Выпуск №8

Автор: Сергей Васильев

 

роман воспитания

 

глава двадцать седьмая

 

неделя первая

Он говорит: «Я находился на опасной грани за-сознания». Ты говоришь: «Шесть, семь, ноль, восемь». Я думаю о невозможности нелюбви в такую погоду, о физической необходимости одеяла и того, что под ним, того, что вокруг, преимущественно слева (но иногда справа) и между.

———

Синие трупные ногти не ведут к равноправию, épater les migrants, шотландские ночи и похмельные дети, и какое настоящее здесь самое настоящее, когда потолок abandons shape, то стекая, то застывая, то стекая, то застывая.

———

Ты говоришь две секунды или одну секунду, перекатывая во рту барбариску. Таёжные зори и заброшенные мельницы, из двух звуков получаются все остальные, окутывают тебя облаком электронного дыма, реверберируют в рёбрах, но через сорок восемь часов затухают.

———

Станцуй мне сгоревшее дерево, эпохэ падающей листвы; сломай вертикаль танца своим падением, но пальцы в саже не замарай. Это важно: пальцы в саже не замарать.

———

Запасной выдох в переполненном пазике — и бездыханным ты уже не останешься. Ежедневный пазырык кочевья на работу, культура наступать на ноги, пакеты и лямки рюкзаков попутчиков, извинительно улыбаясь и переступая на ноги, пакеты и лямки рюкзаков других попутчиков.

———

Вишнёвый табак на балконе имеет больший революционный потенциал, чем годовщина революции в буржуазном кинотеатре. Апология нежности, переспелые сливы, педагогика угнетённых, тёплая бамбуковая циновка под босыми ногами.

———

Осенние снегири (ангелы малые) полощут горлышко родниковой водой. Клокочут, клокочут, пока отчуждённый от тебя труд шелестит страницами родной речи, прямой, как за окнами магистрали, как травмы любви и нелюбви.

 

неделя вторая

Он говорит: «Согласно открывашке сентябрь девятнадцатого похож на июнь тридцать первого». Он говорит: «Медикаментозный коммунизм уже не наступит». Выхолощенная советскость в прилизанном конструктивистском гараже лениво потягивается, жуя беляши, канапе, чебуреки.

———

Искусство лёгких касаний сосков языком, подмёрзлая нега в коконе одеяла. Выкорчеванный пень как символ мелкопоместного урбанизма зияет под окнами (но не теми).

———

Ты говоришь: «Я не мою голову вареньем». А копоть конструктивизма оседает в волосах, кольцо пожаров прихотливо сжимается (шаг назад, два шага вперёд, шаг назад, два шага вперёд), пока забытая роскошь деревянных окон и балконных дверей держит в тонусе, поёживая.

———

Ты закрываешься в ванной и съедаешь банку варенья, ты выходишь и говоришь: «Что-то у нас вафлями пахнет». Клочья обиды парят в пустотах помещения, оседая на людях, стаканах и книгах.

———

Дублин (Дания) немного горчит. Дым поднимается от Байкала-7 до Байкала-1, минуя линии и лужи, вариации на тему мха и вариации на тему кефира. Лёгкое дыхание, слишком лёгкое, но пепел из чаши всё равно разлетается на все три стороны света, разлетается, а дышится легко, легко, но через раз.

———

Между примитивистским осликом и наивным тигром родом из Оренбурга пролегает дорога в несколько водолазов. Между замыслом и воплощением, как известно, опускается тень. Между желанием и содроганием проходят наши границы, каждый раз новые, но каждый раз неподвижные, и мы бьёмся о стены в попытках исхода.

———

Глубоководное погружение и беспокойный четырнадцатичасовой сон как ещё один способ индивидуации. За мытьём посуды приходит желание купить огородное пугало.

 

неделя третья

В пригородной утопии время свернулось калачиком и выжидает: в клубе юных техников тебя до сих пор учит работать памятка из приёмной Ленина; но не забывай, что для тебя это действительно место, которого нет, ибо который уж год всё тебя отторгает, хотя им-то ты и сформирован; не забывай, так всё будет честнее и горше: этот сеятель снега — мозаичная церковь запылённой панельки — растворимое кофе со вкусом носков.

———

Ребёнок прерывает чтение Л. и говорит: «Меня уже тошнит от этой смерти».

———

Ангел с бутылкой и розой — авангардный орнамент масс — отчуждает детей и их лица, залитые светом октябрьского солнца, пробивающего плотные чёрные шторы французских окон советской библиотеки.

———

Древние греки затыкали дыры в мироздании свиньями, но οὐδὲν μένει, и даже собственный почерк становится непонятным уже через час, что уж говорить о чём-то большем, о чём-то отличном от состояния, в котором и остаётся лишь обхватить колени руками, бесконечно нашёптывая and death shall have no dominion, and death shall have no dominion, and death shall have

———

Посреди репетиторской потогонки удивлённо встречаешь отзвуки прошлого, отзвуки общажных голодных споров про Кьеркегора, когда пиво стоило блаженные докрымские двадцать рублей, но и это неважно, а важно то, что кроме Кьеркегора, в общем-то, ничего и не было нужно: или Кьеркегор, или пиво. Или! Или! лама савахвани?

———

Он говорит: «Когда я пишу верить имплицитно, что-то во мне меня умирает». Ты говоришь: «Я смотрю на вокруг». Пессоа говорит: «Как отношения с демонами могут быть легче, чем отношения с грамматикой?»

———

Вода переходит в огонь, бросает то в жар, то в холод. Сибирский де Кирико щурится на ангелов и блондинок в тумане.

 

неделя четвёртая

как искры, чтобы устремляться вверх.

———

Тонуть (или вязнуть?) в символических актах, провинциальное растиньячество пестовать (но на все Парижи не хватит даже метафорических кулаков). Устать, но выстоять почтовую очередь, принести домой совсем новенькое огородное пугало.

———

Письмо на салфетках, письмо в телеграме, письмо на бегу; психогеография кладбищ в осоке, бессознательный дрейф на работу. Ежеутренний шмон — это в некотором смысле в крови — проходит автоматически, равно как и двери открываются и закрываются, открываются и закрываются, открываются, и пора уж на выход с вещами.

N.B. Определять степень усталости по длине тире.

———

И как бывает необходимо иногда сбежать с работы, так и в тишине порой ощущается острая физическая потребность. Работу, собственно, для того и нужно прогуливать: полежать в тишине, бессилием воли останавливая энтропию, перебирая в уме все потуги доказать, что сознание определяет бытие, а никак не наоборот, перебирая в уме череду бесславных поражений и невольно морщась, словно опять и опять узнаёшь, что любимая тобою спаржа — это и не спаржа вовсе, а плёнка, снятая с соевого молока.

———

Ежеутренний привкус крови во рту, еженощные нежности тихие. Святое il dolce far niente.

———

Он говорит: «Я не знаю, что такое четыреста сорок рублей». Viva la resistance в туалете бара с крафтовым пивом.

———

Жёлтый цвет апроприирован, он рассекает город, движется хаотично, причудливо, многолико, по одной ему понятной ризомной логике. Пытаешься распутать её, но лишь вязнешь всё глубже. Пытаешься не скатиться в роман идей. Ждёшь, когда объявят твою остановку.

 

неделя пятая

Но если эта башня везде, то что же ещё остаётся, кроме вечера этого бархатного, исчерпанного метода кроме.

———

Долгожданный дождь мочит синюю птичку на гусенице, экраны промзон запустелых. Мимо дач, мимо кладбищ в осоке, неосознанных горестей мимо.

———

Не работает сцепление поверхностей, но всё равно вдруг оказываешься в очередном осколке утопии, то ли советской, то ли домонгольской. Смотришь, мокнешь, удивляешься, пьёшь водку, закусываешь тарталини, а дети светятся, а водка вкусная, а осмысленность обволакивает.

———

Снежинки застревают в паутине — не более, чем анархия — всё было хорошо, и ничего не будет саднить.

———

My sweetest choice.

———

Деревянный мрамор колонн, колоссальный резной палисад. Нутряная потребность в рефлексии: нехотя хочется думать.

———

Это пьяненькая йога на полу, это моменты постижения реальности, это чёрт знает что, но прекрасно, это здорово и вечно, это трюизмы, и хер с ними.

 

неделя шестая

Не такая простая задача: разграничить хюгге, внутреннюю эмиграцию и мещанство, скользить между, стараясь ноги не замочить. Through the glory of life / I will scatter on the floor как idée fixe.

———

Разбивая молчания, метрономом качаться меж створок окна.

———

Она говорит: «Я не люблю рассказы про больных людей, мне становится жалко и страшно». И добавляет: «За людей, которые с ними взаимодействуют».

———

Разбирать непарные носки по парам, думать о Платоне. Наш пир: говорить про вино, пить любовь.

———

Портрет художника в похмелье: непокой и безволие, убегать в другой город (быть живым по Фромму), который уж год от непокоя и безволия в это время и из этого места убегать в другой город, где глаз может царапаться хоть о какие-то возвышенности. Да, так нельзя, но как можно?

———

Залечь на дно в Красноярске как смена оптики. Знать и не-знать одновременно.

———

Писатели: Сэй-Сёнагон, Монтень, Розанов, Ильянен.

 

неделя седьмая

Ты говоришь: «Всё, что быстро, любить необязательно».

———

День погребальной культуры: небезызвестный ворчун летит над могилками японских военнопленных прямо в отдел натюрмортов.

———

Пепелище чужого детства: обрывы памяти и обрывки людей, возвращение имён из тюрем и крематориев.

———

С. с баннера красноярского краевого комитета КПРФ говорит: «Теперь вы поняли, кто такие враги народа?»

———

Стаканчик голубой, или розовый, или салатовый. Суаре по утрам, суаре вечерами, суаре на бегу: суаре, чтоб проснуться где-то между сибирским и русским севером, между снегом и снегом посреди звуков флейты.

———

последняя заправка на пути в Териберку — смотреть и пить северное сияние — оскальзываться на ледовитых прибрежных камнях

(по поводу мокрого снега и дырявых кроссовок)

———

Строки, пугающие меня больше всего: говорят это мы / стали всем чем могли

 

 

Новосибирск — Красноярск — Москва — Мурманск