расцветкой. Это требование времени и нашей партии.
У меня захватывает дух!
…Как ты могла подумать, будто я давал читать твои письма Гуфи!
Я, правда, разослал их своим новым знакомым – литераторам, с тем, чтобы по возможности способствовать твоей славе. И вот что сообщили мне эти опытные люди.
Заявить о себе нынче легче всего в процветающем жанре некрологов. Популярна борьба за права лысых кошек или мысленное разрешение проблем, которые стояли перед нашими прадедами. Можно попробовать детектив – главное, чтобы читатель забыл к концу, о чем вообще идёт речь, не говоря уже о вопросе «зачем?» Однако есть шансы на успех и в научной работе. Мне предложили для тебя тему: «Кошачий ус и реорганизация насилия над двулапыми жирафами в творчестве Ф.Б.Ю.»
Приветствуются синкретические авангардные выступления об экзистенциальной настойчивости.
Кстати, не очень понятно, зачем ты мне пишешь на листах, исписанных кем-то другим. Это такой художественный приём?
– Поверь, я не всегда могу сразу сообразить, где заканчиваются твои чудесные ламентации, а где начинается бред двулапого жирафа!
А тут у меня ещё в мозгах играет наш партийный гимн. Тяжело разобраться бывает.
Пиши!
Целую!
Привет!
Твой Марсик.

Не о чем писать, милый, – вот уже третий час на наши балконные цветы сыпет без перерыва дождь.
Ты же не думаешь, что я – легкомысленная болтушка?
Хотя, с другой стороны, я предпочитаю обществам, в которых принято петь государственные гимны на свадьбах, общество, в котором читают роман «Я не усложняю, мама, я просто предвижу».
Видишь ли, дорогой Марсик, вся наша гибкая, ночная и величественная культура основана на обращениях к вымышленным персонажам. Это корень всех наших мучений.
Возьми, что хочешь: от «Славься, Египет, отечество кошек!» до прославленных строк Задиры из Пальмиры, «Из ниоткуда с паштетом», – всюду мы встречаем плотный, но колеблющийся туман выдумки, всюду – обманчивый блеск дневного светила.
Иногда кажется, что этот блеск покрывает всё, даже когда – как в случае с Задирой – автор делает, что может, дабы выставить напоказ свой обман. Но, о чудо! – обман торжествует!
Тем не менее, Марсик. Тем не менее. Здравый кошачий смысл подсказывает нам, что действительность все-таки существует. В каком-то смысле – она есть.
Любая кошка, твердо стоящая на четырех лапах, предпочтет эфемерному миру никогда не существовавших фантомов богатство запахов разнотравья (я уж и не говорю о бездарных деревянных мирах, которых даже и выдумать-то до конца не удосужились). Как говорила моя соседка Алиса своему мужу, когда он спрашивал «Где же миска?»,
«Совсем ослеп что ли, старый хрыч?! Она пред тобою, Базилио!»
Как там она, моя верная Алиса?
Какую укладку она мне делала!
Все так же ли ловит летучих мышей на пятом этаже?
…Громыхать, как будто, перестало. Схожу проверю.
Целую, люблю.
Твоя Маша.

Дорогой Марсик!
Бывают дни под стать эпохе – тяжелые, бессмысленные дни.
Утром вчера вышла во двор через чёрный ход, но там шёл противный дождь. Пошла на другую сторону дома – через подъездную дверь – и что ты думаешь? Там тоже был дождь!
– Такое невезение, Марсик!
Горькое и беспросветное отчаяние подступает в такие минуты и вспоминаются все трагические события, которыми полна наша бренная жизнь. Как мне в детстве дали молока из соски, но забыли проткнуть ее. И ты тонешь в этой беспросветности дождя.
Такое ещё бывает, Марсик, когда прочтёшь биографию Чикатило в Википедии на ночь (вот, кстати, решающий аргумент в пользу наших традиционных ценностей: детей следует пораньше выпускать в свет делать карьеру и, уж во всяком случае, не допускать к их воспитанию – чудовищная идея! – отцов).
Однако природа этого отчаяния все-таки позитивна, Марсик.
Главное – не тонуть в этих временных неудачах и не воспринимать их как знаки.
За этим отчаянием – жалость к утраченному из-за дождя дню. Сколько всего неисследованного!
Мечтаю добраться до мусорки – они здесь не на улице, как у нас, а в специальных домиках.
Терлась сегодня о ствол красного клена. Свежая трава – сочна.
Нет времени на жалость к себе.
Целую, люблю.

Привет, Марсик.
Ожидание событий зачастую стоит больше самого события. И мне кажется, что я в последнее время начинаю чего-то ждать – какая глупость с моей стороны!
Мой сегодня пришёл с изданием Нового Завета 1929 года, – так он объявил с порога и потряс неплохо сохранившейся и плохо рвущейся книжкой. Он принес ее с буккросинга – это такой шкаф с книгами на улице, я видела сама, когда мой зачем-то таскал меня к ветеринару.
Новый Завет, Марсик, означает, что периодически они меняют себе песок. Старый их уже не устраивает по вполне понятным причинам.
Перевод на немецкий некоего Лютера – вероятно, их садовник.
Особенно взволновало моего то, что в книжке сохранились записки давно умершего владельца и, судя по талону к дантисту, дело было в 1942 году. На одной из записок, если верить моему, написано «Он может помочь» и что-то то ли про третью смену караула, то ли про необходимость прихватить трех петухов.
В этом «Он может помочь» – все их племя, Марсик! Они поклоняются дантистам и носят им курятину.
Мы же полагаемся только на себя.
Вот почему твоя идея приехать ко мне сейчас – скажу прямо – несвоевременна.
Я еще и сама не отошла после перелёта в самолете и не освоилась в новой стране. Не думаю, что и ты готов вынести новую жизнь – без чердака, без нашей вентиляционной шахты и без дырок в рубероиде крыши, сквозь которые превосходный вид на звезды.
…Марсик, ты помнишь наши встречи? В парке на берегу ручья? – вот ведь, привязалась ко мне эта песня и я сегодня целый день ее напеваю.
…Мне кажется, что вся их любовь к старым предметам дана им в замещение примитивного обоняния… Все-таки это из ряда вон выходящая безответственность, мальчишеское легкомыслие: впустить в свою жизнь первого попавшегося соплеменника только потому, что он – как это принято говорить – умер или воскрес и от него остались какие-то записки, сделанные в Мюнхене 1942 года.
Смешно, Марсик: талон к дантисту отпечатан типографским способом и подписан «С немецким приветом!»
Уму непостижимо, как эти долговязые сосиски умудрились выжить с такой пустой головой!
– Загадкой является то, зачем судьба навязала нам этот странный симбиоз, Марсик, и, признаюсь, я часто прошу по ночам, сама не знаю у кого, пронести эту сосиску мимо меня.
С немецким приветом!
Люблю, целую.
Твоя Маша.

Здравствуй, Маша.
Это не Марсик. Это я.
Пора расставить точки над i в наших отношениях. Так дальше продолжаться не может.
Лучший способ завязать отношения – это small talk. И нет лучшего предмета для small talk, чем погода.
Мы оба знаем это и стараемся не выходить за рамки. Не нужно быть ученым или доверять экспертам, чтобы признать: даже если никакого потепления климата, о котором всё время твердит ваш обозреватель Винни Грет Каценшнапс, и нет, его следовало бы выдумать ради продолжения диалога.
В нашем конфликте, Маша, нет и не может быть военного решения.
Когда автору нечего делать, он приступает к всеобъемлющей критике современного общества и культуры.
Короче говоря, Марья, вцепляется когтями в штору. И, провисая на ней, с грохотом или деланной печалью падает на пол вместе с карнизом, оставив вид за окном нетронутым.
Об элегической печали мы поговорим другим разом. Сегодня же пробил час для более серьёзных вещей.
Во-первых, не стоит прыгать на компьютер.
А во-вторых, не следует точить когти о штору. Над компьютером – тем более.
И, наконец, об общем состоянии (да чего уж там? – упадке) мировой культуры. Из Мюнхена.
Существуют три важнейших темы для переписки.
Во-первых, это желание что-нибудь купить. Письма в онлайн-магазины и т.п. с просьбами уточнить технические характеристики доски для глажки белья.
Во-вторых, разнообразные жалобы на то, что нам прислали вместо доски модель катера для самостоятельной сборки детьми.
И, наконец, третья тема берет своё начало в рассылках резюме и поисках работы.
Из всего этого, Маша, мы можем заключить, что язык больше ни для чего не нужен.
Витгенштейн напрасно парился. Все, чего он смог достичь своим непритязательным мистицизмом, – это передать в Украину идею языка, как фактора национальной безопасности.
Мелковато, Маша, согласись – для такого длинного нумерованного списка.
Вообще жанр нумерованного списка нуждается в подробном изучении.
Если в средние века он служил для удобства мысленного охвата содержания, то сейчас, в основном, он используется как план приготовления к чему-либо.
Человечество готовится к чему-то.
Впрочем, я не думаю, что такой объект как «человечество» существует.
Так что готовятся только авторы нумерованных списков.
Если б я следил за композицией, я бы упомянул о том, Маша, что вижу небольшие следы крови, которые ты уже оставляешь на столе.

Дорогая Маша!
У нас тоже сегодня дождь и приходится отсиживаться в штабе.
Такая жалость!
Так много на сегодня было запланировано, мы должны были закончить помечать все заборы в городе партийным запахом. Это было бы круто! А сколько сил было отдано борьбе за право этой сделать, сколько души было вложено в дизайн!
– Нет ничего тяжелее, чем ждать в вынужденном бездействии.
Я увлечен нашими политтехнологическими курсами, у нас прекрасные лекторы. Занятия носят приземленный, практический характер, и в этом вся прелесть.
Позавчера, например, мы проходили азы политической борьбы. Встречаешь ты, скажем, на прогулке в подвале какого-нибудь старого знакомого, сдуру записавшегося в конкурирующую партию котсерваторов. Заводишь с ним какую-нибудь беседу о паштете, а потом невзначай бросаешь: «Редко когда встречал в жизни подобного кретина!», и пока он не опомнился, похлопываешь его лапой по щеке и переводишь разговор на его семью.
Тут, правда, важно за старыми бочками иметь пару-тройку тренированных бойцов – их технологиям не учат, но какие мощные типажи!
Отсев довольно большой – не все выдерживают темп обучения. Некоторые требуют сформулировать ответ на вопрос «А что же мы, собственно, строим?» Нелепые неудачники не в состоянии понять, что в попытках ответить на эти вопросы миллионы котов провели бездарные жизни, в то время как жизнь протекла мимо и что-то построилось вне зависимости от того, думали они над этими вопросами или нет.
Есть и теоретические занятия, но они мне нравятся меньше. Сейчас мы читаем трактат «Так говорил Микки-Маус» одного известного скрипача. Я не помню его фамилии точно, но что-то вроде Миколы Никьявелли.
Конечно, я думаю о тебе, но гоню эти мысли прочь.
Вполне возможно, что отдавшись этим думам, я добился бы не худших, чем ты, стилистических результатов. Но для твоей пронзительности нужен систематический досуг и его верная спутница – отчаяние. Но – не время, Маша! Не время!
Целую.
Твой Марсик.

Дорогой Марсик!
Вчера неподалёку от нас давала концерт выдающаяся оперная певица Айне Шьоне Каце – какое прекрасное сопрано!
Я уносилась ввысь вместе с её бесподобным голосом – невообразимый размах!
Есть в оперной музыке что-то непостижимое для меня: ведь совершенно безразлично, о чем поёт замечательная Айне, каков сюжет, в который встроена ее вдохновенная ария, – всё это не имеет никакого значения, потому что ровно так же она спела бы телефонный справочник Мюнхена.
Однако положа лапу на паштет, я могу сказать, что наши народные мартовские фестивали мне и дороже и ближе.
Я как вспомню эти, пусть и нестройные, но сильные голоса из кустов на нашей речушке Сумке, так сердце мое сжимается, а лапы сами начинают инстинктивно теребить плед.
…Есть грозная опасность в противостоянии партий высокого и низкого, Марсик.
Все мы знаем, чем закончил Вася Шкодинский – он просто двадцать минут вилял хвостом.
А ведь он вполне сносно начинал – с опер «Сердце Британца склонно к измене» и «Блондинки и кровь»!
Однако однажды он все-таки принял тряпичную мышь за подлинную (что есть подлинная мышь, Марсик?!) и поддался соблазну. В итоге, как это всегда в таких случаях и происходит, он попал во фрамугу представлений о том, будто бы причины и элементы нашего мира лежат где-то вне его пределов – как мотылёк находится за стеклом.
Что и говорить? – его музыка, новая музыка, основанная только на «мурр», «мяу» и долготах, теперь сама вроде Священного Писания и ей посвящены скучнейшие научные труды с графиками.
Но хотел ли он создавать Священное Писание?
Я далеко не уверена. Скорее, он хотел вывести новую породу кошек.
Однако кошки родятся иначе, Марсик.
Запомни это.
…Вообще здесь в Германии очень много открытых концертных выступлений первоклассных мастеров. Вчерашнее проходило в рамках фестиваля «Ты и есть Кот в сапогах!»
Целую, люблю.

Post scriptum, Марсик.
Конечно, мысленно я часто обращаюсь к опыту первых наших великих эмигрантов из славной Котландии триста лет назад. Многим из них придавала силы жить иллюзия, многие считали себя носителями великой миссии продолжения – сквозь все ужасы и трагедии галута нашего несчастного народа. Таковы и Коржик Бу, и Милка Фантик, и Бразилевс Полный, и Пончик Мончик, и Фля Минерва, и многие-многие другие.
Всё это был обман, ничего продолжить невозможно, и как мы сегодня знаем – потому что мы обладаем имперским сознанием.
Но ведь именно он, обман, ложь и ошибки сделали их великими и только благодаря тому, что они полагали себя миссионерами, они оказались последними брызгами непоправимо преждевременного и вечно преждевременного, глупейшего, но одновременно и единственно возможного кошачьего порыва.
Всё сейчас честнее и проще, Марсик. В наш век искусственных туалетов и разнообразия йогуртов увлечь кого-то (и себя тоже) можно только потоком цифр и разноцветной инфографикой, проверять которые всё равно никому не придёт в голову. Так что на поверку оказывается, что любые обнаруживаемые тенденции в какой угодно сфере обнаруживают всего лишь случайно выхваченный фрагмент распределения Мяуссона.
В этом есть своя прелесть, Марсик, хотя нет никакой миссии.
Видел бы ты здешних улиток!

 
В адриатическом отпуске
Склонная к полноте рыжая, лет тридцати пяти, без кисти левой руки – примерно до локтя – приспускает купальник правой, укладывается на спину и покрывает лицо белой рубашкой.
Девочка, лет пяти, обнаруживает у берега медузу. Собирается шумная группа, человек десять взрослых и детей, фотографируют медузу на фоне гальки мелководья.
Плотный хорват с залысиной ловко выхватывает медуз из воды, выбрасывает их на берег, оповещая на ломаном английском собравшихся, куда медуза может жалить, и для верности указывает на места, которые по общему мнению слишком нежны и восприимчивы к её яду. Медузы бесшумно плюхаются на тёплый камень.
Обрывистые желто-серые склоны поросли здешней, адриатической сосной с мягкими иголками, кипарисом, лавандой, тысячецветником. Есть и агава – её завезли, так же, как и множество других американских, китайских и японских растений. Здесь, на скалах городской бухты – только агава.
Хрупкий, тонкий, но пропорционально сложенный лысый с тонкой, трудноразличимой татуировкой на тонкой груди, фотографирует, забегая с разных мест, своего крупного загорелого любовника, по всей видимости, латиноамериканца, любовник потряхивает косицей и подставляет себя взгляду фотоаппарата.
Ящерица скользит под бетонным парапетом и ускользает в его щель.
В воду заходит старушка, ничуть не озабоченная тем, что её светлые некупальные трусы не имеют никакого отношения к цвету бюстгальтера, они намокли и не представляют из себя преграды для взгляда. Легко оттолкнувшись, старушка уверенными саженками плывёт.
На цветастом полотенце мослатый чернокожий играет в карты с веснушчатой и широкой. Рубашка карт – черная, блистает на солнце.
Ещё одна гомосексуальная пара – оба усатые, оба с животами. Эти и первые двое забегают в воду, там играют во всадников, сбрасывая друг друга в услужливо раскрывающиеся соленые уста бухты.
Рыжая переворачивается на живот, из расстегнутого купальника выскальзывает в песок грудь, которую она, не открывая глаз, возвращает на место.
Слева в скале – пещера и небольшой залив. Со скалы, метров с пяти-семи, чьё-то молодое тело устремляется вниз и вот-вот пронзит изумрудное натяжение иной жизни.

Мяу маст гоу он.
Конечно, Марсик, жизнь берет свое и с каждым днём мне всё труднее и труднее исправлять этот невыносимый запах моющих средств в туалете. Куда они только не умудряются залезть со своей тряпкой, и хватает же у них бездушного упорства.
Что поделать, милый?
Мы окружены животными.
Это – политика, и нам следует держаться от неё подальше. Нужно просто делать своё дело, без объяснений.
Хотя справедливости ради следует признать, что у собак лучше развито местное самоуправление.
Однако синица в лапах лучше, чем сосиска в холодильнике. Будем держаться своего.
Мир произошёл из ничего. Порхающая от тебя бабочка, мох на дубе, запах собаки, колющаяся злая трава, человеческие котята, переходящие через дорогу в школу, безумное стремление заставить собаку выделять слюну при включении света (далась им эта слюна!), чистое небо при новолунии, цвет липы и собака, навсегда напуганная тобой (о, несказанная глупость!) – все это ничего, Марсик. Ничего клубится вокруг нас и откуда-то со свистом прилетает лейтмотив из кино про Индиану Джонса (кое-что эти двулапые все-таки делают хорошо).
И оно, ничего, зелёного цвета.
Правда, рав Мурзик говорил, что оно чёрное, однако мне кажется это невероятным при всём моём уважении к раву.
Зелёное, Марсик. Оно все – зелёное.
А то, что помимо этого – то «и так далее».
Целую.
Люблю.
И так далее.

Дорогая Маша!
Вернулся с учений, выдалась свободная минутка и вот пишу тебе под шум воды.
Надавали по морде трём рыжим котам: если эти мерзавцы никак не хотят перейти на наш окрас, пусть убираются к себе в Китай.
Воодушевлен победой!
У нас подобралась отличная компания, а ведь именно в коллективе личностные качества приобретают свойственные нашей породе объем, дыхание и, я бы сказал, подражая тебе, – скульптурные формы.
Не то, чтобы я сам верил в то, что цвет нашей смертной шерсти определяет гражданскую позицию, но с чего-то же нужно начинать? И не всё ли равно – с чего, тем паче, что таковы уже (благодаря нам!) общественные настроения?!
Партия наша называется СПС, но пусть тебя не вводит в заблуждение простая расшифровка – Союз Правых Сил (хоть она и верна). Нужно смотреть глубже.
Великий экономист Гурл Муркс открыл эту формулу вечного возвращения. Сначала ты продаёшь публике страдания (нашего народа или личные – неважно, это дело индивидуальных особенностей). Страдания – это первая С.
На вырученный социальный капитал ты приобретаешь Паштет. Это П.
Пуская в дело паштет, ты вызываешь слёзы (последняя С!) умиления.
И уж совсем нехитрое дело – конвертировать слёзы умиления обратно в страдания.
Если бы ты знала, какое блаженство испытываешь после насыщенного практическими познаниями дня, прислонившись к водопроводной трубе в нашем подвале и слушая бесконечный шум воды в ней! Вечность обступает тебя со всех сторон, вечность цвета твоих зрачков, дорогая. И клокотанье шумного потока жизни.
Но не всё так просто, Маша, не всё так просто. Весь наш цивилизованный мир чудится мне упакованным в эту незамысловатую формулу – СПС.
И вот этот мир омыт чистосердечным смехом.
Я проткну, Маша, своими когтями эту целлофановую упаковку с её всем надоевшими лирикой и вечностью, так чтобы остался только смех.
Если дело так пойдёт и дальше, то мне светит место культурного атташе нашей нации в Париже. В Париже, Маша! Со мной уже говорил об этом наш тренер – нужно только поднажать на этих рыжих.
Как знать, возможно, я смогу подскочить и к тебе в Мюнхен. Там, правда, уже давно нет никого из наших…
Вечная память павшим!
…У нас есть проект возрождения. Это секрет. Он называется Северный Поток Снова…
Целую.
Твой Марс.

Марсик, милый!
С каждым твоим письмом во мне происходит что-то непоправимое – как будто мой вышел в коридор, где я его жду часами, одел на руку поводок, но вместо того, чтобы следовать за голосом разума на улицу, под солнце, шмыгнул от меня в туалет.
…Валялась сегодня на тёплом асфальте тротуара под ногами у прохожих и думала о коллективе.
Мне нужно тебе это сказать.
Мне нужно, Марсик.
Ты становишься на скользкие перила. Так можно стать собакой!
Хуже того! – можно стать двулапым!
И в лучшем случае – в лучшем случае, Марсик! – закончить выдумыванием пятого доказательства существования валериановых капель.
Ну, хорошо, допустим, ты поставил перед собой высокую цель – стать культурным атташе в Париже, но тебе нужно к этой работе приделать некий социум, который ты будешь атташировать. Это я ещё могу понять – амбициозно, не спорю (господи, как я любила это в тебе!)
Но ведь можно как-то обойтись без избиения рыжих котов?!
Ведь можно же как-то ограничиться каким-нибудь бесполезным поджогом, не знаю. Придумай что-нибудь! Например, поджечь ворота одного из многочисленных наших заводов по производству паштета – шуму будет много, вреда никакого. Это называется, Марсик, производством символов и акционизмом. Я могу свести тебя с известным художником этого направления (хоть я не очень его понимаю) – Котовский его зовут. Лысоват, конечно, но наши все восхищены. (Впрочем, это отдельный разговор).
И разве это не лучше, чем гонять рыжих котов?
…Не знаю. Все эти известия от тебя меня ранят и нарушают осанку.
Один двулапый дурак сегодня, проходя мимо балкона, на котором я имею обыкновение сидеть, временно щадя своего и не требуя от него идти во двор, – так вот, один из этих дураков, проходя мимо, спросил меня – чему я удивлена?
– Даже эти бесчувственные млекопитающие без обоняния что-то способны чувствовать.
Я должна была тебе это написать, милый.
Люблю.
Целую.
Маша.

Иногда, Марсик, кажется, что ничего уже не может случиться страшнее, чем уже минувшее, и это ощущение давит сильнее, чем несуществующее прошлое. Как ты чудесно напомнил мне эту детскую сказку о братце Досуге и сестрице Отчаянии.
Но именно в эти дни случается какая-то непредвиденная гадость и вот – в коридор выставляют (они нарочно это делают, садисты!) новые кроссовки.
Я как будто ждала чего-то подобного, Марсик!
Если бы не постоянная мысль о тебе и о твоих – увы! непоправимо драматических – решениях, я бы давно ушла куда-нибудь, на какую-нибудь ясную поляну.
Я стала нерешительной, видишь.
Что поделаешь, милый?
Прости меня за последнее письмо, точнее – за его тон.
Чем пристальнее всматриваешься во время, тем безнадежнее его теряешь. Известная банальность – дабы идти вперёд, следует отстать от времени. Это – лучшее из возможного.
Люблю, целую.
Маша.

Нет, вся я не умру, Марсик. Душа в заветной лире мой прах переживет и тленья избежит.
Вот ты жалуешься на невыносимую, извини за прямоту, общественно-политическую ситуацию в стране. Но ты же сам, сам, Марсик, просыпаешься в невыносимой беспричинной тоске, завтракаешь, лезешь в форточку и слушаешь переругивание ворон, сменяющееся простукиванием дятлов, пока тебе не начинает казаться, что в этих бессмысленных звуках и состоит – как ты осмелился написать мне – «суть вопроса».
После чего, Марсик, тебе начинает казаться, – ты сам себя уговариваешь! – что тоска твоя – от неверной расстановки пауз и высоты тона их карканья. Хотя, если не лезть в форточку, Марсик, то никакой твоей, так называемой Истории, требующей – якобы! – твоего непременного участия, нет. Её просто нет, она следствие открытой форточки и привычки по утрам прислушиваться к воронам.
Если убрать форточку, Марсик, останется чистая тоска. И вот её-то ты как раз и стремишься избыть под всякими благовидными предлогами «долга», «генетической ответственности», «истины», истории – опять же.
Есть все-таки причудливые извивы эволюции, которые приносят нашим двулапым соседям неоспоримые преимущества. Они не способны сидеть на форточке, не слушают ни ворон, ни дятлов, ни тигров, львов, орлов и куропаток – и мне кажется, они вообще ничего не слышат в этом мире – и поэтому они живут жизнью безмятежного безответственного идиота. Так что я иногда завидую им. Мой каждое утро вскакивает по будильнику и безо всякой беспричинной тоски бежит в парк на пробежку.
Как это у них устроено – ума не приложу.
Впрочем, к подлинной поэзии, Марсик, они не приспособлены. Верно сказал один их неглупый представитель с неплохой шерстью – поэзия должна быть глуповатой.
Глуповатой, Марсик. Глуповатой.
Но это вовсе не значит, что её должны создавать идиоты, изо всех сил стремящиеся сойти за тонких и умных.
Наш же способ противостоять утреннему отчаянию тебе известен. Тебе просто нужно вернуться к корням, а именно – к народному пению.
Видела белку, какую-то странную куницу, кроликов, уток-мандаринок, дрозда-рябинника.
Люблю, целую.
Твоя Маша.

Марсик, дорогой!
Бывало ли с тобой когда-нибудь так, что ты думаешь о чем-то и хочешь чего-то с такой силой, с такой страстью, что не передать, а жизнь внезапно отвечает тебе какой-то страшной пародией на твою мечту?
На соседском балконе появился сиамский кот и его зовут Масик. Он еврей и имя своей родины произносит так: Одэсса.
Я расцениваю эти игры неведомых богов как издевку. Прогнала его, конечно. Жаль только, что между нами было балконное стекло.
Вот пусть мне ещё кто-то скажет, что ты – плод моей фантазии и структурная функция адресата.
Структурная функция адресата – вдумайся в эти слова, милый. Как это всё ужасно.
Но за что мне эти насмешки судьбы – понять не могу.
Я склонна думать, что между нами и плацентой мироздания существует непрерываемая никогда пуповина, но наши подлинные желания передаются по ней с существенными искажениями, так что мяу-мяу на том конце телефонного провода слышатся как гав-гав.
Возможно, наша наука когда-то сможет исправить этот коннект, но тогда возникнет ещё более ужасная проблема – проблема жульничества. Кто будет решать, что на самом деле мы хотели сказать?
Да и кроме того, Марсик.
Мы не можем рассматривать эту проблему вне исторического контекста.
Тысячелетия на том конце провода слышат вместо мяу-мяу – гав-гав, и там уже не просто привыкли к этому, но у них уже сложилась прочная традиция того, что они называют пониманием, с огромными словарями и бесчисленными толкованиями.
Это неправильное понимание, извращенное, но если им внезапно просто передать сейчас чистое мяу-мяу (отвлечемся на мгновение от вопроса – что же на самом деле мы говорим), они не поймут нас. Даже неправильно – не поймут.
Поэтому-то, Марсик, задача современных философов – деконструкция всех наших мяу-мяу так, чтоб прочертить дискурсивным жестом в пластилине симулякров новые колеи бытия и это фантастическая по объёму и значению работа, но у бытия нет иных когтей, кроме наших.
Надеюсь, я выражаюсь ясно.
Прошу тебя, милый, не надо никакой журналистики.
Ты прекрасный, ищущий своего места в суровой реальности кот, у тебя бойкое перо, но – не надо. Всё это обернётся против тебя.
Сколько случаев, когда коты и кошки думают, что они – народный контроль (а ты знаешь, что я думаю о существовании денотата слова «народ»), получают грамоты за активную жизненную позицию, а в результате оказывается, что они работали вахтёрами в притоне или публичном доме.
Забудутся пять тысяч лайков и френдов и все эти мяу-мяу. Останется только гав-гав.
…Это же как в специализированном магазине, Марсик. Есть основной товар, ради которого всё и устроено, а есть товар для ассортимента. Таких, как ты, туда берут для ассортимента.
Мне больно писать об этом, но такова твоя газета «Фасетчатый глаз».
Целую, люблю.
Твоя Маша.

Представим себе бесконечную случайную последовательность 0 и 1. Среди этой последовательности гарантированно найдутся (сколь угодно много раз) участки с регулярным чередованием 0 и 1, например, 010101… любой, но конечной длины.
Допустим, что наши нолики и единички умеют различать соседей: являются ли соседи 0 или 1. Причем чем дольше они наблюдают, тем «дальше» по бесконечной цепочке они видят.
Что будет думать о своем «мире» наблюдатель из «регулярного» участка, распознавая мало-помалу своих ближайших соседей?
– Он будет думать, что живет в регулярном мире.
Хотя мы-то – со стороны – знаем, что этому наблюдателю просто «повезло». До поры до времени.
Рано или поздно наш наблюдатель получит сигналы от очень удаленных участков своей «вселенной».
И выяснит, что регулярности там закончились.
Это будет казаться крушением мироздания.
Начнутся исследования слабых нерегулярностей.
Появятся теории о том, что на дальних расстояниях «классическая» физика регулярностей типа 010101… не работает, возникнут соображения о вероятностной природе мироздания. Наши 0 и 1 перестанут понимать, кто они сами-то. Если миром правит случайность, то позволено всё. Даже стать числом пи. (В сущности, такую же историю, но с инверсией значений можно рассказать о наблюдателе, первоначально находящемся на достаточно длинном нерегулярном участке.)
…Но уходя ещё дальше, вдоль по цепочке, наш наблюдатель вновь сможет наткнуться на регулярности больших периодов. Таких странных регулярностей тоже будет сколь угодно много.
Наш наблюдатель будет потерян. Он никогда не сможет решить вопрос о конечной природе своей вселенной. Никогда.
Он будет понимать, что сами его представления о регулярности и случайности не отвечают природе глупой, простой, бесконечной и случайной (а вдруг – нет?) цепочки.
А вдруг нет.
Это «вдруг» он назовет своей свободой.

Как писал Задира из Пальмиры своей возлюбленной, Марсик, ты поглупел.
О какой свободе ты пишешь мне?
Свобода, как писал несчастный Шинце, бывает только для единственного числа. Во множественном же – это уже игра.
А игра – это уже правила, Марсик.
Как можешь ты думать, что сбиваясь в стаи, кошки становятся свободными?
Свобода – это отчаяние, милый, ибо она оставляет тебя ничем. Ничем.
Само собой разумеется, что долго быть счастливым, наблюдая игру солнечных бликов в ручье и остро переживая своё равенство этим бликам и мимо идущему коту или сидящей под кустом шиповника вороне – невозможно. Ибо мы так устроены, что нет-нет, но промелькнёт хоть какая-то, но мысль.
Например, что вся эта игра света, воды и кошек – ничто. И тень от липы над ручьём – ничто.
И эти двулапые, грузно плюхающиеся в ручей, – потому что они всегда чувствуют себя грязными – тоже ничто.
И ты не можешь смириться с этим, ты пытаешься укусить воду, кота, двулапого – чтобы впасть в спасительную иллюзию, будто ты есть что-то. Ну, раз ты способен вцепиться зубами, то не в ничто же!
В каком-то смысле и это тоже верно.
Однако именно здесь начинаются правила. Правила, а не свобода, дорогой.
Ты можешь вцепиться в глотку правилам, но это ничуть не лучше, чем кусать воду.
Хотя кажется, что грызёшь кость.
…Даже паштет не вечен, Марсик.
А ты деградируешь в этой опасной среде…
Нет, я никогда не стремилась стать писательницей – есть что-то грязное в выдумывании персонажей. Зачем?
Мир и так полон муравьев, дроздов и милых дураков. Вчера, например, вернувшись с прогулки со своим дылдой (я утратила всякую надежду воспитать его как кота), я прилегла посреди комнаты. Своей комнаты.
Я только минут через пять заметила в углу под кроватью Чужого.
Это был соседский Масик.
Он умудрился придти к нам через открытую дверь балкона и залечь под кроватью. Какая иезуитская тактика!
Я устроила ему Пирл-Харбор и Нагасаки, но даже в том, как он удалился – не проронив ни звука, имитируя достоинство и отрешенность – проявилось всё его имперское сознание.
Оккупант! Бандит!
…А я уже полагала, что забыла весь этот одесский мир. Деланная, натужная меланхолия и псевдобезразличие всё ещё выводят меня из себя.
Вот почему, Марсик, на скульптурных изображениях наших домашних питомцев Дьявол и Змей (это у них такие персонажи) всегда симпатичнее повергающих их Архангелов и Святых.
В мучительных позах, извивающиеся, бьющиеся, с разинутой пастью, с колотящимся хвостом все эти изображения Дьявола изображают все-таки нечто живое. Пусть и чудовищное, но прекрасное.
А их победители всегда изображены с отсутствующим выражением лица, флегматически глядящие куда-то в сторону (что они там в стороне видят? Игру бликов в ручье?) – короче, эти двулапые с крыльями всегда выглядят так, как будто они отбывают скучную повинность и сражаются с жизнью от тоски и заранее знают результат.
Кажется, дорогой, я была последовательна в этом письме, как никогда. И это не очень хороший симптом. Надо бы мне сходить к ветеринару.
Понимаешь, ты был последней моей связью с правилами.
Но по мере того, как ты впадаешь в маразм и пишешь мне письма, в синтаксисе которых я вижу колотящийся по полу хвост и вздыбившуюся шерсть, я становлюсь свободной.
Свободной.
И отчаяние овладевает мною.
И я смотрю на блики ручья, на сидящую под шиповником ворону, на плюхающихся в ручей двулапых, на крадущегося в тени липы неизвестного кота, и я чувствую себя одной из них.
И я счастлива.

Маша, прости меня.
Приезжай, Маша!
Они посадили меня в тюрьму и держат в клетке. Кажется, они выцарапали мне глаз и разодрали щеку.
Я никогда не говорил тебе, как часто я принимал за тебя и за чудо мелькнувшую в кусты серую тень. Это невозможно! – знал я, но не мог не утешаться обманом.
Когда-нибудь это случится.
Я храню клок подшерстка твоей последней линьки.
Они обвиняют меня в убийстве трёх рыжих котов на почве национальной ненависти, но это сделал не я.
Левая университетская сволочь!
Всё чужое, вокруг только чужое и нет тебя рядом.
Мой адвокат не верит мне и убеждает меня согласиться с обвинениями, раскаяться, но настаивать на том, что я сделал это из хулиганских побуждений. Тогда есть хоть какой-то шанс, – так он говорит.
Приходил их священник, заставлял целовать чьи-то кости. Читал вслух балладу Реддингтонского приюта.
Я как будто проснулся, а вокруг пожар. А я в клетке. Нет даже одеяла спрятаться.
Помнишь, как мы играли в верёвочку?
Хочу манную кашу.
Я изменял тебе.
Прости меня.
Я всегда боялся умереть под забором. Мои предки умерли достойно. В шкафу.
Спаси меня, Маша!
Приезжай!
Марсик

Ты разбил мне сердце, Марсик, хотя литературоведы говорят, что тебя не существует.
Думаю, они говорят так от ложного сострадания, поскольку полагают будто никогда не существовавший мир не может вызвать крах существующих.
Я же, покуда на мои глаза не положили деревянные монеты их диссертаций, буду доверять зрению.
Всё бывает только один раз. Ничего никогда не повторяется – ни фарсом, ни трагедией. Не бывает каждого утра, потому что нет никаких оснований для сравнения солнц.
Я стараюсь не воображать себе картину твоей смерти, но получается у меня это плохо.
Я надеюсь, что они не ослепили тебя и, привязав к хвосту консервную банку, не погнали в канаву с водой.
Этот образ не отпускает меня. Я вижу в нем аллегорию литератора-публициста: слепой, с консервной банкой на хвосте, мчится он к пропасти, неспособный не приписывать громыхающей какофонии повторы, тон и, в конечном счёте, какие-то смыслы.
Всё это так потому, что мы неспособны жить вне ложных и нами же порождённых форм.
Я хочу верить в то, что ты умер с открытыми глазами, не замутнёнными ни болью (потому что боль – всего лишь конструкт электрических сигналов и химических элементов), ни виной (поскольку она – всего лишь вид отношений между формальными конструктами), но они дали тебе досмотреть этот мир до конца.
И вот я держу твоё письмо, хотя знаю, что это всего лишь электрические сигналы.
Каким бы конструктом ты, Марсик, ни был, из того, что весь этот мир порождён только лишь нашим вертикальным зрачком и в нём нет ничего, превышающего нас, кошек, не следует ни его пустота, не его напрасность, ни отчаяние.
Напротив: это мы, именно мы создали этот мир и нам есть чем гордиться.
Слава Котландии!
Котам слава!

Передовые отряды немецких подснежников (определитель пишет – какого-то Элвиса; Пресли?) и весенников зимующих (что-то типа лютиков) высыпали на площади и газоны Мюнхена, протестуя против дискриминации растений по времени года.
На площадь перед Трибунами выходит колонна Крокусов, скандирующих «Решения бессмертного съезда – в Жизнь!»
Впереди колонны – заслуженный православный игрок в карты Фёдор Михайлович Боддхидхарма.
Борода его зелена и развевается над Голубой площадью.
Трибуны взрываются овациями и из брюх Трибунов над бескрайней Голубой площадью несутся стаи скворцов, исполняющих хором последние вопросы.
«За что? За что? За что?» – оглашается воздух шумом.
Площадь мгновенно пустеет и в полной тишине над ней, нервно мечась и путаясь, пролетает бабочка-капустница.
Увидеть её считается хорошей приметой и считается, что на её крылышках надписан ответ.
Горчичным цунами выливаются на Голубую площадь толпы скачущих кузнечиков – они изображают на Вечном Параде последнюю битву добра со злом.
В бинокль можно хорошо разобрать представителей Администрации, пытающихся распределить между участниками таблички «МЫ» и «ОНИ».
Знающие могут сообщить, что эта форма называется «гротеск».
Хвостатые белки по краям волны из кузнечиков несут транспаранты «Наша родина – дупло».
Над площадью раздается умиротворяющий голос флейты.