Выпуск №8

Автор: Влад Петренко

В 50-и километрах от Харькова есть село Спасов Скит. Совсем не примечательное село, кроме единственно значимого события за всю историю села, здесь ровным счетом ничего не происходило. Где-то в окрестностях, в далеком 1888 г. сошел поезд, на котором ехал император Александр ІІІ со своей семьей. Никто из членов императорской семьи не пострадал, но Александр, увидев в этом особое знамение, приказал возвести церковь Христа-Спасителя и часовню Нерукотворного Спаса.

1

Лето. Июнь. Именно в такое время  необходимо выбираться из города. Убежать, скрыться от шума, шипения, свистов, тяготения, притяжения, заземления покрытых зноем улиц. Вот и я собираюсь на выходных отправится в село, на дачу к другу. Будут только свои, самые близкие, те кто стоит всегда рядом, те с кем на одной волне, в одном контексте. В общем, все как обычно: дети, женщины, мужчины, смех, разговоры, портвейн. В общем и целом, это то что необходимо всякому человеку, но не всякий человек имеет, свободное время, друзей, и возможность принимать и отдавать. В такую пору все легко: легко жить, легко чувствовать, дышать, мирится с собой, со своим телом, со своими, своим. Электричка отправлялась с Южного вокзала около 9-и вечера и у меня было масса времени, чтобы закончить дела, забежать на почту, отправить письмо Ольге в Москву, зайти к родителям, передать документы коллеге, выпить кофе в «Дукате», купить книжку на «классическом спуске», прогуляться вдоль набережной, а потом на трамвае поехать на вокзал. День проходил в суете, суета — это такое машинальное состояние, что-то нервическое… нужно успеть, добежать, впрыгнуть в метро, растолкать локтями людей в маршрутке… из точки А в точку Б… потом в С, потом в А и обратно. В итоге солнце постепенно начало клонится к горизонту, пора было выдыхать. Выдыхаешь ты, вместе с тобой выдыхает город. Цвета становятся мягче, вечерний город становится немного меланхоличным, его бешеный ритм успокаивается. Я отправился на вокзал, на Полтавском шляхе к моему удивлению не было пробок, и трамвайчик катился себе и катился, рассекая плотный горячий воздух. Пассажиров было не много, и я по привычке сел у окна и вдруг почувствовал, как на меня накатила усталость, это чувство сродни электричеству, что струится по телу и уходит куда-то в пол. Ты ощущаешь приятную пустоту, твое тело-пустотело, ты отяжелеваешь и глаза невольно закрываются. И вот уже все плывет, смешиваются сидения, поручни, плафоны, пассажиры, какую-то тягучую, текущую, мешанину, краска течет по каналам и желобкам сознания, ты проваливаешься в сон. И вдруг, какая то грубая сила вырывает из оцепенения – насилие, ничего более — молодой человек конечная! Неприятный резкий женский голос. И тебя включают, заряд восстанавливается, нервы напряжены, мышцы сокращаются. Я вскочил и пулей вылетел из вагона, отрекошетив от такого же запоздалого человека в шапке-петушке.  Свежий воздух на минуту отрезвил меня, как будто бы с чада похмелья ты выплываешь наружу сознания зачерпывая полные пригоршни света, и воздуха.  До отправления электрички осталось 20 минут. Харьков провожал меня огнями. Только одинокие могут чувствовать благодарность к чему-то подобному – безликому целому.

2

Говорят поездные истории самые интересные.  Великое множество их было придумано, написано в стихах, прозе, говорено и переговорено. Москва – Петушки? Нет Харьков-Спасов скит, дальше идет колея, но моя история имеет свое начало и имеет свой конец, как и всякое сущее в конце концов. А может все проходящее? Может быть мои пространные размышления, всего лишь меланхолия, черная, темная тоска? А откуда ей взяться в этот светлый вечер? Она рождается с последними лучами солнца, и пропадает с первыми. Летом меланхолия не обыденное явление у тонко чувствующих людей, но легкое. Такая легкость бытия даже возможна среди коричневых, обветренных, мелкозернистых лиц попутчиков в бараке-вагоне пригородных поездов.  Ван Гога! Здесь не хватает Ван Гога! Позовите его сюда, и он точно рукосотворит реальность, отразит ее пропустив через свое всепроникающее зрение.  –  Проносится в моей голове. Пахнет скисшим пивом, махоркой, писатель сказал бы воняет, но мне это что-то родное, показывает мою страну с выгодного ракурса, как осколок затертого, исцарапанного, заляпанного краской, стекла. Как зеркало дня… как запах упоительной свободы, которая переросла в анархическую анахроничность бытия, среди беспредметной глухости пространства. И ты находишься в состоянии парения, и не только от духоты и удушья, а от внутреннего помутнения, сладко-грязно-липкого состояния души, которая совсем не похожа на помойку, или что-то около того, лежащего словно скомканная бумажка, носовой платок, грязная тряпка, надкушенное яблоко с признаками ферментации, труп с признаками разложения. Пфу-ты, труп, это я уже загнул. Светло-коричневый можно пощупать, деревянные скамейки вобрали в себя всю его благодать. Ты мог бы быть царем, императором, покорителем, завоевателем, венценосцем, лавровый венок мог бы украшать твою голову, но лавр растет глубоко на юге, может быть в Крыму? Тут бы он не прижился в отличие от тебя. Мои размышления прервал какой-то булькающий звук, какой-то осовелый алкаш что-то пытался сказать, но, пустив на пол нитку слюны, поковылял дальше. Вместо него рядом села девушка в наушниках, напротив бабуля. Общество в целом скучное и малоинтересное. Поезд тяжело заревел, через динамик послышался скрип и какое-то нечленораздельное сочетание звуков. Лед тронулся. Поезд отправился. Вообще с коммуникацией всегда были и есть проблемы, как кажется некоторым, но, когда кажется нужно креститься – присказка для бывалых. В этой атмосфере уныния всякий рад разговорам про семью, повышение цен, ремонт дорог, менты, чиновники, проститутки и тд, т.д., т.д. Я же предпочитаю молчать, молчание куда эффективнее говорения, молчаливое несогласие с тем что происходит вокруг тебя, этот мягкий протест, лучше того вздора, который доносится со всех сторон – этот сказал, этот сделал, этот сплошной хаос говорения, слез, плача, нытья, и даже самого искреннего отчаяния. Суть не в этом, а в чем-то другом… однажды я зафиксировал это в своей голове – только то имеет цену, что имеет вес. Когда я ем, я глух и нем. Мне не интересны разговоры соседей, пьяный бред человека с красным лицом, мне плевать на потребности маленькой девочки, мне плевать на потребности ее матери, я исчезаю для эти людей, я погружаюсь в молчание. Я застреваю в одной единственной точке… Работа в Израиле 1500 долл.  напечатано на бумажке и криво прилеплено скотчем… Во всем должна быть ошибка, без ошибок не бывает человеческого гения, на даже в ошибке скрыто присутствует как Бог, так и Дьявол, кроются в мелочах. Что мне действительно нравится, так это остывающая земля за окном, ветер, гладящий деревья в темноте, эта постепенно исчезающая во мне равнина. Эти одинокие, застывшие во времени, и пространстве, пролетающие за окном села, эта возможность видеть сны наяву. Сны наяву… шептать любимое имя, слышать его в разговорах, остро настраивать зрение и слух. Моя любовь безгранична, моя ненависть похожа на удар финкой, моя злость молода, зелена, как это лето, мне нравится это свобода, беспечность. Мне нравятся эти слова, как они звучат «беспечность» есть в этом, что то лихое, что то, что рвется ввысь, пытаясь вобрать в себя эту пространственную голь. Ящик, в котором мы все несемся в неведомую даль объединяет нас, соединяет невозможной своей ограниченностью. Я мысленно представляю себе, как бы ехала электричка в Казахстан? Ее путешествие  растянулось бы на месяцы, может быть года. Но в целом электричка – это ведь образ жизни, способ мышления, определенное невообразимое состояние души, «возвышенная грязь остается грязью» – скажет кто-то проходящий мимо, этот проходящий всегда утыкается лбом в двери, всегда-всегда.  Он  неприятен, он слеп и глух, но понимает больше тебя. И ядовитая злоба сковывает горло. Минуты выпрямляются, эти сморщенные волны стают прямыми, четкими, рубце-образными, мне бы хотелось замедлить их, остановить.

–  Но что же вы хотели от времени? Оно не щадит никого. – уныло покачивает головой дед в лимонной кепке. – да уж Серега! Когда-то и мы были другими…     Друзья видели себя стариками, видели себя молодыми, видели себя как-то по-другому, ощущали, как разрушается кожа, возникали морщины, огрубевали руки, что-то окаменевало внутри, но что именно они не могли или не хотели понять, ощутить, открыть это своему внутреннему взору, поэтому коротали время за рюмочкой-другой, гнали самогон, занимали себя чем-нибудь, но тело ветшает как ветшает дом, как уходит прошлое становится контуром, текстурой, трещиной в стене.

Иногда из состояния оцепенения могут вывести банальные часы или удар палкой по затылку. Русский Дзэн или магия чисел? Вот количество станций, их числа, посчитать не сложно 1 детство 2 отрочество 3 юность 4 зрелость 5 старость 6 смерть. Можно подобрать другие эквиваленты, или другую шкалу, по-другому назвать станцию. Но как ты это место не обзови все равно das sein, какой-то получается. И вот поезд останавливается – ночная прохлада и запах трав, меня должна впитать жизнь, я должен напиться из ее благодатного ручья.

Такие вот не примечательные станции хранят обывательское тепло внутри, вместе с мерным движением часов, во всем этом чувствуется какая-то бывалость, а потому молчаливость. Хорошо идти по ночному селу вдоль трассы, кругом ни души, только где ни где мелькнет огонек сигареты, завоет собака и все стихнет, на лице неба уже по высыпали звезды, воздух в июне чист и прозрачен. В каком — то дворе упало и покатилось ведро, где-то послышался матерок. Все живет и человек жив, даже вот в таких [не] одиноких местах, которые в целом своем очень одиноки. Мысль моя бродила в темноте, так же и я пытался найти тропинку к знакомому дому. Дорога осталась позади. И тут я испытал свое давнее, детское чувство страха, это не то чувство страха – не успеть, опоздать, забыть, и не то чувство страха которое испытываешь в парке где нет ни одного целого фонаря. Нет, это совсем другое чувство, оно сочетается с трепетом деревьев на ветру, с каким-то шуршанием в кустах, таинственным скрипом. Природа хочет, что то тебе сказать, но ты не понимаешь языка. Это бессилие человека по отношению к природе воспитывает не благодарность. Я знал, что там, где заканчивается зеленый заборчик, слева начинается кладбище, и там за кладбищем стоят на отшибе три дома. Там и купил себе дачу мой товарищ. Жена поддержала это решение, до города не далеко, сосновый лес рядом, что еще надо? дети на лето будут пристроены, финансы позволяют. Ее смущало только кладбище, а так… все ничего… беседка, бассейн и гараж для тойоты. Жизнь сложилась правильно.

На кладбище мне всегда было как то не по себе. Когда хоронили мою прабабку, и глубоко позже, мне доводилось бывать на похоронах близких и не очень людей. И с каждым годом доля цинизма вырастает, цинизм сочетается со словом цинк, цинковые гробы, которые доставляли из Афганистана в 80-е, были актом вполне циничным. Этим героям присваивали номера, условные даты жизни и такие же условные даты смерти. Они были молоды и хотели чувствовать свою значимость, они приезжали домой, и находили свое пристанище на кладбищах. Сколько таких могил по всему бывшему союзу? Даже не знаю, на многих из них даже нет крестов, просто яма, небольшая насыпь земли, все. Все это было давно и об этом принято молчать, знаю, что кто-то из моих воевал, но говорят, что это дело уже конченое, с циррозом печени и разложившейся психикой. Война перекраивает тело и душу человека по своему усмотрению, она может только забрать, переставить, переместить, сместить, и даже заставить забыть, оставив аффект. Но я не боюсь смерти проходя мимо кладбища, до тех пор, пока не столкнусь с ней лицом к лицу.

3

Высокий забор. Злая собака. Немецкая овчарка. Андрей завел ее как-то случайно, весной ощенилась соседская сука, и сосед уже собирался  топить. Но Андрей забрал одного. Овчарки  — хорошие, верные кобели, прекрасные охранные собаки, умные и в случае чего могут порвать. С Андреем мы не виделись год, с прошлого лета, когда ездили на рыбалку. Андрей простой, хороший, свой, сколотил себе дом, семью, машину купил, дети в школу ходят, английскую, все правильно, по плану, стабильность. Иногда смотрит на меня невзначай, думает, что это у меня на уме – а что у меня может быть на уме? Мне не быть  и не стоять в ряду «успешных» да и не надо мне этого…зачем? С Андреем мы познакомились в университете… помню, стояла золотая осень, я покуривал папироску на улице… он, душа компании, весельчак, вдруг попросил познакомить его с моей одногруппницей Светочкой… и вот они уже 20 лет вместе… я продолжаю покуривать самокрутки… он воротить дела. Мне нравится, что эта возможность сохранения всего в мире существует, есть какое то соотношение встреч  и потерь, взглядов, шепотов, полушепотов, влюбленностей, времен года, расставаний с каждым из них, но всегда есть шанс на возвращение. С Андреем наша связь не прерывалась, мы оба любили Боба Дилана, но каждый пел его на свой лад. И вот я вхожу в этот светлый дом, гляжу на эти счастливые лица. Его шикарная жена в белом платье цвета птичьего молока, его дети, одетые в пестрые костюмчики Лора и Эдик, все при них, у них будет счастливая долгая жизнь, папин бизнес, поездки за границу, квартиры, машины, маленькие драмы и большие любови. Сразу видно, над этими светлыми лицами витает добрый ангел, они баловни судьбы, она уже практически решена. Эдик женится достаточно рано в 23, его любовь будет на 2 года старше, и у нее будет солидное приданое. Благо папа банкир, мама владелец адвокатской конторы, у Лоры тоже все хорошо, картинная галерея в Нью-Йорке, салон в Москве и пару магазинчиков модной одежды в Неаполе и Риме. Все хорошо. Они улетят, как только окрепнут крылья, как только подвернется выгодная партия. Андрей любит своих детей, любит свою жену, и любит свою собаку, только никогда не умел в отличии от них любить себя, и поэтому у него всегда немного извиняющийся взгляд, будто бы все это украдено, будто бы счастье было когда-то в какой-то счастливый момент присвоено. Но ведь все всегда всё понимают, не гласное молчание покрывало лица всех этих улыбающихся людей: Степа начальник полиции, Толя начальник у проституток, их жены Маша и Даша всегда ходят вместе, у одной сумка Versace у другой Gucci, у одной кристаллы Swarovski у другой их столько, что можно создавать музей. Прелестей этих женщин и не пересчитать – Блондинка и брюнетка, одну правда нельзя было отличить от другой, кроме как обозначить Белая – Черная. Грусть не более.

Я был для них своим, я надеялся быть для них своим, я мечтал быть для них своим.

Сегодня была особенная ночь. Слишком ярко светили звезды, слишком слепой была луна. Возле костра сидела неизвестная мне девушка.

4. Портретный этюд.

Сказать тебе о тебе и слов не хватит. И не выпорхнуть птицей, взлететь в небо изможденное темное светлое кроваво красное… лицо твое словно бледная луна источает призрачный свет, движения твои мягки и легки, ты смотришь на меня и наши взгляды соприкасаются, так как соприкасается быль и небыль, одиночество радости и одиночество печали, все говорит в тебе о тебе, и слов никаких не нужно. Кто-то мерно режет время, и рядом с тобой ощущаю каждую минуту настолько остро, как чувствует дерево острие ножа, на котором вырезают пошлые любовные письма. Пошлость не сопоставима с любовью, любовь — это такое обновление, она чиста, прозрачна и тиха, как твои ладони будто бы две ладьи, голос твой это волны, ворочающие гальку, мне хотелось бы ощутить прикосновение на своей коже, так что бы это было взаправду по-настоящему, без притворства, я уже выхожу за рамки: портрета, пристойности живописания, писания по живому, писания жизни в конце концов в сердце всегда есть поры, в которых прячутся неведомые до поры чувства.

Твои стройные чувственные сильные ноги, ты могла бы охотится, преодолевать значительные расстояния. Ты могла бы парить над травой, которую измяли копытами коней иноплеменники. Тонкость березы ничто  по сравнению с твоим телом, сила твоя взята из самой земли.

Я смотрел на это бледное лицо и не мог понять, что за дивная рука мастера создала? Может ли быть это человеческих пределов красота? Красота заключается в тайне, за которую невозможно заглянуть? Есть ли предел совершенству? Может ли творение затмить своего отца?

Она сидит у костра поджав ноги. Она ходит вокруг него, собирая растрепанные волосы в пучок, она двигается в ритме, этот ритм вибрирует. Это такое же чувство, как когда ты стоишь между деревьев на холме, и перед тобой открывается вид на долину, в которой появится лачуга, потом селение, потом город. Так и эта душа росла, росла, росла передо мной, что бы с хлопнуться и сказать

–  Привет. Я  Таня. Меня Даша в гости позвала, а тебя как зовут?

Эта улыбка все портит. Эти слова путают карты, этот диссонанс, словно отрыв, словно крушение, словно портрет залили краской и теперь она стекает по нему желтым. Но мне нравятся терракотовые цвета, этот цвет для меня Terra Incognita… и всего лишь банально желтый? Такой же банальный и светлый как солнце, что начнет свое пробуждение через несколько часов. Рождение нового дня будет в муках, как и всякая жизнь, обреченная на мучения, думая лишь о золотом. Эта девушка будет свободна, как то, что свободно рождаться и умирать. В общем, как человек.

Я не ответил.

Я ничего не мог ей сказать.

Поезд сошел с рельс.

И мне остается только ждать и молиться, что бы день настал и омыл меня своими лучами, как иные девушки омывают слезами усопшую любовь.

А назавтра было Воскресенье. А назавтра куколка снова станет Бабочкой.