Выпуск №9
Автор: Тойво Щербаков
1.
Сколько зверя во мне?
Нечистого, злого? трусливого?
Под ризой колени в стекло о песок расцарапывая,
в нагретые до типового безразличия пески тащу я худого козла.
Черного, тощего, с бельмом на глазу и засохшим дерьмом на заду. Ему бы воды! Мутной и теплой. Кислых и вялых от непреходящей жары огрызков, накиданных пестрыми женщинами с золотыми зубами
Это пишу, обгоняя себя самоè.
заикаясь и запинаясь,
как пишущий сам,
нездоровый, недобрый, горбатый, в метро и такси за четыреста двадцать рублей, истекающий лимфой и кровью под пленкой, с опухшей от свежих чернил под поверхностью кожей — после всего отошедший на двор, но оставивший в комнате дух свой — мускатный ли мускусный, темный, как тьма, как кипящая дёготь во мне. Мне-то что, я готов.
А дурак Саваоф,
Велика, говорят, в небесах
твоя слава. На улице зимней
несоленое мерзкое мигом придет в непригодность
в термокубе, из них, в основном желто-черных и редко — зеленых,
Ненавистный всем город Москву
возвели молчаливые люди.
Дивный город, где нечего и пожелать кроме целого цельного нежного птичьего стягиваемого из-под припóднятых бёдер непонятного — влажно-горячего, что, вероятно, и есть это самое сердце,
непременно чужое
Жалкий, голодный, испуганный и обреченный, на что — не вполне понимающий, переминается, будто пугается, — кажется! — смотрит на небо, а небо как мятая ванна из цинка, и мыльная в ванне вода, и козел отбредает уныло все дальше. И не возвратится, понятно, уже никогда.
Ну а хуже всего когда мямлит внутри пан Куницкий, трусливый и ненастоящий:
у охраны ключи от дверей.
В затхлой комнате с видом на черные ветки крестов-вертолётов парящих — дворец
поднимись, обними, если хочешь взаправду обнять наконец
2.
Яков родился,
А дальше никто, да и вишни цветут как цвели, хоть и видели мы, как цветут они, только в кино.
И ведь не перестали! Не пахнет бедою утрами!
Ручьями ручьями льются в метро по вагонам привычные сладкие ароматы.
Дышит декабрь весною в окно.
Плохо проветренные палаты
В полдень обходит дежурная медсестра,
А пациенты, взаправду стараясь, рисуют плакаты.
3.
Видéние клетки, давно нараспашку открытой.
Множество дней
там опасный и долгий
зве—рь скучал взаперти.
В клетках полы не метут.
По углам непушистая пыль и истлевшие шкурки.
Тусклая жизнь, вот и скучник хищал понемногу.
Думал сидел:
«Что вы знаете о неловкости, если никогда не обнимали девочку с пушапом?
Как пригласить замужнюю женщину на концерт и на выставку. И зачем?»
Но, пишет Павел-дурак,
боюсь, —
не зря ли трудился у вас?
Ясно — напрасно, ему отвечает пресвитер. —
Толку с тебя как с погоды ниже нуля.
Чтобы не дуло,
прикрой хоть приличной рубашкой
дырки в последнем стишке ноября.
4.
Я проснулся сестрой Хачатурян,
Разлучённый с сестрами Хачатурян,
Защитившей Муса-Даг сестрой Хачатурян,
Раздавившей Ленинакан сестрой Хачатурян,
Красивой и увядающей от страха сестрой Хачатурян,
Увеличивающейся от гнева старшей сестрой Хачатурян,
Уменьшающейся от стыда и ужаса младшей сестрой Хачатурян,
Прикрывающей некрасивую наготу младшей сестры своей наготой средней сестрой Хачатурян,
Увеличивающейся от нарастающего отвращения младшей сестрой Хачатурян,
Уменьшающейся от ужаса и стыда старшей сестрой Хачатурян,
Ненужной и лишней сестрой Хачатурян.
Мец егерн, говорит прокурор сестре Хачатурян
Прижавшейся к сестре Хачатурян,
Прижавшейся к сестре Хачатурян,
И я, проснувшийся сестрой Хачатурян,
Чищу зубы как будто я свободный человек,
Мочусь как свободный человек,
Умываюсь, как будто я свободный человек,
Грею чайник как свободный человек,
Еду в трамвае как свободный человек,
Сижу за столом в хорошо проветриваемом помещении как свободный человек.
И по совместительству всех этих фактов
Получается, что я никакая не сестра Хачатурян,
Ни младшая сестра Хачатурян,
Ни средняя сестра Хачатурян,
Ни уж тем более старшая сестра Хачатурян,
И что я не проснулся сестрой Хачатурян,
Потому что могу делать все то, что не могут делать сёстры Хачатурян.
И если в мире есть какая-то свобода,
То эта свобода не даётся тебе просто так.
Если в мире есть какая-то свобода,
То эта свобода не даётся тебе просто так.
Если в мире есть какая-то свобода,
То эта свобода никогда не даётся тебе просто так.
5.
Мне кажется, я раздражаю Жанну.
Самим манером просыпаться и дальше жить,
не есть дома, тратиться на пустое, лежать зáполдень, отказываться от путешествий.
И каждый раз, когда мне мучительно хочется уйти из места, где мы сидим, я раздражаю Жанну, навроде того, как раздражает сквозняк.
«Счастье неэтично». Ну да, пожалуй, что так… Лучшие годы, поздние всходы. Паршивый виньяк. Кинематографичность некоторых поз. Турки в городе говорят «тыр-лыр-дыр», язык звучит пошлей, чем верлибр.
Кто-то подумает: это опять не стихи.
Я понимаю, в стихах должна быть система. Сложная форма глупее турецкого, как перепонка ореха грецкого скучно завязнет в зубах и привет.
Мне кажется, я раздражаю Жанну. И на первых порах ужасаюсь открытию. А потом уже нет.
6.
Зашуршат еле слышно летучие мыши
Под кровом — рассеется тьма.
Расплелись косы тайн.
Никого на асфальте остывшем.
На горе серпантин.
Заблестит, продираясь бурьянами,
бок автобуса раннего —
яркий, счастливый, умытый.
Это утренний сон,
пересыпанный корочкой дерева пряного,
без минуты совсем позабытый.
7.
Нет особых инструкций
Для лучших землей на веще,
Как чрезмерность всемирного льда
или точка росы,
Что всё та же вода.
А вообще,
жизнь — варенье на летней веранде,
и, видимо, не ерунда.
Развивается тема, включается сложный этический принцип,
оформлен мотив.
По пути
В белый полдень жара выжигает напрасно
Города.
На асфальтовых крышах
Греют спины коты. Наступает весна.
Как уродливы рифмы, беда!
Но великое счастье, что ты,
Мой читатель,
Красивый ужасно.
8.
В темном ящике комнаты
Нет потолка.
Дышит сонным теплом.
В своей смятой постели
Спит, пахнет так чудно
Мой невероятный и сильный
Зверёк.
Отчего это так нереально?
Почему это важно?
Над тобою —
Высокие сосны щекочут верхушками
Нёбо леса, сплетенное из
Всех чудес ужасающей ночи
И всех тайн густой черноты.
Но из скрытых под снегом секретов,
Самый темный секрет — это ты.
В три часа чуть тревожно и скучно.
Утро — дымная мёрзлая клетка.
Небо хуже тюремной вони,
Небо хуже больничной хлорки,
Хуже яркого солнца.
Каждый раз, просыпаясь,
Она очень злится.
Когда она злится —
Взлетают ключицы,
На тонком запястье
Чернильные птицы
Замертво сыплют
Вниз.
Говорю терпеливо,
Как будто бы стою чего-то:
Никогда никому не завидуй.
Особенно тем, кто на юге.
Нет на юге совсем ничего.
Кроме моря.
Море — жирное рыбное варево,
Дышит, словно старик,
Между черных камней влажно булькает
Трахеостомой.
На скале средь белёсых мазков
В опустевшем соцветье гнезда
Пусть другим открывает объятия
Неживая морская звезда.
Чтоб тебя защитить,
Мой прекрасный и полный решимости,
От ненужных и глупых родных,
От друзей и подруг,
Невозможный и невыносимый и непробиваемый
Над тобой словно купол сомкнется
полярный заснеженный круг.
На ресницах смерзается снег.
Варандей, Юкагир, Нычалах, Алыкель.
Оганер, Кайеркан.
На ресницах смерзается снег.
Амдерма, Курша-2, Кадыкчан, Кислокан, Сак-Елга
Покрывается корочкой льда.
9.
Стоило всё же писать поменьше!
На остановке трамвайной
Вырвало глупостью.
Пусть
Волосы вылезут — раз.
Два —
Блеск нехороших глаз
Вытечет в таз
Ох.
К празднику пожелают:
Чаще молчи,
Мало умей.
Жди. Неверие ложно. Верь.
Лучше никак, чем криво.
Делай что можно. Думай как зверь,
И сторонись быть счастливым.
10.
Зачем нужна живая человеческая красота,
Которая не вызывает желания?
Красота оскорбительна.
Она говорит:
я смываю с себя макияж
и остаюсь заготовкой человека.
Полувыбритые брови,
проблемная кожа,
посредственные черты лица,
чёрные пеньки волос на ногах
и страх смерти.
Я говорю:
раздеваюсь и лежу
на простыне —
жирное белое тело,
покрытое редкими волосами,
жалкий тёмный рожок члена,
всё, с чем приходится мириться.
Зачем мы стали несовершенны
И где найти совершенство?
Досадно и скучно.
Ну так зачем же нужна живая
Человеческая красота,
Которая не вызывает желания?
Красота оскорбительна.
11.
Хорошо быть другом человека,
который невыносим и груб со всеми,
кроме тебя,
хорошо —
бесстрашно подходить к злому цепному псу,
неловко распластывающим большое, сильное тело в летней пыли,
подставляющим под грубые ласки мощный киль оранжевой груди, господи!
Хорошо быть отверженным,
великаном,
проклятым,
диким зверем из тёмной чащи,
пугливым,
больным,
остро пахнущим.
А плохо, никуда не годится быть:
чисто вымытым,
любящим и любимым,
красивым,
мёртвым,
строящим планы.
Плохо быть человеком или ментом, нейросетью,
похороненным в ухоженной могиле, запомненным с благодарностью,
оставляющим глубокие следы, но:
хорошо быть животным,
не понимать себя самое,
трогать и пробовать,
не верить ни во что
и быть слепнущей бездной.
12.
Спустя пять лет, как начал писать это стихотворение,
продолжаю закрывать гештальты, правда, уже не столь триумфально,
чтобы совсем уж, как задумал еще тогда, прийти к гармонии
с собой, несчастным и диким. Но знамена мои пообвисли.
Что значит гештальт в переводе с идиша?
Неоплаченные квитанции за электричество в 780 рублей,
долгая зима?
Поэзия быта?
А мой первый — это, конечно, бывшая жена,
её тяжёлые пьянящие волосы
и шрамик на пунцовой щеке тридцатилетней нимфетки.
Впрочем, я уже не уверен.
Соврал про первую жену,
соврал маме, что не курил,
соврал, что люблю тебя
и еще множество раз совру.
Предательство не делает слабее (делает)
и не должно вызывать ничего,
кроме злобы и ненависти (это, пожалуй, правда).
Какие бы выводы сделать,
чтобы своим отреставрированным верлибром
нравственно помочь возрасти омладине
и укрепить дух немощных старцев?
Да, собственно, всё те же:
Нам бы вернуть террору
его сокровенную суть.
ТЕРРОР ЭТО ЛЮБОВЬ.
13.
Непременно возьми в дорогу
для того, чтобы не пропасть,
острый нож с костяною ручкой,
почерневший и плоский.
Под порогом его припрятал
Кто-то хитрый и добрый.
Оторви там верхнюю доску,
прогнившую напрочь,
и отыщешь его — самопальный охотничий нож,
завернутый в кожаный лоскут.
Волчья пасть
отвратительно пахнет.
(Как тоска моя в худшие дни! написал бы дурак)
Криво-желтые зубы. Злые глаза слезятся.
Волки выжить способны лишь в стае,
где выстраиваются иерархически очень строго.
Одиночка-волк долго не проживет. Как бы не так!
Это старое или больное животное, изгнанное прочь.
Что такому терять?
Желчь и кровь перемешаны
в прорезиненных трубах его кишок.
Он подходит к огням посёлка,
Тяжело и зловонно дыша,
Содрогаясь от смертного страха,
Появляется точечкой там,
Где рассыпан весьма произвольно
Кромки леса угольный порошок
И затем уже, обходя все живое,
Подбирается не спеша.
Скрасть собаку несложно, кошку сложнее.
Я ненавижу волков,
но мне нравишься ты.
Я ненавижу волков настолько,
насколько мне нравишься ты.
Потому, дурень, пишу это стихотворение,
что не знаю как иначе сказать тебе это.
И что именно имею в виду, когда говорю, что скучаю, тоже не знаю,
и иногда забываю
воду твоего тела
твой голос
северное сияние глубоко внутри
радужный флаг длиной в два ли
шириной два инь.
Мурманский прайд
на улице Двадцатилетия событий на площади Тяньаньмэнь.
Радостные дети на плечах похмельных отцов, заполярная Синь.
Убить собаку несложно, кошку немного сложнее,
как бы понятнее пояснить почему это так,
песик — доктор Джекилл,
кошка — мистер Хайд,
она никогда и ни при каких условиях не готова умирать.
Собаке попросту все равно. Но волк не собака.
Ему тоскливо и хочется по возможности дотянуть до того, как сойдет снег,
Обнажится черная жирная земля, земля, распаханная под жизнь, приготовленная, чтобы прикрыть срам смерти.
Я ненавижу запах могил,
но мне нравишься ты.
Нравишься ты. Поэтому
Возьми с собой нож в дорогу,
спрятанный под порогом кем-то,
кто начинал писать этот стих,
но давно и печально притих, заметив, что получается средне,
я за него, так и быть, допишу эти бредни:
спрятанный под порогом
нож прихвати
на случай, как если б тебя кто-то бил,
чтоб не пришлось ожидать, когда уже все закончится,
когда он лежит на тебе,
многократно наносит колотые раны
неустановленным заостренным предметом
в область грудной клетки, в область мягких тканей лица и шеи,
а у тебя внутри все обмирает, и ты ждешь конца,
не теряя времени,
наноси многократно колото-резаные раны
предметом, экспертизой установленным как охотничий нож самодельный,
в область его боков, в область мягких тканей лица и шеи,
разверзай его бездны, выпускай наружу плохое, оно не выходит само,
но у тебя внутри все обмирает, и ты ждешь конца,
а мы ждем вместе с тобой,
чтобы не было страшно.
Я ненавижу насилие
Но мне нравишься ты.
Мне нравишься ты.
Нравишься ты.
Нравишься ты.