Выпуск №7

Переводы и комментарии Алёши Прокопьева

 
*Всего таких собраний три: 1909, 1909-12, 1912-14.

На примере выборки, даже не всех текстов, этого массива (одного из трёх!) оказывается возможным показать внутреннюю эволюцию поэта, нашедшего к 1912 году свой собственный голос.

 
 
НА КЛАДБИЩЕ

От нагретых камней дух пошёл.
Чад от жёлтого ладана сочный.
Рокот в хаос вроившихся пчёл
И дрожанье шпалеры цветочной.

Ход замедлят у солнечных стен,
Тишиною облитых, и канут,
Как обман, как мерцающий тлен –
И мертвецкие песни затянут.

И потом будут слушать в кустах,
Засиявших виденьями дробными,
Комарья бурый ком в облаках
Над камнями надгробными.

 
Нет ничего интересней, чем наблюдать напряжённое становление поэта: в этом стихотворении видно, что Метерлинк и Гауптман отброшены, а призваны под знамёна Бодлер и Рембо; даже и здесь, на ближних подступах к самому себе, ГТ интереснее многих поэтов-экспрессионистов второго ряда, сразу начавших с подражания «прОклятым», без символистского бэкграунда, но так дальше и не продвинувшихся. У нашего же юноши не только символизм в акушерках, но и романтизм (Новалис) как повивальная бабка, и вот ведь парадокс – чтобы сделать решительный шаг и встать вровень с эпохой смены канонов, нужно решительно рвануть от «родителей» как можно дальше, но при этом без таких родителей не было бы, не стало бы такого великого поэта, как ГТ.
Совсем близко до важнейших открытий в стихе, но каким трудом они дадутся ему в итоге!

 
 
СОЛНЦЕ ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ

Ветвь в глубокую голубь качает меня.
В хаос листьев осенних – переливчатый строй
Мотыльков, о хмельной, обезумевший рой.
Топоры у реки застучали звеня.

В красных ягодах – губ моих пьющих душа,
Свет и тени взлетают в листве без конца,
И часами летит золотая пыльца
И на бурую землю опадает шурша.

Дрозд смеётся в кустах и уснуть не даёт.
И безумный и шумный осенний земной
Листьев хаос смыкается надо мной,
И на землю, сверкнув, тяжко падает плод.

 
Импрессионизм как он есть с меланхолическими нотками, если уж пробовать тексты ГТ на вкус, как вино.
В оригинале метр более расшатанный и временами более короткий, но мне больше хотелось передать атмосферу и сохранить весь образный ряд, который у него вдруг стал получаться в виде сменяющихся планов, но всё ещё он робеет и возвращается к началу, чтоб закольцевать композицию, как бы в раму загнать.
Тут ещё и с рифмой фокусы и другие формальные задачки, которые только показывают, насколько он уже созрел для серьёзных задач.

 
 
ДО СКОНЧАНИЯ ВЕКА

Сжигает зверь лицом горящим
Кусты, меня – всем страхом тела.
Колодца детский хор, капелла,
Лечу к их голосам щемящим.

Смеются галки без причины,
Берёзы прячут взор поникший,
Стою перед огнём притихший,
По золоту огня – картины,

Старинный миф, Любви хвалы.
Холм, облака: молчат, неверы.
И в зеркале пруда химерой
Блестят плоды, кивают, тяжелы.

 
Сразу же скажу, что не получилось в короткий метр вставить «бурую зелень» в первой строке, которая встречается у ГТ неоднократно. Но не это здесь главное. Стихотворение не очень понятно без обращения к «Гимнам к Ночи» Новалиса. В 3-й части Новалис говорит о соединении с умершей любимой сквозь тысячелетия, когда разрешаются земные узы («узы рожденья, оковы света»). О холме там говорится, во-первых, что он в своей узкой темноте скрывает образ (Gestalt) его жизни, а, во-вторых, что когда земля вознеслась и над ней парил дух героя, этот холм восклубился «облаком праха». У Тракля же облака на холме не отвечают, «молчат» в ответ на старинный миф, легенду о любви uralte Liebesmär, то есть ничего мистического не происходит, только в призрачном отражении в пруду ему (насмешливо? вторя галкам?) кивают сияющие плоды (звёзды?). Стихотворение называется Эпоха, или Век, но, возможно, название – результат сокращения до одного слова выражения «до конца времён».

 
 
ЧУДЕСНАЯ ВЕСНА

В полуденный глубокий зной
Лежал на камне я, но прах
Поправ, три ангела за мной
Явились в солнечных лучах.

Весенний день предчувствий полн!
Последний снег в полях лежит.
Берёза, в блеск холодных волн
Волосья свесив, вся дрожит.

И небо лентой голубой
Махнёт, и облако летит,
А троица передо мной,
Колени преклонив, стоит.

И пела птица волшебство,
Но тотчас я сумел прозреть:
Тебе не светит ничего,
Лишь умереть, лишь умереть!

 
ВИДЕНИЕ ПОЛУДНЯ

Тихо! Старца шаг был схвачен
Светом, и – в потёмки, в дали.
Тени падали, взлетали:
В окна – хвост берёз, взлохмачен.

И на виноградном склоне
Вновь вакханок хороводы,
Нимфы раздвигают воды
Зеркала колодца в лоне.

Бух! Вдали гроза грохочет.
Ладан из настурций мессой,
Мотыльков хор бессловесный,
И цветник гнилой решётчат.

 
А здесь прекрасно видно, как вдруг (!) меняется поэтика ГТ, и меняется решительно и категорически! Два стихотворения лежат рядом, оба их роднит мотив «берёзовых волос», но как по-разному они строятся. От нытья и жалобы, страха смерти и символистского ряда с угадываемой композицией человек, словно взяв себя в руки, переходит к собственной технике монтажа, распределения живописных и световых образов строго по двустишиям к строгому 4-стопному хорею, столь знакомому нам по его первой и последней прижизненной книжке. Фрагментарность. Недосказанность. Непредсказуемость. Мотив светящихся шагов. В отличие от первого, где «голубая лента весны» — прямая аллюзия на Мёрике, читай: романтизм! И декадентское нытьё. Дикая смесь. Но надоевшая. Как хорошо, что для этих стихов не нашлось издателя! И почти настоящий Тракль во втором. Но по какой-то причине стихотворение не вошло в сборник, и я догадываюсь, почему. Здесь только свет, нет ни одного цветового эпитета. И воспринимается оно как этюд, мастерский, но этюд!

 
 
ЛЕТНЯЯ СОНАТА

Дух плодов подгнивших пьяных.
Куст и ствол от солнца в звонах,
Песни чёрных мух зловонных
В буро-золотых полянах.

В глуби голубой болотца
Свет пожаров сухостоя.
В жёлтых робах зверобоя,
Слышишь? стон любви поётся.

Долго бабочки над кручей.
Тень моя в тимьяне душном,
В танце вьясь хмельном, воздушном.
Чёрные дрозды в падучей.

Туча грудью напирает.
И в венке из ягод-листьев,
Видишь? в тёмных соснах лыбясь,
Скрипку взяв, скелет играет.

 
И вот перед нами почти уже готовый мастер. Стиль первой зрелости с характерным 4-стопным хореем, монтажем, узнаваемыми мотивами и топосом. Появляется, м.б., впервые, «любовный стон», цветовые эпитеты. Рудиментами ранней поэтики можно смело считать призывы слышать и видеть. В дальнейшем привлекать внимание к звукам и запахам ГТ научится более элегантно. Соблазнительно не отказать себе от сравнения с живописью и назвать это стихотворение эскизом к будущим шедеврам. Так я и делаю. Духота, теснота и густота переданы блестяще. Не хватает абсолютных метафор. Они скоро придут. Как только в его стихах появится сестра. В самых разных обличьях.

 
 
СВЕТЯЩИЙСЯ ЧАС

Звуки флейты на холме.
У воды в засаде фавны.
Нимфы в камышовой тьме,
Стройные, ленивы, плавны.

Трепет в зеркале пруда,
Золотое мельтешенье,
Зверь двуспинный, иногда
В шёлковой траве движенье.

Всхлип и вздох среди берёз,
Так Орфея нежно пенье,
Шутки соловьёв, и слёз
Прямо в пение теченье.

Пламя Феба всякий раз
На устах Венеры тлеет.
Амброй дышит этот час –
И тотчас темно краснеет.

 
ВОСПОМИНАНИЕ ДЕТСТВА

Так солнце одиноко в полдневный зной,
Гул пчёл в поток уходит и там витает, вышний.
И голоса сестёр, их шёпот еле слышный –
Слушает мальчик в беседке резной,

Ещё дрожа весь, не сводя с картинок в книге взор.
И утомлённо липы желтеют в синем мире.
Бездвижной каплей цапля залипла в эфире,
Фантастические тени пали на забор.

Сёстры друг за другом заходят молча в дом.
Их белые платья, их слабое сиянье
Из светлых комнат вскоре – видение, не знанье,
И странный замирает шум в кустах потом.

Мальчик гладит кошку, чарами взят,
Зачарован зеркалом кошачьего ока.
Мелодия органа с холма летит далёко
К небу, и прекрасна, дивная, как сад.

 
Не романтизмом (не Новалисом) единым.
Этими двумя примерами я хочу показать, как из внешней эротики, показательной для югендштиля (ар нуво, модерна) у ГТ начинает созревать внутренняя, глубинная эротика его стиха, независимая и стиху имманентная. Как из «двуспинного зверя» (шекспировской эмблемы), движущегося в траве, вырастает странный шум в кустах, который так же странно замирает. Из прячущихся фавнов, караулящих нимф, получается мальчик, прислушивающийся к шёпоту не видящих его сестёр (да, как я и обещал, появляются сёстры, пока ещё все вместе, Грэтль пока не одна, и этот момент тоже волнующий). Да, холм! Теперь он будет часто, слишком часто! образовывать композиционный центр, не столь как часть пейзажа, сколь как часть видения, данью мистике Новалиса, у которого он хранилище личности, её жизни, концентрированная локализация странствия души.
(Ещё одно наблюдение: светлые комнаты в переходных стихотворениях станут тёмными в его главных стихах)

 
 
ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ

Вечером небо за тучей безвольно.
И через морок, печально молчащий,
Тёмного золота, ливень шёл чащей.
Дальний смолк бой колокольный.

Земля напилась воды ледяной, и
Краешек леса тлел, догорая,
Ветер и ангелы, музыка рая,
Пал на колени в траву и на дно я,

В вереск, в настурции, в горькие скверны.
В лужах сплошных серебристых плакучие –
Плач безутешной любви – эти тучи. И
Пустошь безлюдна была, безразмерна.

 
И вот, шаг за шагом, мы подходим к тому водоразделу, где символический, театральный жест (пал на колени) кончается, уступая место текучей живописи. Невероятно эротичной. Внутренне, нежно, щемяще. Ливень, (цвета) тёмного золота (сразу же вызывающий в памяти живописное прочтение мифа о Данае), тучи, отражающиеся в лужах. Одновременно копятся и нарабатываются мотивы, которые станут сквозными: бой колоколов, топос опушки (края) леса, пение ветра и ангелов, заимствованные у Рильке, безлюдная и без(раз)мерная пустошь (равнина). Как и представительство всех четырёх элементов (стихий): вода, земля, воздух, огонь. Удивительно наблюдать этот генезис. Прямо, как автора, бросает в дрожь и на колени на глазах происходящее рождение формы.

 
 
ВРЕМЯ ГОДА

Рубиновые жилки в листья вползли.
И затем стал пруд и далёк и тих.
Бурая пыль в углах голубых
У края леса связалась в узлы.

Рыбак свою вытянул сеть с трудом.
И затем над полем вдруг сумрак встал.
Но двор бледно-призрачным светом блистал
И служанки носили фрукты с вином.

И песнь вдалеке умерла пастухов
И хижины стали пусты на просвет.
И в серый саван был лес одет,
Вызывая в памяти печаль прежних снов.

И время притихло над ночью слепой.
И, словно скопище чёрных дыр –
Вороньё в лесу, что рвануло в мир
На звон колокольный в городе, в бой.

 
И вот чистый, беспримесный, как говорят обычно, экспрессионизм, который у ГТ сложился, как мы видели, из множества компонентов. Я уже перечислял истоки. Но теперь — ещё раз — элементы нового стиля. Цвет. (В каждой строфе!) Цветовые эпитеты, оставаясь в некоторых случаях просто красивыми определениями: «рубиновые жилки», — обслуживают «абсолютные метафоры». Они же не просто жилки листа, а «вползли» в него, странно, непонятно, но завораживающе, эти кровеносные сосуды, этот красивый «скелет» листа оживает, обретает черты субъектности. Сверхплотность метафор в сплетении с образной густотой. Метафоры (! мн.ч.) первой же строфы не просто красивы, но живописны, бьют в глаза, да по всем органам чувств. И волшебны, таинственны, нерасшифровываемы. Плотная образность, в свою очередь, сплетается с «миражами» мета-реальности: откуда взялись эти служанки, фрукты, вино, сразу после ландшафтных локализаций? Видение внутри видений. Да. Это монтаж. Далее. Композиция уходит от прямой нарративности, подчиняясь совсем другим правилам, о которых здесь не расскажешь из-за недостатка места. Позже об этом. Состояние тревожной неопределённости усложняется общим, странным очарованием, «привлекательностью» зла, это наваждение трудно с себя стряхнуть. Стих от этого только выигрывает. Как и от обрывочности фрагментов. Глаз и ухо не успевают за сменой сцен. Попробуй кто пересказать, что «происходит» в стихе, ему придётся прочитать вслух всё с начала до конца. Ну и эсхатологочность, ожидание конца времён, как же без этого. (Довольно, наверное. Хотя хочется продолжать и продолжать. Ой, я ещё о служанках не сказал… )) ).

 
 
ВИННЫЙ КРАЙ

Солнце пишет двор, стены, клети,
Гору яблок на земле осенней кистью,
Вокруг на корточках замызганные дети.
Ветер раздвигает в липах листья.

Сквозь ворота золотой ливень пляшет.
И стремятся донести благостное тело
До гнилой скамьи бабы. Машут
Пьяницы крУжками то и дело.

Скрипочку терзает оборванец.
Похотливо юбок пучится кокон.
Смуглые тела свиваются в танец.
Пустые глаза глядят из окон.

Вонь встаёт из зеркала колодца.
Гнило и черно, одиноко, туго
В лозах на холме сумрак бьётся.
Птичий караван мчится к югу.

 
От изображения фавнов и нимф к описанию крестьянских грубых празднеств, такой путь проходит ГТ. (Тогда как у Георга Гейма *Georg Heym невинные поначалу лесные и полевые божки превращаются в страшных и недобрых городских демонов). Стихотворения этого сорта все по-своему любопытны, но только однажды, на мой взгляд, в стихотворении «Крестьяне» ГТ доходит до мощных обобщений. Но и всё равно это уже кисть мастера, если можно так сказать о поэте, доверившего в самом начале инструмент живописца солнцу. Пока что это только жест, декларация намерений, но они осуществятся.

 
 
TЁМНЫЙ ДОЛ

В соснах встряхнулась стая ворон
И туманы зелёные встали,
И, как только в трактире скрипки вступали,
Девки в танец бросались, но это был сон.

Горлопанов набравшихся крик и смех,
Дрожь по тисам в волненьях бесследных.
В стёклах окон, как будто покойники, бледных,
Ходят тени танцующих всех.

Ароматом тимьяна дохнуло, вином,
В чаще зов одинокий навеки.
На ступенях проснулись калеки,
Чтоб о землю бессмысленно биться лбом.

Зверь в лещине кровавой раной разъят.
И аркады деревьев шатучи,
Тяжелы ледяные тучи.
У пруда в обнимку любовники спят.

 
«Бледный» для Тракля тоже цвет. В немецком есть несколько слов для обозначения бледного, белёсого, выцветшего: blaß, bleich. Но довольно часто Trakl выбирает прилагательное fahl, как и в этом стихотворении, прилагая его здесь к слову «оконные стёкла» Fensterscheiben. Чем оно интересно? В первую очередь словосочетанием fahles Pferd, лошадь буланой масти, которая, однако, в Апокалипсисе зовётся Конь Блед. Помните четырёх всадников? Вспомним гравюру Дюрера.
Таком образом, цвет присутствует в 3 строфах из четырёх. Совершенно завораживающе в 1-й «зелёные туманы», во 2-й leichenfahl не просто библейское бледный, призрачный, но с усилением leichen от Leiche f труп. И в 4-й имплицитно, сквозя красным в слове verblutet, «истекает кровью». Это сказано о звере, но по Новалису, камень, растение, зверь имеют самое верное отношение к человеку. Нет цветовой метафоры в 3-й, но там запах и зов.
Стихотворение заканчивается сакраментальным «У пруда в обнимку любовники спят». В собрании стихов ГТ можно выделить в отдельную категорию такие, которые заканчиваются подобным образом. «Брат и сестра дрожат в заглохшем парке», один из примеров. Почти везде, где есть слово Liebende, речь о них, горемычных Geschwistern. Вот и сестра появилась, как я и обещал.

 
 
СУМЕРКИ ЛЕТНЕГО УТРА

В зелёном эфире вдруг вспыхнула звезда,
И чуют: утро, — кто не спит в больнице.
Колоколов далёкий звон как будто снится,
В кустах безумие незримого дрозда.

На площади изящен монумент и одинок,
И астрагалы во дворах так нежно-алы.
Вкруг деревянного балкона мреет воздух вяло
И мухи чуть шевелятся, упав в вонючий сток.

За серебристой занавеской, впрочем, мир вовсю живёт:
Объятья, грудь, о как нежна, мельканья рук и губ.
В строительных лесах у башни стук тяжёл и груб.
И месяц белой плесенью пятнит небесный свод.

И призрачный, как сон, аккорд восходит и парит.
И выплыли монахи из церковных врат.
И в Бесконечном сгинули, как на подбор, подряд.
И светлая вершина в небе надо всем царит.

 
Как бы ни была устойчива и жестка эстетическая программа (не побоюсь сказать, схема стиха ГТ эпохи «первой зрелости» 1912 года, когда его опусы стали публиковаться в авангардистском журнале Der Brenner), каждое стихотворение по-своему уникально. Однако когда отдельные элементы сборки вроде всё те же, а на выходе мы получаем что-то опять другое, свежее и оригинальное, хоть и узнаваемое, то это похоже на волшебство. Композиция плоскостна, как на холсте, но сцен так много, и динамика так высока, и при этом идёт атака попеременно на все органы чувств у читателя, включая осязание, и это не мешает решению ни чисто живописных задач, ни созданию неуловимого, несхватываемого образа утра, в котором странное, необычное, вплетено в квази-реальное. Нежный, нежный экспрессионизм!

 
 
В ЛУННОМ СВЕТЕ

В сенях нашествие мышей и насекомых,
Войска беснуются, всё в лунном свете тонет.
И ветер, вскрикнув, как во сне, мычит и стонет.
На стёклах тени листьев заоконных.

Не к месту вдруг на ветках щебетанье,
И врассыпную пауки по стенам голым.
В прихожей луч скок «зайчиком» весёлым.
Прекрасное в дому живёт молчанье.

Блуждают огоньки дворами хмуро.
Тряпьё, труха древесная, хлам вздорный.
Звезда скользит озёрной гладью чёрной,
Там древние ещё стоят фигуры.

И очертания других явлений сущих
И начертания на треснувших дощечках,
Живых картин цвета, сюжетов вечных:
Перед Марией – ангелов поющих.

 
Стихотворение даёт пример работы не с цветом, а со светом (и тенью). Назову это красиво «динамической модуляцией света». В 1-й строфе после всё заливающего, на фоне неприятного чёрного мельтешения (мыши, крысы, насекомые), лунного света, видим тени на окне. Во 2-й появляется пугающий дрожащий «зайчик» на фоне голой стены. В 3-й тревожные блуждающие огоньки. И наконец в 4-й, своеобразным разрешением, появляется звезда, скользящая по чёрной воде. И всё это как удивительная прелюдия к экфрасису: на иконе (или картине) поющие ангелы перед Марией на троне. А звезда и Мария, как мы знаем, связаны множеством семантических нитей. Никак не случайны в таком контексте слова Vielleicht die Farben, «возможно, цветные, скорее всего, в цвете». Андрей Тарковский использовал этот приём в чёрно-белом «Андрее Рублёве», «включив» цвет в заключительных кадрах фильма. Сверх-реальность икон, являющих незримую, но истинную реальность, выделяется цветом. Таким образом, мы доходим до замысла ГТ относительно использования цвета в его лучших стихах. Теряя дескриптивную функцию, цветА обретают функцию «иконописную», становясь зримыми яркими маркерами незримой истины. Маркерами трансгресии.

 
 
СКАЗКА

Под жёлтым солнцем брызгает фейрверк;
В старинном парке маски в диком раже.
А в сером зеркале небес – пейзажи:
Крик фавна дик, да так, что свет померк.

Его оскал в лесу – луч золотой.
Шмели в настурциях, бой рукопашный,
Конь Блед летит, и призрачный и страшный,
Пылают тополя, теряя строй.

Малышка, утонувшая в пруду,
Как некая Святая, в голом зале,
Но луч из туч, — и веки задрожали.

В теплицу старики идут в саду
Полить цветы, а сами глухи, слепы.
Так сбивчив шёпот сна, тупой, нелепый.

 
Почему сказка? Потому что страшная. Слово Märchen происходит от слова die Mär невероятная история, рассказ, в который трудно поверить. Мы вступаем в область (сексуальных) перверсий, видениям на грани с бредом. В первой же строке избыточное усиление, зачем называть солнце жёлтым и запускать фейерверк при ярком свете дня? Во второй безумие охватывает не людей, а маски. В третьей – вместо обычной метафоры-штампа «зеркало воды» зеркало небес, отражающее пейзажи, мир перевёрнут. Завершается строфа диким криком фавна. Дальше – больше. Начинается эсхатология. Даже шмели, символ и метафора мирного труда и идиллии, вступают в военную рубку. И тут мы доходим до терцетов, которые в сонете обычно меняют или прибавляют смысл катренов. И кого мы там видим? Die Kleine, малышку, да-да, сестру, любовницу, чего уж там, Грэтль, которая в этом страшном видении-рассказе утонула. Но мало того, утонувшая ведёт себя странно, луч (из) облака слепит (!) её. Во всяком случае, она живее стариков в заключительном терцете, которые «stumpf und krank», «тупы и больны». Малышка в «голой комнате» лежит, как «некая святая»: доводит это «сказание» до «абсолютной метафоры», превращая весь текст в стихи an sich. В поэзию как она есть.

 
 
ОДНАЖДЫ ВЕСЕННИМ ВЕЧЕРОМ

Друг, вечер, сумрак, мне обставший очи,
Зелёными озимыми приди.
Торжественные ивы впереди;
Любимый голос шепчет среди ночи.

Коснётся ветер милого, что пели,
Нарциссов дух серебряным перстом.
В лещине чёрный дрозд свистит о том,
И пенье пастухов из тёмных елей.

Как медленно дом растворялся в дыме,
Берёзки появляются в виду.
Созвездье одинокое в пруду –
И тени льют шарами золотыми!

И, значит, время чудо сотворит,
Так ищут ангелов в чудесных взорах,
В игре невинной, восхищённых, скорых.
Да! время чудодейственно творит.

 
И вот мы фиксируем момент, когда ГТ пытается выйти из жёсткой схемы, которая принесла ему успех, но теперь стала его стеснять. Первая попытка не выходит за пределы регулярного стиха, автор, обогащённый удачным опытом, делает шаг назад, возвращаясь к теме ночи-смерти-ночи в новой редакции, пытаясь совместить несовместимое, а именно, с таким трудом найденную поэтику с символистскими приёмами и церковной лексикой: wundertätig, чудотворный. Какие-то дивиденды это ему приносит, лиризм в стихе сквозит необыкновенный. Но дальнейшее покажет, что это его не устроит. Однако есть и кое-что новое, а именно: одинокое созвездие в пруду подсказывает мотив преображения, нового состояния после смерти, дающего простор живописным видениям (а это немало!) Пока мы видим черновик, концовка патетична и скомкана, но черновик, открывающий перспективу.

 
 
СКОРБНАЯ ПЕСНЬ

Подруга, что зелёными цветами
Жонглирует в садах, луной залитых –
О! Что пылает там за тисами ограды!
Золотые уста касаются моих губ
И звон стоит, как от светил
Над Кедроном.
Но туманности звёзд собираются над равниной,
В танцах диких, невыразимых.
О! Подруга моя, твои губы
Наливаются зрелостью граната
У хрустальной раковины моих губ.
Тяжко лежит на нас
Золотое молчание равнины.
К небу восходит дымящаяся кровь
Иродом
Убиенных младенцев.

 
И вот решительный переход от условного Новалиса к условному Гёльдерлину, которого немецкоязычные интеллектуалы начинают читать все и запоем. Что Рильке не расставался с синим томиком, что Тракль. Наряду с Ницше он становится культовым автором в предвоенное время. В чём смысл такого поворота? Экспрессионизм это запрос на поиск нового художественного языка. Новалис дал Траклю мистическую глубину, Гёльдерлин – способ высказывания, не стеснённый рамками метрических схем, как обручами, сжатых рифмами. Конечно, в пределах новых возможностей несопоставимое лучше связывается в единое целое. В случае с Траклем это ещё и умножается на смелость строки, упругость и звонкость высказывания, с успехом обретённую дерзость образов и сопоставлений, мастерство эффектных концовок (только что мы видели запоротую концовку, урок выучен!), размашистость и артистизм, позаимствованный у живописи, наконец, эротику, как раз к этому времени в живопись хлынувшую. Muschelmund мощный почти-неологизм Mund рот, уста; Muschel раковина, ракушка*, вообще-то, (как бы приоткрытая) створка раковины, этот вставной натюрморт, описывающий поцелуй, ракушки и плода граната, вдруг срывается в один из самых кровавых и садистических евангельских эпизодов с избиением младенцев…Такова странная логика этих видений, связывающая личное с историческим, биографическое с преданием, религиозное с эросом.
* Но и кое-что ещё, хотя и не только женские гениталии, ср., например, у Готфрида Бенна «Анадиомена, вечная раковина»

 
 
1.
ВЕСНА ДУШИ

Синим, белым, в поздний час,
Вверх цветам расти пора,
Ткётся серебром игра
Одиночества для нас.
Жизнь опасная цветёт,
Сладкий сон, могила, крест,
Колокольный благовест,
Всё сияет и живёт.
Ива впрах мерцает здесь,
Свечкой, в лёт, в эфир и в сны.
Шепчет, блазнит бог весны,
Влажный плющ трепещет весь.
Хлеб-вино: озимых цвет.
И органа торжество.
Вкруг Страстей, Креста Его,
Призрачный неверный свет.
О! Как сладки эти дни.
Дети в сумерках идут.
Ветер всё синее дует.
Дрозд: всё шуточки одни.

 
2.
ВЕСНА ДУШИ

Вскрики во сне; ветер пляшет по чёрным заулкам,
В просветы сломанных веток кивают весенняя синь
И ночные багряные капли — гаснут звёзды вокруг.
Брезжит зелёным река, серебром отливают аллеи
И башни старинного города. О, смирение хмеля —
В лодке нестись сквозь туманные зовы дрозда
В садах, как дети, проснувшихся. Светится розовый флёр.
Торжественно воды шумят. О, влажные тени,
Лугами крадущийся зверь; зеленое, цветень ветвей
Коснётся хрустального лба: лодка сверкает, качнувшись.
Из розовых облаков на холме слышится пение Солнца.
Огромно молчание елей, их строгие тени в реке.
Чисто! Как чисто! Где пути твои жуткие, Смерть,
Седое безмолвие камня, где же вы, скалы Ночи
И беспокойные тени? О, лучистая бездна солнца.
Сестра, когда на поляне нашел я тебя,
Был полдень в лесу и огромно молчание зверя;
Под буйно разросшимся дубом белела ты, цвёл серебристо терновник:
Взыграли в сердце тогда всемогущая смерть и поющее пламя.
Темнее вода обняла прыски и краски рыбёшек.
Час скорби, молчащий Лик Солнца;
Душа на земле – Постороннее. Брезжит, исполнена духом,
Синева над поверженным лесом и долго звонит
В селении колокол: мирные проводы в последний путь.
Над белыми веками мёртвого – тихо цветущий мирт.
Тише вОды шумят в склонившемся Послеполудне,
Темнеют зелёные заросли, радость в розовом ветре.
Нежный псалом поющего брата горит на холме.

 
Два стихотворения моего героя, обнажающих чёткий водораздел в его поэтической эволюции. Оба называются «Весна души». Одно – из собрания неопубликованных при жизни (и то, что оно не опубликовано, очень характерно). Другое – из второго сборника, «Видения Себастьяна», 1915, составленного автором, хоть и не успевшим его увидеть. Первое следует «условному Новалису», второе «условному Гёльдерлину».
Первое – мистические «сновидения», регулярный 4-стопный рифмованный хорей, странная смесь радости-печали в текучем ино-бытии, визионерство. Второе – мистические видения (не сны), с нерифмованными длинными дышащими строчками, где субъектом – душа, с удивительной сентенцией «Душа на Земле – Постороннее», не как вариация на тему Новалиса «человек в этом мире – Странник», а как откровение в гёльдерлиновском смысле, в духе его парадоксальных высказываний о здесь-бытии, анахронистично подыгрывающих будущим хайдеггеровским построениям.
Визионерство против откровения. КрасОты короткого метра против красотЫ выбежавшего на волю (из решётки размера) чудесного слога.
Что касается названия, то пока два соображения (на самом деле их больше).
1) В другом стихотворении из «Себастьяна», а точнее, прямо в следующем, ГТ говорит: Es schweigt die Seele den blauen Frühling. Душа вымалчивает синюю Весну. Выясняется, что весна не снаружи души, а внутри неё, её внутреннее состояние. Это душа души, можно было бы продолжить вслед за Хайдеггером.
Другими словами, весна души это весна, происходящая в душе, а не душа весной.
2) «Духовный год», словосочетание, которого нет в первом сборнике, появляется во втором, и тут же времена года перестают быть сменой сезонов, а начинают означать внутреннюю жизнь (странствующей) души (посторонней на Земле). Разумеется, метафорически она описывается и через приметы пейзажа и изменения в атмосфере, но центр тяжести переносится на другое. Если у Тракля-Новалиса жизнь брезжит в другом (месте), но мы её прозреваем здесь, то у Тракля-Гёльдерлина, да, жизнь происходит здесь, но она в другом.

 
 
ЗАКАТНЫЕ СУМЕРКИ

Искры! – и фавны орут на испуг,
Пенятся в парке огнями каскады,
Вонь от металла, стальные аркады,
Город вращается Солнца вокруг.
Двойку из тигров бог лихо запряг,
Мчит мимо женщин и ярких базаров,
Золото льёт ручейками товаров.
Воют невольники за просто так.
Пьяный корабль развернулся в канал,
Солнце – снопами зелёными спето.
Ясный концерт бессловесного цвета
Тихо, светло у больницы блистал.

Роскошь зеркал, что твой Квиринал –
Мрачных. В кружениях пустопорожних
Мостокрушений железнодорожных.
Бледный демон у отмелей ночь простоял.

Бабы на снОсях, чья суть не ясна,
Их в сиянии скользком видит Зритель невольный.
Для Отходящего звон колокольный –
Клад золотой в сером ужасе сна.

 
Кажется, понятно теперь, почему оказалось среди неопубликованных. Мощные видения слишком явно берут исток у прОклятых поэтов. Вводя в канал (в один из важнейших для своей поэтики топосов) Пьяный корабль, Тракль даёт понять, что он этого и не скрывает. Кажется, что это стихотворение мог написать любой из видных поэтов-экспрессионистов, Георг Гейм, скажем, или Пауль Больдт, но ГТ и тут интереснее. Все эти видения обретают другой смысл, если их видит умирающий человек. И аранжировка колорита изумительна: Неназванный красный (искр), золотой, зелёный (где его не должно было быть), бледный, снова золотой.
В первом сборнике поэта было стихотворение под названием «Маленький концерт». Теперь можно убедиться в правоте комментатора (т.е., моей), что речь там шла не о музыке и не о звуках, а о цвете (сменяющих друг друга цветовых пятнах)
Квиринал – один из семи римских холмов и дворец на нём.

 
 
ЦЕРКОВЬ

Архангелы хранят алтарь; нервюры;
Покой и тень; луч синих глаз негласный.
В кадимом ладане да яды грязны.
Шаг в пустоту – о, жалкие фигуры.

Скамья черна: мадонной, у оконца
Малышка шлюшка, бледны щёки, выя.
Луч золотой, фигуры восковые;
Бог с белой бородой, Луна и Солнце.

Колонны мягки, рёбра жёстки, грубы.
Хор мальчиков – смерть голосов прекрасных.
Как под водой, расплылся цвет опасный,
Текучий красный – Магдалины губы.

На снОсях баба, тяжкий бред неясный,
Идёт сквозь мрак, хоругви, маски, лица.
И тень её крестом на плащанице.
На стенах в известь ангелы бесстрастны.

 
Сложные отношения с религией у молодого человека, воспитанного в духе строгой веры, но умеющего думать, отражаются на стихах, касающихся церкви. По сравнению с попытками 1909 года, когда автор пытался всунуть в «религиозный» текст мало кому интересные «факты биографии», достижениями этого опуса можно считать более глубокую объективированность, когда композиция строится на контрасте (в рамках одной строфы) покоя и движения, презентации и действия, пафоса и сарказма, вплоть до сопоставления «чёрного» и «белого»: чёрная скамья, белая борода Бога. В конце выясняется, что первое это экфрасис (попросту, роспись стен), а второе – поэтические наблюдения за жизнью внутри сакрального пространства. Весьма занятный получился этюд. В переводе я не ставил себе задачу убедительно передать синтаксис, а свёл текст к назывным или почти назывным предложениям. Таким образом, кажется, удалось схватить общую аппликационность картины. Такую же технику аппликации применял Тумас Транстрёмер полвека и больше спустя. Настолько успешно, что и рифма стала не нужна. А от размера остались рудименты. Строфики вполне хватило.
Самое интересное из стихотворений этого «сюжетно-топологического» ряда то, где начинаешь догадываться, что свидание брата с сестрой началось с посещения церкви, куда они, по-видимому, пришли разными путями. Шифровались, на языке нынешних подростков. )

 
 
К АНГЕЛЕ
(2-я редакция)

1
В пустынных комнатах – судьба-сиротка.
Безумье нежно льнёт к обоям, к ране
Окна, краснеющим цветам герани,
К хиреющим нарциссам, мглой короткой,
Как алебастр в саду, сверкнувшим кротко.
В покровах Индии рассветы сини.
И страшно Страннику, когда в пустыне
Он ночь без сна проводит над Ангелой.
О, сладкий ладан, и под маской белой
И боль и память — чёрные отныне.
О нежный смех, о зоб дрозда в долине!

2
На жатве колкой, под тяжёлым небом
Усталые жнецы хмельны от мака,
Дух молока томит, густого злака,
И долгий колокол, пропахший хлебом.
Ворона падает комком нелепым
Туда, где гниль взопрела, в тихом месте —
Где золото цвело, и в этом жесте —
Молчаньем детским гиацинта словно,
Вино и хлеб, о выкормыши персти —
Для Себастьяна лик её духовный.
АнгЕлы дух – лик Облака безмолвный.

3
Плоды, круглеющие перед всеми,
Вы губы ангела, красны и влажны,
Вы нимфы, над ручьём склонились важно,
Ленивый полдень – медленное время,
Зелёное и золотое бремя.
Но любит дух вернуться к играм плоти.
И тучи мух летают в позолоте,
Над падалью роясь клубком тлетворным.
Так демон хмурится — гроза в полёте! —
В тени могил все кипарисы в чёрном.
И первой молнии сноп искр над горном.

4
Под серебристый шёпот листьев ивы
Дождь нескончаемой свирелью длится.
Как неподвижны на закате птицы!
А в чёрных ветках — синие заливы.
И ты, поэт, их пастор терпеливый,
Как ты скорбишь теперь во тьме прохлады.
Вдыхая мак и ладан у ограды,
У края леса – скорби тень, печали:
АнгЕлы радость, игры звёзд, отрады,
Влюбленных ночь укроет, как вначале.
У края леса – скорби тень, печали.

 
АнгЕла, это имя уже встречалось нам в первом сборнике, 1913 г. (и ещё встретится дальше)
Вспомним:
…и молча слёзы
Светловолосый льёт учитель над Ангелой.
Образ умершей девочки является и Себастьяну, проливая свет на тайну и этого имени. Конечно, это сам автор, и название второго сборника, «Видения Себастьяна», указывает на него. Это книга видений Георга Тракля, в изменённом сознании, в бреду, в облике умирающего святого. А АнгЕла открывает для него духовный мир, помогает проникнуть в незримое. Связан ли её образ с образом сестры? Думаю, да. Тем более что в концовке 4-частного стихотворения упоминаются Die Liebenden, влюблённые, любящие, любовники.
Можно ещё отметить здесь изысканную строфику (5-1-4-1) с хитро устроенной системой рифм. Мастерство версификации сливается в одно с мастерством смешивать радость-печаль по рецептам Новалиса, получается декоративность во вкусе эпохи (тот же Климт) и сквозяще-щемящее чувство жизни-смерти, пронизывающее все три (телесное, душевное, духовное) уровня в человеке.

 
 
ШЕСТВИЕ ЗИМЫ В ТОНАЛЬНОСТИ ЛЯ-МИНОР

Из веток, в снег, под чёрным покрывалом,
Звёзд частых красные шары. Сугроб.
Священник молча провожает гроб.
И снова ночь забьётся карнавалом.
Вороны пролетают рваным платьем;
Пленяют сказками страницы книг.
Волосьями в окно трясёт старик.
Больную душу демон сжал объятьем.
Замёрз фонтан. Обрушился в утробу
Ущелья – сгнивших лестниц остов. Гул
В старинных шахтах в темноту шагнул.
Мороз корицей освежает нёбо.

 
Почему бы и не соната Шуберта?
(чем хороши фрагменты, черновики и не вошедшие в корпус тексты; мало того, что они и сами по себе бывают прекрасны, но и содержат подчас интересные сведения)
В других стихах сестра (Грэтль) играет сонату Шуберта.
А здесь названа тональность.
Почему бы тогда не Piano Sonata in A Minor D 784
Подходит под шествие зимы и под карнавал.
(Кстати, одна из любимейших моих шубертовских сонат)
И пусть для нас её исполнит австриец Альфред Брендель.
https://www.youtube.com/watch?v=7tOwEDVaRfA
22 минуты прекрасной музыки
или португальская пианистка Мария Жоао Пиреш
https://www.youtube.com/watch?v=jyaUCVjVoBQ
раз уж сестра;
прекрасная, на мой взгляд, интерпретация, и извлечение звука, пусть запись и не самая качественная
или Поль Льюис с пронзительными сквозняками
https://www.youtube.com/watch?v=LidZ3VBgCgY

 
 
ВСЁ ТЕМНЕЕ

Ветер коснулся багрянца крон –
Бог это дышит: пришёл и ушёл.
Сон чёрной деревни у леса тяжёл;
Три тени упали на поле и склон.
Скудный свет сжался: брезжить, не жить,
Кротким – юдоль и печаль.
Строгому Нечто в саду не жаль
Коротко день завершить.
Тёмен орган, неизбывна вина.
Мария на троне в веках,
Вся в синем, качает Дитя на руках.
Звёздная ночь длинна.

 
Уникальность Тракля в том, что, как все экспрессионисты, он пишет, не может не писать эсхатологические тексты: всё темнее в этом мире, — но его личный Weltende (конец мира) какой-то всё же мягкий и глубокий.
Мы переживаем вместе с автором три явления Божественного в трёх строфах в тройственной же метаморфозе света и цвета. В первой Дыхание Бога, во второй нечто Строгое, в третьей спящий на руках Марии Бог-Дитя*. В первой багрянец и чёрный, во второй скудный свет, настолько скудный, что цвет неразличим. В третьей – величественный синий, тот метафизический синий, что так щедро, так плодотворно разливается по немецкой поэзии, начиная с Новалиса. И это параллельное дыхание тройственного, трёх теней, в которых мы угадываем Троицу, даёт надежду в концовке: ночь, конечно, неизбывно длинна, но и столь же непререкаемо sternenklar, ясная, в звёздах. И одновременно это рассказ, начавшееся с упоминания о ветре (тонкое наблюдение), тронувшего кроны деревьев, описание кончающегося дня в долине, с деревушкой, встающей (!) вдруг перед лесом, с брезжущими сумерками, от чего сжимается сердце, потому что гаснет свет, но тут совершенно в духе Новалиса воцаряется прекрасная Ночь.
Ясная, звёздная, трёхчастная соната Шуберта, вот что такое это стихотворение.
*Мадонна в синем, Мадонна на троне, как мы видим, не идёт вразрез с иконографией, как и спящий Младенец (Мария на лугу и пр.), но Мария на троне со спящим младенцем кажется некоторым сдвигом, который ГТ позволяет себе. Некоторым допущением. Совмещением несовместимого. Так что перед нами не икона, не иконический образ, а живое созерцание Божества.

 
 
В ПУТИ
2-я редакция

Сквозь сумрак льёт дух мирра в тишине,
Черно, пустынно: ночь и карнавал.
Луч золотой пробился в туч провал
И лавки заливает, как во сне.

Пылает гниль в помоях; ветер рад
Садов ожоги теребить рукой.
Безумцы ловят тёмный смысл какой.
За окнами – дриады мило спят.
Улыбка: мальчика желанье ест.
Врата закрыты, двор церковный глух.
Всё ждёт сонат к ним благосклонный слух;
На белом всадник мчит коне окрест.

Старик просеменил петрушкой зла,
Смеётся похотливо звон монет.
Нимб сходит на малышку шлюшку, свет.
Бела, ждет у кофейни, и мила.

Проснулось золото, узрев её в лучах!
Грохочет солнце, дальний буйный плеск.
Кривой писака лыбится на блеск
Зелёный горизонта, в сполох, в страх.

Гроза, повозки, хохот, грохот, крах.
Пустой и бледный труп во тьме плывёт.
В канале яркий светлый пароход,
Крик негритянки в диких зеленях.

Лунатики перед свечой, всё тлен,
Дух Зла – паук, тоска в его очах.
Средь пьяниц – эпидемии очаг.
Дубы вломились в дом из голых стен.

Дом Оперы воздвигся сам к утру,
Из улиц маски вдруг несёт поток.
Кой-где пожар ярится, изнемог.
Мышей летучих крики на ветру.

В кварталах вонь. Всего-то ночь спустя,
Фиалок цвет, глухих аккордов вал
Мимо голодных тянутся в подвал.
А на скамейке мёртвое дитя.

 
Ещё одна яркая дихотомия, о которой свидетельствует одинаковое название совершенно разных стихотворений: Unterwegs В пути.
Метрическое рифмованное, никуда не пошедшее, здесь, и написанное гёльдерлинским стихом (см. ниже) из «Видений Себастьяна». (См. комментарии к «условному Новалису» и «условному Гёльдерлину» выше).
ГТ даёт нам два варианта своих эсхатологических опусов.
В первом стихотворении, имеющем двойчатку (2-ю редакцию, которую я покажу позже) 9 четверостиший плотно набиты сменяющими друг друга мимолётными видениями. Во втором (ниже) плотность не меньше, но распределение её по тексту иное. И угасание мира (человеческого рода) описано иначе. Как я уже замечал, мягче и глубже.

 
 
В ПУТИ

Странника на закате в мертвецкую отнесли…
Дёгтя запах… лёгкий шелест красных платанов…
Галок тёмный полёт… на площади стража сменилась.
Солнце в чёрные простыни пало… вновь и вновь возвращаешься ты, ушедший закат.
В комнате рядом: Шуберт, соната, — играет сестра.
Чья улыбка чуть слышно в ветхий фонтан летит,
Что синея в сумерках плещет. О, как наш, человеческий, древен род.
Чей-то шёпот в саду, под окнами… кто-то чёрное небо покинул.
Обдают ароматом яблоки на комоде. Бабушка золотые свечи зажгла.
Эта мягкая осень. Тихо звенят наши шаги в старом парке
Под высокими кронами. И серьёзен гиацинтовый лик строгих сумерек.
Синий источник у ног твоих, скрытное красного рта твоего.
И вокруг – дремлющих листьев мрак, умирающих подсолнухов тёмное золото.
Отяжелев от мака, на лице моём тихо подрагивают твои веки.
По груди ходят трепетом колокола. Синим облаком
В сумерках на меня лик твой сошёл.
Под гитару поют, что в чужом незнакомом трактире взвенела.
Дикие заросли там бузины, давно ушедший день ноября,
Знакомые шаги на брезжущей лестнице, вид прокОпченных балок,
И открыто окно, где терпение сладкое так и осталось ждать –
Так не сказываемо это всё, Господи, что, потрясённый, бросаешься на колени.
О как темна эта ночь. Багряное, погасло
Пламя у рта моего. В тишине
Умирает струны одинокий звон, робкой души.
Пусть, пьяна от вина, катится в сток голова.

 
Третье стихотворение сборника «Видения Себастьяна» (1915) продолжает ту же линию, что и первые два.
Теперь каждая новая строфа короче предыдущей на две строки, последняя – на одну. Собственно, описывается угасание (дня, вечера, пламени, сознания, человеческого рода) на фоне (счастливого?) пребывания вместе с сестрой. Так долго они ещё не были вместе.
Угасание задаётся сразу в первой же строке про умершего Странника. В одном из написанных раньше стихотворений его уже, помнится, похоронили. Но здесь «снова и снова возвращается ушедший закат» – в этим мире ничто не уходит сразу и навсегда. Затем следует прогулка с сестрой, неожиданно, без перехода и подготовки, заканчивающаяся сном сестры, и ясно только, что они всё ещё рядом (в оригинале «её веки, отяжелевшие от мака, видят сны на моём челе»); строка «Sanfte Glocken durchzittern die Brust» («По груди ходят трепетом колокола») вызывают трепет и во мне. Тонкий, изысканный эротизм.
Сочетание красного (губ, рта) и синего (мрак, облако, плащ) будет занимать Тракля ещё и ещё. Звук (гитарной струны) угасает вместе с цветом (багряное пламя у рта). А «робкая душа» угасает и как звук и как цвет. И всё стихотворение называется – «В пути».