Выпуск №6

Вопросы задавала Дана Курская

– Здравствуйте, Светлана. Вы – писатель с удивительной судьбой, Ваш случай действительно уникален. Уйти из литературного процесса на пике популярности – и вернуться через 16 лет. Какие, на Ваш взгляд, в этом процессе произошли кардинальные изменения? Ландшафт категорически сменил очертания или многое осталось по-прежнему? А как, по-Вашему, изменились сами люди, находящиеся внутри этого процесса? Застыли ли они на 16 лет в своих страстях, как бабочки в янтаре, или за эти годы темы, волнующие их, стали новыми?

С.Б.: Здравствуйте. Спасибо за «удивительную судьбу», для меня-то моя судьба не удивительна. Но приятно, конечно, удивлять. В современном литературном процессе я, можно сказать, еще не сориентировалась. Однако могу сказать, что авторов стало гораздо больше, и есть просто блистательные писатели, которых я не знала в 90-е. Теперь стать заметным гораздо сложнее, ведь заметных действительно много и общая планка довольно высока. Могу сказать, что некоторые авторы, которые тогда, 20 лет назад, были мне близки, и с которыми мы тогда много общались, теперь как-то отдалились. Я полагаю, что мой возврат в литературу начался примерно 2 года назад. Так вот, за эти 2 года мне даже не всех своих старых знакомых удалось повидать! А в 90-е мы ходили по одним и тем же вечерам, внимательно следили за творчеством друг друга и, как мне кажется, были отчасти писателями одного направления. Среди этих авторов я могу назвать, например, Станислава Львовского, Санджара Янышева, Игоря Рябова… Кирилла Медведева я однажды встретила на улице, но вовсе не на литературном вечере…

И, конечно, люди изменились, да и я сама изменилась. Данила Давыдов, например, мой ближайший друг, человек, с которым мы в Литинституте сидели за одной партой, почему-то сейчас больше работает как критик. Хотя он очень интересный поэт. Ну и больше всего я всегда любила его как прозаика, а про его прозу как-то вообще сейчас не говорят… Сергей Соколовский, напротив, всегда поражал меня своими стихами, но он, кажется, сейчас выступает чрезвычайно редко и в основном в качестве прозаика… В общем, да, сейчас я чувствую себя немножко как Гаврилеску, герой рассказа Мирча Элиаде «У цыганок»: попала я в какой-то временной карман и, выбравшись из него, обнаружила, что все фатальным образом изменилось, и я никак не соображу, где я, кто я и кто рядом со мной.

– Ваш роман-антитеза «Сон Иокасты», написанный так много лет назад,  критики называют по-настоящему эпохальным произведением. В начале 2000-ых журнал «Итоги» назвал его лучшей прозой месяца, журнал «Знамя» опубликовал его, а потом по нему стали защищать диссертации, включили в обязательную университетскую программу – словом, понаделал Ваш роман шуму, а Вы об этом ничего не знали! Какие мысли и чувства посетили Вас, когда Вы почувствовали всю силу этого резонанса? 

С.Б.: Знаете, я страдаю комплексом самозванца в тяжелой форме. Так что я, конечно, понимала, что все это не обо мне и не про меня. Это все – про ту Свету Богданову, которая жила в 90-е. Вот буквально сегодня встречалась с Адой Бернатоните, она автор статьи о романе, совершенно изумительной статьи. Ада живет в Томске. И она уверяла меня, что меня там отлично знают и читают. А я слушаю и ощущаю: не про меня, не обо мне. Как во сне, что ли.

– Есть Светлана Богданова – поэт и Светлана Богданова – прозаик. Чем они отличаются, а в чем их схожесть? Находятся ли эти две грани в гармонии или им приходится существовать в состоянии противоборства?

С.Б.: Даже не знаю. Вообще-то я себя считаю прозаиком. Но, когда я вернулась в литературу, поэзия почему-то оказалась более востребованной – во всяком случае, в так называемой литературной тусовке. Стихи я писала всегда, но как-то у меня было ощущение от них, что это просто тексты на злобу дня. Знаете, это как короткие новости в газете. А проза – это, пожалуй, если сравнивать с жанрами СМИ, стори или журналистское расследование. Для меня проза гораздо более важна. Никакого противоборства здесь нет. Это все пишу я. И мне комфортно работать в разных жанрах и ставить самые разные эксперименты – с формой, содержанием и даже с продвижением этих текстов.

– Говоря о Ваших стихах, многие критики сходятся в метафорах – «автор словно творит мозаику из разноцветных стекол», «это такой калейдоскоп», «как будто лоскутное одеяло» и т.д. И действительно – тем в Вашей поэзии множество, и каждая самобытна и нестандартна. У Вас нет просто любовной лирики или философских стихов о смерти. Зато вдруг появляются монологи негра возле метро, или сны рыбака в поезде, или взгляд изнутри на историю Господина Оформителя, или рассуждения женщины-антиквара о броши, а то и вообще – рассказы о мире стеклянных пробирок. Откуда берутся такие темы? Что вообще Вас вдохновляет?

С.Б.: Ох, сама не знаю откуда. В моей голове постоянно роятся разные сюжеты. И боюсь, так было со мной всегда. Когда сюжет, который мне удается выловить из этой свалки, кажется мне более или менее концептуальным, когда он меня забавляет, как забавляет игра – я его беру в работу. А вдохновляет меня очень многое. И красивые вещи, и кино, и книги, и поездки. И еда! Может вдохновить случайный обрывок мелодии, который я услышу из проезжающей мимо машины, а может – нелепейший ролик на ютьюбе… «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…», как писала Ахматова.

– У Вас есть много чудесных воспоминаний и в прозе, и в стихах о студенческой юности. А какую действительную роль сыграл в Вашей писательской судьбе Литературный институт? Смогли бы Вы писать, не пройдя ту школу жизни?

С.Б.: Колоссальную роль. Он мне дал 90-е. Я из тех, кто не желает любить, вспоминать и ценить 90-е. Но именно благодаря Литинституту 90-е обрели для меня какой-то смысл. Прежде всего, Лит дал мне тусовку. Я благодарна ему за дружбу с Людмилой Вязмитиновой, Данилой Давыдовым, Людмилой Тучиной, Яном Никитиным (увы, покойным), Игорем Рябовым, Кириллом Медведевым… И с теми, с кем я тогда не общалась, но спустя годы стала общаться. Это Оксана Лисковая, Анна Федорова, Неся Кабакова (сейчас она Зейтман), Дарья Коробова и другие. Все эти люди мне очень дороги, Литинститут нас объединил, мы стали как родственники друг другу. Но – да, я бы писала и без Литинститута, я и писала до поступления, иначе бы меня просто не приняли, мне нечего было бы предложить на творческий конкурс. В целом, Литинститут – это хорошее гуманитарное образование, но я знаю тех, кто стал прекрасным писателем, не получив этого образования. Не уверена, правильно ли я поняла вопрос и в правильном ли направлении рассуждаю.

– Ваша юность пришлась на начало 90-ых. Чем Вы жили в то время? Что было для Вас самым важным? Иными словами, какой материал лег в Ваш фундамент?

С.Б.: Смотря что понимать под юностью. Моя ранняя юность – это вообще 1980-е. До Литинститута я училась на филфаке МГУ. Меня вдохновляли самые разные вещи. Еще в школе я увлекалась итальянским Возрождением. Попав на филфак, я была заворожена фонетикой русского языка, старославянским и Пушкиным. В конце 80-х я уже обожала Бродского и Набокова, решила заниматься Набоковым. В 90-е я ушла в академический отпуск (декрет) и стала писать рецензии на книжки для «Нового литературного обозрения», тогда только появившегося. А еще я, когда дети спали, сочиняла эссе, посвященные Набокову. В общем, я считаю своим учителем именно Набокова.

– Все с нетерпением ждут выхода в свет Вашей повести «Клуб сочинителей эротики». Повесть действительно еще не вышла, а уже успела нашуметь. Что сподвигло Вас написать произведение именно об этом? Ведь эротика – это такая тонкая тема, где иные авторы ходят словно по минному полю.

С.Б.: Насколько я понимаю, выхода можно и не ждать, повесть выложена на Литресе, там в открытом доступе довольно большой отрывок из нее, так что можно насладиться моей эротикой даже вполне бесплатно. Эротика меня всегда интересовала, и мне всегда очень хотелось разобраться, где та тонкая грань, которая отделяет эротику от порнографии. Мне показалось, что в своей повести я подошла к этому пониманию. Впрочем, я не хотела рассуждать о таких вещах со «слоновьей серьезностью», мне хотелось сделать мой текст смешным, надеюсь, это хотя бы отчасти получилось.

– В данный момент Вы работаете над мистической повестью, а несколько месяцев назад зрители увидели Ваше интервью о мистике. Что вообще для Вас – мистика? Почему одно событие Вашей жизни Вы называете мистическим, а другое – нет? И как много настоящей мистики происходит в Вашей жизни? Можно ли мистические события призвать в жизнь нарочно или они должны найти своего героя сами?

С.Б.: Ох, трудный вопрос. Мистика для меня – всё. Это жизнь. Я вижу мистику повсюду. И там, где дарвинист видит обезьяний мех, я вижу чудеса. В моей жизни было довольно много мистических событий. Что это такое? Для меня это необъяснимые события, которые могут свидетельствовать (не в научном смысле) о присутствии чего-то значимого и невидимого. Уверена, что могла бы выразиться точнее, если бы раньше задавала себе этот вопрос. Но я ни разу не задавала! А вот о том, чем эротика отличается от порнографии, задавала!  Мистические события происходят с каждым из нас, в этом я уверена. Просто для некоторых эти события оказываются невидимыми. Это знаете на что похоже? Допустим, вы бы вдруг увлеклись китайским чаем. И стали бы своих друзей угощать разными сортами и взахлеб рассказывать о вкусах, ароматах и других особенностях чая. А друзья, значит, возьми и спроси: «Где ты все это купила? Откуда ты все это знаешь?» «Да вот же, здесь у нас, – допустим, отвечаете вы, – магазинчик… Да в любом торговом центре сейчас есть сетевые лавочки с чаем… В кафе можно заказать себе какой-нибудь редкий улун…» А друзья только слушают и головами качают. Они этого всего не замечали! Я это называю «невидимый мир». Как только вы чем-то начинаете увлекаться, вы довольно быстро обнаруживаете, что оно всегда было рядом, просто вы на этом не фокусировались. То же самое – с мистикой. Протяните руку, и – вуаля! – мистика проявит себя в вашей жизни.

– Недавно Вы написали рассказ «Вегетарианский стол», расскажите, пожалуйста, об истории его написания. И какую роль вообще вегетарианство играет в Вашей жизни?

С.Б.: Мой прадед по материнской линии был репрессирован и расстрелян в 1934 году. Это очень серьезно повлияло на историю моей семьи и на ряд выборов, который был сделан моими родственниками и мной в разные моменты жизни. Я очень мало знала о своем прадеде, в основном только то, что он был блистательным инженером и увлекался эсперанто. И вот неожиданно мне достается книжка, которая принадлежала ему. Называется она «Вегетарианский стол», это дореволюционное издание с рецептами. Вместе с книжкой от своей мамы я неожиданно получаю сообщение, что мой прадед был вегетарианцем. На фронтисписе – надпись, сделанная рукой прадеда на эсперанто. Я, конечно, гугл в руки, перевожу ее. «Моей дорогой подруге, чтобы больше не ошибалась», – гласит эта надпись. И тут я понимаю, что прадед собирался кому-то подарить эту книжку и этот кто-то не был моей прабабушкой (она эсперанто не знала). Судя по всему, речь шла об ошибочном представлении о вегетарианстве, вероятно, эта «подруга» точно не знала, что это такое, и мой прадед хотел познакомить ее со своей системой питания. Я начинаю фантазировать, кто был адресатом надписи, почему книга не была подарена… И так, размышляя, я вдруг как бы ощущаю дыхание своего прадеда, его присутствие, я вспоминаю какие-то мелочи из детства, связанные с его образом, я подолгу всматриваюсь в его фотографию на сайте «Мемориала»… Наконец у меня рождается этот текст. «Вегетарианский стол» (я назвала рассказ так же, как называлась книга из библиотеки прадеда) – очень личный текст, очень семейный, очень для меня сложный. Хотя я пыталась сделать его простым для читателя. Похоже, у меня не очень получилось: мой друг,  знаменитый критик Вячеслав Курицын, прочтя его, сказал, что это очень герметичный текст.

Что до вегетарианства, то оно играет огромную роль в моей жизни. Задолго до того, как я узнала, что мой прадед был вегетарианцем, я стала вегетарианкой, а затем – строгим веганом. Так что – дыхание прадеда, которое я ощущала и ощущаю до сих пор рядом, это не фантазия. Я чувствую сильнейшую связь с ним.

 – И напоследок вопрос – на кого из современных авторов в прозе и поэзии Вы равняетесь? Кто для Вас важен, близок – и почему?

 С.Б.: Пожалуй, я воздержусь от прямого ответа на этот вопрос – просто чтобы никого не выделять из тех, кто прочтет это интервью, чтобы никого не забыть и никого не обидеть. Я, пожалуй, скажу, что Набоков по-прежнему остается для меня учителем и ролевой моделью. В середине 90-х у меня появился еще один кумир из западных писателей – это Умберто Эко. Он, как и Набоков, и сейчас является чрезвычайно важным автором и исследователем. Кстати, и Набоков, и Эко для меня еще и авторы завораживающей литературы нон-фикшн, к которой я сейчас тоже присматриваюсь – с огромным интересом. Надеюсь, мне, как и им, удастся себя попробовать в этом жанре.