Выпуск №2

Автор: Валерий Хазин

 
Liber parvus consolabilis*

 

Директору
центра спецподготовки «Аврора NDD»
Генералу S
начальника сектора
криптографии и мнемотехники
Полковника Z

 

рапорт № 1

По существу инцидента, имевшего место со Слушателем У (Личное дело MLO № 1811R) в ходе аудиотренинга 18 ноября с.г., могу сообщить следующее.
Тренинг был начат по расписанию в аудитории № 19 в 09.45.
Тематика плановая: навыки аудирования, вычленения текстуальных сегментов, тренировка оперативной памяти.
Оборудование, материалы, условия штатные. Состав слушателей и техперсонала, распределение по группам — согласно протоколу № 78-43.
В десять двадцать семь дежурный офицер передал по внутренней связи информацию старшего смены: в то время как группа работает по графику, Слушатель У не приступил к третьему этапу стандартного задания (печать сводного текста по стенограмме), демонстративно не подчиняется приказам и требует немедленного приема руководством.
Учитывая особые инструкции относительно Слушателя У, фактический срыв тренинга и экстраординарность ситуации, я распорядился привести его.
В ходе своего краткого доклада Слушатель У не обнаружил ни малейших признаков агрессии, страха или притворства — напротив, был возбужден, но настроен явно позитивно, заинтересован, контактен.
Вместо истребованных объяснений происходящего Слушатель У заявил, что если бы подобные задания были предложены группам еще полгода назад и впредь повторялись бы регулярно, — обучение сделалось бы куда более увлекательным и эффективным. После чего, не прерываясь, добавил, что ему, «разумеется, необходимо в два раза больше времени для сведения столь сложного транскрипта», — но лишь в таком случае он мог бы ручаться за результат, который, «оправдает любые отступления от правил и превзойдет все ожидания». За каковым разрешением, — было сказано далее — он и вынужден немедленно, здесь и сейчас, обратиться к руководству, хотя и не снимает с себя ответственности за нарушение режима и «нештатную ситуацию». Ему де непонятно только, почему никто из коллег-слушателей не распознал в данном задании предумышленной уловки и не последовал его примеру.
На предложение присесть и передать для просмотра его рабочие листы Слушатель У вытянул руки по швам, но отвечал громко и четко, что стенограмму и черновики готов сдать, как положено, вместе с отчетным транскриптом, а теперь, если соответствующее разрешение все-таки получено, просил бы как можно скорее отпустить его для завершения расшифровки, пока «память его еще не остыла, и все это вообще не потеряло какой-либо смысл».
Подозревая назревающее ЧП, я тем не менее счел необходимым изучить ситуацию до конца, дал устное согласие и направил его в отдельный кабинет для дальнейшей работы.
Отпечатанные транскрипты и черновые стенограммы были доставлены дежурным офицером через час.
Даже беглый их просмотр не оставлял никаких сомнений в том, что ЧП произошло, а мое решение не отпускать Слушателя У в жилой корпус было абсолютно верным.
Выждав еще полчаса, я снова пригласил его: он выглядел утомленным, но чрезвычайно довольным собой.
Я поспешил (по возможности, убедительно) выразить всегдашнее восхищение его феноменальной памятью, но — особо — тем, насколько блестяще справился он с такой нетривиальной задачей. Я подчеркнул также, что в данном случае интуиция не подвела его, поскольку в рамках курса отдельным слушателям (якобы на самом деле) периодически, с элементом внезапности, выдаются для аудирования специальные фрагменты повышенной сложности, из чего, само собой, вытекают и дополнительные требования к секретности: обсуждать это, даже дружески, не следует ни с коллегами, ни с техперсоналом Центра.
Наконец, прежде чем отпустить Слушателя У на обед, я предложил, буде он пожелает, тут же выхлопотать для него у куратора их группы освобождение от занятий во второй половине дня, дабы он мог отдохнуть либо заняться спортом. Поблагодарив (как будто бы искренне), он ответил, что в этом нет необходимости: он продолжит заниматься в обычном режиме и будет лишь с нетерпением ожидать следующего задания такого же уровня, — с чем и был мною отпущен.
Между тем, действительное положение дел было крайне затруднительным.
Транскрипты, подготовленные Слушателем У, не имели ничего общего с аудиофрагментами, которые в тот день отрабатывала группа.
Предъявленные им тексты представляли собой странные беллетристические отрывки полуфантастического характера, содержательно невнятные, хотя и вполне связные.
Оперативная проверка (сличение фонограмм и транскриптов других слушателей, опрос техперсонала и прогон оборудования) быстро подтвердила: ничего из того, что было напечатано в транскриптах Слушателя У, в ходе тренинга не было зафиксировано нигде; не звучало и не могло звучать ни в ретрансляторах, ни в какой-либо из лингафонных пар.
Таким образом, источники так называемых «транскриптов Слушателя У», равно как и сама суть произошедшего утром 18 ноября с.г., оставались необъяснимыми.
Вынужден констатировать, что и в настоящий момент собранные данные не позволяют считать рабочей ни одну из предварительных гипотез.
Насколько мне известно, за истекшие сутки ни в поведении Слушателя У, ни в текущей работе Центра и технических служб ничего необычного или вызывающего опасения замечено не было.
Поскольку Слушатель У с прошлого года зачислен в спецкатегорию R с перспективой перевода его в сектор имперсонаторов, я не счел возможным запрашивать в отношении него режима экстренного контроля или проводить самостоятельное дознание.
В связи с вышеизложенным считаю целесообразным безотлагательно сформировать рабочую группу с целью выработки оперативных и контрольных мероприятий по расследованию данного инцидента, а также плана возможного психоневрологического, психографического и/или иных обследований Слушателя У.
Примерный перечень мероприятий и предложения по составу соответствующих специалистов прилагаются.
Кроме того, до утверждения вышеназванных неотложных мер прошу Вас согласовать порядок дальнейшего прохождения Слушателем У аудиотренингов в соответствии с учебным планом.
Следует ли:
a) включать его в групповые занятия по общему расписанию;
b) разработать для него дополнительный либо исключительный индивидуальный график;
c) мотивированно отстранить его на определенный период от данного вида работ.
Расписание занятий, исходные фонограммы и задания, копии отчетных транскриптов и протоколов прилагаются.
«Транскрипты Слушателя У» от 18 ноября с.г. (оригиналы — 2 шт.), а также его черновые стенограммы (оригиналы — 7 листов) приложены отдельно в запечатанном конверте Центра стандартного образца (архивная копия BN №1734-DSM).
Обращаю Ваше внимание: в оригиналах транскриптов (стр. 1, левый верхний угол) сохранены своеобразные заголовки или наименования, которыми, очевидно, Слушатель У наделил каждый текст, надписав их карандашом от руки в последний момент после распечатки.
Прошу Вашего решения.

Время
Дата
Подпись

 

Транскрипты от 18 ноября

Нижеследующие транскрипты (№ 1 и 2) расшифрованы и отпечатаны Слушателем У собственноручно 18 ноября с.г. с фонограмм, озвученных двумя различными мужскими голосами соответственно.
Первый голос (фонограмма № 1) — медлительный, смолянистый баритон.
Второй голос (фонограмма № 2) — баритон хрипловатый, прогоркший.

Время
Дата
Подпись

 
Первый баритон, медлительный и смолянистый

Полковник и его солдаты

На углу маленькой площади, перед рустованным домиком, стоит Mercedes Benz GL, явление редкое для этой отдаленной части городка.
В последнюю неделю каждого месяца, к полудню четверга или пятницы, на площадь выкатываются враскачку два или три европейских автобуса, одышливых и лобастых.
Они доставляют тех, кого обычно не волнует баснословный сплав по излучинам здешней реки, снова ставшей границей: туристы тщеславные и щедрые платят втридорога и с комфортом пересекают перевал лишь затем, чтобы увидеть не менее баснословного хозяина домика и «Мерседеса» и принять участие в необыкновенных торгах.
По дороге от приграничных водопадов в долину вкрадчивые гиды как бы по глоточку разогревают притихших пассажиров пьянящей историей о прославленном Полковнике Х, его доме и его безумии.
Полковник Х, герой-освободитель и почетный пенсионер (а по ту сторону реки — военный преступник), получил домик и автомобиль в пожизненное пользование в благодарность за особые заслуги перед молодой республикой.
Дарственная, помимо прочих почестей и наград, была вручена полковнику довольно давно — в те годы, когда здесь еще носили траур по усопшему канцлеру. Правда, поначалу никто, кроме местных, об этом не знал, поскольку выходу легендарного военачальника в отставку предшествовали обстоятельства печальные.
Полковник — рассказывали шепотом — непостижимым образом сошел с ума в самом конце войны.
Говорили, что он со своим штабом внезапно высадился в одном из самых крупных и укрепленных сел на том берегу: увидел, что сделал с жителями высланный им накануне десант, — и потерял дар речи на несколько дней, а затем — и разум, и волю воина.
Другие же утверждали противоположное: полковник якобы не подчинился приказу и отказался возглавить карательный рейд за реку, за что был публично унижен бригадным генералом (бывшим однокашником его по академии), после чего на неделю онемел, а потом — обезумел.
Однако, по счастью, болезнь оказалась милостивой, правительство — благородным, а беда — не столь тягостной и долгой.
После лечения полковник быстро и убедительно пошел на поправку: ему назначили республиканскую пенсию и позволили безвозмездно устроиться здесь, вблизи родных краев, вместе с давней боевой подругой — русской красавицей по имени Мария, которую он, по слухам, вывез когда-то из Триеста, и ради кого как будто бы бросил вторую жену. Так это или нет — неизвестно, но несомненным было то, что юная наперсница оставалась рядом со своим героем с первых до последних дней войны, и точно так же ни на минуту не покидала его и позднее, когда на смену ратным пришли труды и дни недужные.
Вскоре им разрешили даже принять неожиданный дар бывших однополчан, очутившихся за океаном, — шикарный обсидианово-черный Mercedes Benz GL, собранный меж тем не в Алабаме, но специально пригнанный после тюнинга из Баден-Вюртемберга.
Состояние полковника, как выяснилось, позволяло ему вполне мирно разъезжать по окрестностям и вдвоем с Марией, и в одиночку, а болезнь его со временем приняла удивительный облик и — по слову пословицы — обернулась настоящей удачей для всей приграничной округи.
Им, по видимости, словно бы вновь овладело увлечение детства: он принялся вдруг — со страстью, уже ненасытимой — лепить из пластилина легионы миниатюрных солдатиков.
И то ли память дальняя придавала его пальцам послушную беглость, то ли удовольствие оказалось столь полным, но довольно скоро в обновленном ремесле своем полковник достиг подлинного совершенства, и ряды его крохотных созданий непрерывно умножались. И, похоже, рука его не знала ни усталости, ни спешки: достоверность и точность — вот чем был одержим полковник.
Его проворные лепные воины, собираемые в малые отряды, были с каллиграфической строгостью обмундированы в униформу тех или иных исторических армий.
Конногвардейские гренадеры до их упразднения в Пруссии или русские кирасиры времен Наполеоновских войн, британские Королевские Драгуны или мушкетеры «снежного короля» Швеции Густава второго Адольфа — ни одной лишней пуговицы, позумента или кокарды, ничего не было выдумано или вылеплено украшения ради. Всё, вплоть до цвета перчаток и пород лошадей, было подтверждено документами и перепроверено по источникам.
Каждое утро, напившись кофе, полковник обыкновенно производил дюжину-другую заготовок, а после обеда приступал к поштучной отделке фигур. Всё шло в дело в его искусных руках: фольга, плетеная перевязь, проволока, беличий волос для султанов. То, в чем не удавалось добиться нужного цвета, раскрашивалось палочками, а потом и гелиевыми ручками, коих у него накопилось великое множество, самых невероятных оттенков.
Всякий новоявленный солдат (размером не более зажигалки) помечался к тому же персональным клеймом создателя, выдавливаемым на изножной подставке — для чего были заказаны и привезены из Венеции удлиненные костяные пестики с овальной печаткой. Укомплектованные и расписанные отряды, включая пушечки и кавалерию, укладывались в картонные коробки из-под конторской бумаги в девять ярусов на особые полки, которые полковник вырезал и вклеивал самолично.
Темные и прохладные закоулки домика неостановимо заполнялись этими переносными казармами, а стеллажи — военными справочниками, словарями, мемуарами. Мария едва успевала получать посылки с книгами, канцелярией, пластилином — поначалу исключительно русским, а затем доставляемым еще, по спецзаказу, из Рима и Мюнхена.
Поговаривали также (возможно, путая причины и следствия) и об иной странности — именно, о большом строевом смотре, каковой полковник ежевечерне учинял своим пластилиновым, регулярно пополняемым отрядам. Он якобы расставлял солдат на полу гостиной в порядки — по странам, эпохам и родам войск, после чего каждого — по памяти — окликал. И якобы всякий поименованный, будь то рядовой или офицер, немедленно отзывался…
Когда же число их превысило три тысячи, а сумеречные поверки начали занимать более двух часов, Мария осмелилась спросить полководца, не стоит ли хотя бы часть коллекции передать местному краеведческому музею — на что, к изумлению её, полковник мгновенно и радостно согласился… Он даже как будто бы пошутил в том смысле, что пора бы солдатикам «поразмяться и окрепнуть в походе»… И отказался лишь выпустить из дома тех, кого вылепил по образу и подобию подлинных бойцов уже распущенных бригад, некогда воевавших за независимость под его началом: их имена и лица, прошептал он, должны будут до поры оставаться военной тайной.
А через время добрый сосед их, директор музея, принес удивительное известие. Некий праздный швейцарец, задержавшийся в городке и заглянувший от скуки в музей, пришел в восторг от творений полковника и предложил неслыханную сумму наличными, если увиденное будет продано ему назавтра же целиком — каковое предложение директор и поспешил передать хозяевам, с тем чтобы обговорить с ними цену запродажи и свои скромные комиссионные, которые, без сомнения, пошли бы на неотложные нужды хранилища…
Так заезжий турист, необычный недуг и персональные клейма полковника развернули мутное течение городской жизни в новое русло.
Они не только согласились на сделку, но и пригласили любознательного гостя навестить их через месяц — ему было обещано нечто совершенно неповторимое: оригинальный набор шахматных фигур, представляющий какую-либо из прославленных битв императорских армий, с изображением исторических персонажей и личным оттиском полковника, разумеется…
В назначенный срок швейцарец явился не один, но с компанией друзей, и предполагаемая покупка обернулась развеселым аукционом.
Еще через месяц к рустованному домику подкатил первый большой автобус любопытствующих; начальная цена нового коллекционного набора была взвинчена втрое, а торги — с улыбчивого согласия Марии — увенчались общим снимком и отдельной фотосессией полковника с каждым желающим.
Полковник меж тем, невзирая на улыбки фортуны, не изменял ни ремеслу, ни привычкам: вечерний смотр устраивался с прежней строгостью, лепные полки по-прежнему пополнялись и лишь изредка — малыми эшелонами — уходили на продажу в музей или две лавочки, внезапно выросшие на рыночной площади и возле церкви.
Но публику почтенную, похоже, интересовали исключительно шахматы. Полновесный поток туристов вспенивал городок, главным образом, в дни аукционов, отныне объявляемых загодя. Городская торговля и ремесла оживились, скверы посвежели, улицы и взгорки преобразились.
Среди шедевров полковника особенным спросом пользовались три: «Осада Вены», «Битва при Креси» и «Взятие Акры», в которых простительные недостатки достоверности с лихвой покрывались талантом и воображением творца.
И уже нельзя было понять, что возбуждало столпившихся сильнее: горячка собирателей диковин, горькая сладость предвкушения или великолепные рассказы полковника, предваряющие торги. С невероятным изяществом, например, он указывал, отгибая мизинец, отчего при осаде Акры фигуры черных ведет в бой не султан мамлюков Калаун, а сын его Аль-Ашраф, и почему во главе их белых противников — не только магистр тамплиеров Гийом де Боже, но и английский рыцарь Гуго де Грандисон.
Многие прибывающие, к слову сказать, еще по дороге успевали сделать и другие ставки — на то, между прочим, в чем именно полковник об руку с Марией выйдет к публике: в парадном ли мундире его призрачной армии или в роскошной темно-черешневой тройке с винноцветной бабочкой в крапину…
Так или почти так гиды завершали дозволенные речи перед самым въездом автобусов в городок.
И когда их разгоряченные пассажиры начинают торопливо спотыкаться по ступенькам к выходам, на площади уже все готово: большой шатер широко раскинут над столиком и микрофоном меж двух кресел, в боковых палатках дожидаются своего часа сувениры, закуски, местная водка всевозможных отливов — вот-вот вступит в круг света сияющая пара…
…И хотя не раз говорилось, что все это не могло не кончиться плачевно, что алчность и беспечность сослужат полковнику и его спутнице плохую службу, что грешно им обоим пренебрегать угрозами из-за реки, — беда, как водится, пришла с другой стороны, откуда не ждали.
Однажды на рассвете соседи заметили, как Мария впрыгнула в «Мерседес» и умчалась к южному выезду. Весь день ни её, ни полковника не видели нигде — ни в городке, ни в окрестностях. К вечеру, когда «Мерседес» не вернулся в привычное время, забеспокоились — но телефоны обоих молчали.
Уже затемно ввалились в дом с полицией — и увидели полковника в гостиной на полу: заляпанный с ног до головы пластилином, он ползал на четвереньках посреди разноцветных оплывших комков — передавленных отрядов, — раскачиваясь, обливаясь слезами, подминая всех уцелевших вокруг. Едва приблизились к нему, он поднял голову и простонал: «Они не отзываются!..»
«Мерседес», забрызганный грязью, невредимый и пустой, нашелся возле заповедной излучины, где сегодня сходятся три границы, а местные почти не бывают. Знаменитый автомобиль обнаружили не сразу: река в том месте начинает стремительно змеиться вниз, отчего вересковые берега её ослепительно серебрятся, кажутся инеистыми и недоступными.
Мария же исчезла бесследно.
Тогда-то и стало понятно, что полковник по-настоящему сошел с ума лишь сейчас — а все эти годы был симулянтом, а ,возможно, и дезертиром. Никто, однако, не осмелился судить мнимого больного: ведь притворный недуг его, пусть и послуживший укрытием беглецам и любовникам, принес жителям округи столько мирных лет, надежд и безмятежного благоденствия.
Некоторые настаивали, между тем, что это обольстительница Мария, и никто другой, отплатила вероломством за гостеприимство: она наверняка была русской шпионкой и оставила полковника немедленно, как только вытянула из него все, — а тем утром подсыпала ему в кофе нечто, лишившее его рассудка. Впрочем, скорее всего, они тоже были не особенно тверды в различении причин и следствий.
Около полугода спустя, навещая полковника в клинике, директор музея осторожно осведомился у врачей: нельзя ли — поскольку его бывший сосед снова выглядит таким умиротворенным и улыбчивым — нельзя ли порадовать его к Рождеству, не привезти ли ему несколько чудом сохранившихся фигурок из легендарного собрания, остатки, так сказать, его разгромленных полков?
Доктора отговорили его.

 
Второй баритон, хрипловатый и прогоркший

Визирь и его зеркала

Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверное, прежде всего захотите узнать, где она произошла и — не в последнюю очередь — с кем. Ибо источники её, пусть и многочисленные, временами замутнены, отчего неизбежны еще и некоторые затруднения с именами.
Потому поспешим уточнить: история этого восхитительного безумия разворачивалась в Каире XI века, при фатимидском халифе Аль-Хакиме, а героем её был (или оказался) Абу Али аль-Хасан ибн аль-Хайсам аль-Басри, математик, физик и астроном, чье прославленное имя средневековая Европа латинизировала, на протяжении столетий с почтением произнося его как Аль-Хайтам, Альхацен или Альхазен.
В нашем рассказе он будет зваться Ибн Аль-Хайсам — для краткости и ясности.
Это позволит отделить его от двух других, зеркально подобных и не менее громких имен — двух видных ученых, трудившихся над сходными задачами, но в иных обстоятельствах места и времени.
Первый, с кем не следует путать нашего героя, был Абу Джафар Мухаммад ибн аль-Хасан аль-Хазин, перс из Хорасана, составивший комментарий к десятой книге евклидовых «Начал» примерно за полвека до того. Второй именитый тезка Аль-Хайсама жил почти сто лет спустя в Мерве: Абуль Фаттх Абдураххман аль-Мансур аль-Хазини, византийский грек, алхимик и астроном, писавший на персидском и арабском, был учеником Омара Хайяма и учителем ас-Самарканди.
И так, очистив от примесей быстро текущую речь, мы можем, наконец, задаться главным вопросом: как случилось, что Ибн Аль-Хайсам, много лет прослуживший визирем амира в Басре, в 1011-м году (401 году Хиджры) внезапно покидает родной город и отправляется в не отстроенный еще, насквозь пропыленный Каир? В те времена путешествие туда занимало не менее двенадцати опустошающих недель, Ибн Аль-Хайсаму было уже сорок шесть, и он не мог не слышать о том, с какой подозрительностью халифы Каира поглядывают на правящий дом Буидов в Басре и Багдаде.
Чего ради Ибн Аль-Хайсам решился вдруг поменять надежную славу, высокую должность и покой белокаменной библиотеки на сомнительное гостеприимство спешно обновляемой столицы фатимидов?
Не помутился ли — спрашивали тогда маловерные — безупречный рассудок Ибн Аль-Хайсама, ученейшего из визирей?
Знающие же рассказывают, что, заканчивая книгу «О различиях в высотах светил», Ибн Аль-Хайсам сделал несколько открытий, а попутно составил план управления разливами Нила с помощью возведения огромной плотины. Неясно, сам ли он осмелился написать чужедальнему властителю Каира, или халиф неким чудесным образом узнал о замысле Ибн Аль-Хайсама и пригласил его возглавить небывалое строительство. Однако точно известно: когда Ибн Аль-Хайсам прибыл в Каир с караваном, у главных ворот города его встречал не кто иной, как Абу Али Мансур ибн аль-Азиз Аль-Хаким Би-Амриллах, шестой халиф фатимидов: владыке Египта и Магриба было в ту пору двадцать шесть лет.
Молва приписывала голубоглазому халифу вспыльчивый нрав, любовь к поэзии и множество странностей, включая переменчивую дружбу с иудейскими и армянскими богословами и одинокие прогулки на ослике по ночным холмам. Между тем юный халиф уже немало преуспел в преображении столицы: в новых кварталах по его чертежам были построены династическая мечеть и обсерватория, воздвигнут Зал Учения, Дар-Аль-Хикма, а к рождению его первенца была завершена наконец великая мечеть Аль-Азхар с библиотекой и медресе — сверкающая стрела в сторону блудоречивого Багдада и — спустя столетия — колыбель арабских университетов.
Труды и дни Ибн Аль-Хайсама в расцветающем Каире, укрощение Нила и сооружение плотины должны были, по мысли Аль-Хакима, сделать его правление баснословным.
Приближаясь к владениям фатимидов, Ибн Аль-Хайсам подозревал, разумеется, что халиф, вступивший на престол одиннадцатилетним мальчиком и все же удержавшийся на нем более пятнадцати лет, не мог задумать и совершить всего этого самостоятельно, без надежных советников и чьей-то твердой направляющей руки. Искушенный царедворец, Ибн Аль-Хайсам старался угадать по пути, с кем из визирей Аль-Хакима ему предстоит иметь дело. Но после первого же приема во дворце понял, сколь бессмысленны были все его расчеты: он увидел, с какой усталой печалью оглядывает собрание из-под бокового навеса старшая сестра халифа, столь же сапфироокая Ситт Аль-Мульк; он успел трижды почувствовать этот, словно бы соскальзывающий, взгляд на себе и заметил, как сам халиф Аль-Хаким пытается иногда с неверной улыбкой заглянуть туда — под этот искрящийся купол…
Через неделю караван Ибн Аль-Хайсама был снаряжен и отправлен в низовья Нила для незамедлительного начала работ — а еще через неделю произошла неизбежная катастрофа.
Увидев на месте ширину Нила и число его рукавов, Ибн Аль-Хайсам с ужасом осознал, что воображение его оказалось слишком бурным, а геометрия обманчивой, и никакое сооружение плотины невозможно.
Халифу донесли, что работы в дельте не ведутся, проводники и мастера разбегаются, а сам Ибн Аль-Хайсам не покидает своего шатра ни днем, ни ночью. Когда же стражники, выполняя приказ, ворвались внутрь, Ибн Аль-Хайсам встретил их рассеянным взором и вопросом, отчего в этой низкой цирюльне так жарко и тяжело жужжат мухи и пахнет прелыми розами… Очевидно было, что возвышенный гость халифа сошел с ума.
Рассвирепевший Аль-Хаким повелел конфисковать имущество ученого, доставить его в Каир и заточить в дальнем пристрое библиотеки, с тем чтобы уже через три дня — к рассвету объявленной казни — представлены были надлежащие доказательства того, что заезжий визирь был заговорщиком и разведчиком Буидов из Басры.
Но казнь не состоялась — ни в назначенный день, ни позже…
Даже такие добросовестные авторы, как Аль-Макризи, Ибн Тагриберди и Аль-Нувейри, излагают дальнейшее с дивным простодушием.
«И затем в течение десяти лет, — пишут они слово в слово, — Ибн Аль-Хайсам был вынужден симулировать сумасшествие до конца правления халифа Аль-Хакима. Пребывая в притворном безумии и в заточении (а, может быть, благодаря ему), он сочинил множество прекрасных трудов по математике, астрономии и механике, и в их числе — непревзойденную «Китаб Аль-Маназир», «Книгу оптики» в семи свитках, которая через два столетия была переведена на латынь и навсегда прославила имя её создателя. Ни Платон, ни Евклид, ни Птолемей — никто, кроме ученейшего из визирей, Ибн Аль-Хайсама, ни до, ни после не был навечно удостоен звания ‘отца оптики’…»
Но как такое возможно — спросим теперь уже мы, сомневающиеся, притом что все, касающееся научного наследия Ибн Аль-Хайсама, — чистая правда?
Как, будучи узником гневливого халифа, можно было столько лет притворяться безумным и вести обычную жизнь: есть, пить, одеваться, прогуливаться, — и не выдать себя зорким соглядатаям? Можно ли вообразить (и объяснить) ведущиеся в застенках занятия астрономией и геодезией, «исследования радуги и теней, опыты с зеркалами и линзами», не говоря уже о написании десятков книг, включая комментарии к Аль-Юнусу, Галену и Пифагору? Ведь кто-то же должен был непрерывно доставлять и менять и сами книги, и чернила, и стилосы, и папирус, а, возможно, даже и бумагу, которую к тому времени научились делать не хуже, чем в Самарканде? Каким образом все это перемещалось, собиралось и хранилось, если не c помощью толковых помощников, переписчиков и рабов?
Главное: кто оказался в силах убедить вспыльчивого Аль-Хакима заменить Ибн Аль-Хайсаму казнь на столь причудливое заключение; чья воля смогла, подобно волне, размыть власть халифа настолько, чтобы потом оберегать как бы залегшего на дно ученого от вышних бурь — и все это на протяжении срока, трижды превосходящего тысячу и одну ночь?
Арабские источники благочестиво молчат.
Лишь одна анонимная согдийская рукопись излагает версию, похожую на правду, — объясняющую если не все, то многое.
Единственным человеком при дворе Аль-Хакима, способным на такое, могла быть только его непостижимая сестра, красавица Ситт Аль-Мульк. Рукопись приводит и слова её, якобы обращенные к брату-халифу после заточения Ибн Аль-Хайсама:
«Странный — это тот, кто делает с тобой что-то, не предусмотренное твоей жизнью, но входящее в твою судьбу… Как если бы этот странный явился сюда по чьему-то поручению, пусть даже ошибаясь временем или местом. Таков прибывший к нам Ибн Аль-Хайсам.
Казнить его безрассудно. Во-первых, это стало бы неслыханным поруганием законов гостеприимства; во-вторых, навсегда запятнало бы правящий дом позором. В-третьих, никому неведомо, насколько обширно помрачение его, как долго продлится, и в какие дали мог бы заглянуть этот сияющий разум в минуты просветления.
Казнить его нельзя, отпускать глупо.
Пусть остается почетным пленником, свободным в занятиях, не знающим нужды.
Кто знает: может быть, мгла, застившая ему взор, рассеется, и тогда труды и дни его под дланью твоей принесут невиданные плоды к вящей славе царства здесь и засверкают за пределами халифата…»
Так сапфироокая Ситт Аль-Мульк, сообщает безымянный автор, сделалась покровительницей Ибн Аль-Хайсама и его тайной возлюбленной.
Десять, можно сказать, счастливейших лет, укрытые мнимой болезнью, они провели в странствиях по воображаемым тропам небесных светил и сокровищницам любви.
Рассказывали, будто бы Ибн Аль-Хайсам соорудил возле женской половины дворца что-то вроде лабиринта — восьмигранный зал с разбегающимися руслами коридоров из зеркал и завес: якобы, входя туда, Ситт Аль-Мульк словно бы ослепительно множилась в воздухе, а затем исчезала, скрытно проскальзывая в библиотеку к Ибн Аль-Хайсаму.
В годы этого восхитительного безумия была написана половина из двухсот книг Ибн Аль-Хайсама, в том числе труды «О магическом квадрате», «Об измерении шара» и «О следах, видимых на поверхности Луны». Он не знал устали: его занимали не только цвета заката и ход затмений, но и границы видимого и невидимого, и таинственные различия между предметом, его изображением и мысленным образом.
Аль-Хаким же, как уверяют, со дня заточения навестил своего знаменитого невольника лишь дважды — и в обоих случаях нашел положение безнадежным.
В первый раз Ибн Аль-Хайсам отвечал на расспросы повелителя ласковой улыбкой, говоря, что живет в полном достатке и не знает сладости большей, чем тот решительный миг, когда длинное, с трудом добытое число, после многих приключений, вдруг без остатка делится на девятнадцать. Два или три года спустя халиф снова заглянул в библиотеку: Ибн Аль-Хайсам был хмур и пробормотал нечто совсем невразумительное: «Подобно тому, как радуга и созвездия образуются не в небесах, а в глазах смотрящего, сияние властителя исходит не изнутри, но мерцает, словно Луна или зеркало, отраженным светом — светом окружающих его визирей и подданных. Радуга состоит из множества брызг и меняет цвет в зависимости от угла зрения и направления ветра. Созвездий не существует за поверхностью небесной сферы. Из чего складывается жизнь и смерть халифа — непонятно».
Но халиф, похоже, уже потерял интерес к речам и делам Ибн Аль-Хайсама. Его больше волновали войны против Византии и Аббасидов в Сирии, Палестине и Месопотамии.
Халифат расширялся, меж тем как ночные выезды правителя становились все более частыми, а причуды — зловещими. Он то освобождал рабов, то вводил новые поборы; то передавал управление в руки христиан, то срывал церкви и отбирал земли монастырей. По одному из его указов, были запрещены все праздники, употребление вина и зеркала. По другому, — перебиты все собаки Каира, вырублены окрестные виноградники и разгромлены пасеки. Он запретил продажу меда и дневную торговлю — рынки и лавки должны были открываться только по ночам. Женщинам возбранялось выходить из домов — и потому сапожникам не разрешалось тачать женскую обувь. И то, и другое — под страхом смертной казни.
В Каире поползли слухи, что халиф уже много лет домогается своей сестры и обезумел от ревности, а некоторые шептали, будто он давно посажен на цепь в Маристан близ мечети Калауна, на престоле же — его двойник-копт, через которого правит и с коим прелюбодействует Ситт Аль-Мульк.
Однако эти домыслы толпы ничем и никогда не подтверждались достоверно и сохранились лишь в сновидческих сюжетах Жерара де Нерваля.
Между тем, Ибн Аль-Хайсам не покидает библиотеки: его притворное сумасшествие и потаенные труды под покровительством Ситт Аль-Мульк действительно продолжаются до самого конца правления Аль-Хакима, до 1021 года христианского летоисчисления.
Царствование голубоглазого халифа оборвалось загадочно и внезапно.
Абу Али Мансур ибн аль-Азиз Аль-Хаким Би-Амриллах не умер от болезни в своей постели, не погиб от вражеской стрелы в бою, не был заколот предательским клинком — он исчез.
Зимой 1021 года, в ночь с 27 на 28 шавваля 411 года Хиджры, он отправился на свою прогулку по холмам Аль-Мукаттам и не вернулся. Посланные за ним нашли только его одежду в крови и осла с перерезанными сухожилиями.
На престол взошел Али Аз-Захир, первый сын Аль-Хакима от хазарской наложницы. Пытавшиеся обвинить сестру халифа в заговоре и убийстве брата были посрамлены и изгнаны. Шестнадцатилетний Аз-Захир начал править, ведомый советниками и визирями своей блистательной тетки Ситт Аль-Мульк.
Но удивительно: при дворе её, посреди столь великолепного собрания, Ибн Аль-Хайсам не был замечен ни одного дня.
Сбросив оковы притворства и выйдя из библиотеки, он неожиданно для всех покинул Египет и отправился в Кордобу, чтобы совершенствовать свои познания у испанских мавров и иудеев. Что произошло между двумя давними союзниками и любовниками — неизвестно. Возможно, Ситт Аль-Мульк увлеклась кем-то более молодым, или её целиком поглотили дворцовые заботы и удовольствия.
Ибн Аль-Хайсам провел в путешествиях еще более пятнадцати лет, написал «Книгу о сомнениях по поводу Птолемея» и множество иных трудов, в которых впервые описал бинокулярное зрение и высказал предположение о конечности скорости света. И все эти годы он получал из Каира щедрое вспомоществование и все, необходимое для занятий наукой.
Как-то, по дороге на Сицилию, его настигло известие, что Ситт Аль-Мульк исчезла так же странно и необъяснимо, как её брат — но и самые приближенные не могли даже предположительно сказать, когда именно её перестали видеть во дворце. Больше о ней никто не слышал, имя её нигде не упоминалось.
Ибн Аль-Хайсам возвратился в Каир в 1037 в возрасте семидесяти двух лет через год после того, как Али Аз-Захир умер от чумы и престол унаследовал его сын и внук Аль-Хакима Аль-Мустансир, восьмой халиф рода фатимидов.
Ибн Аль-Хайсам, разумеется, уже не исполнял обязанностей визиря, но нередко заглядывал в мечеть Аль-Азхар и не оставлял научных трудов, столь же неустанных. Он умер через два года в своей библиотеке, в окружении любимых книг, сферических зеркал и учеников.
Ситт Аль-Мульк, хранительница его призрачного безумия, рассуждая об отражениях и свете, оказалась права: находки Ибн Аль-Хайсама легко одолели границы халифата — во времени и пространстве. Его труды через столетия влияли на Омара Хайяма, Иоганна Кеплера и Фрэнсиса Бэкона, канцлера и философа. Первое европейское сочинение по оптике, написанное через двести пятьдесят лет, — «Перспектива» Эразма Витело, по сути, представляло собой переложение «Китаб Аль-Маназир» Ибн Аль-Хайсама. В ХХ веке в его честь был назван кратер на Луне, изображение ученейшего из визирей до сих пор украшает банкноты Ирака.
Но и халиф Аль-Хаким, словно бы по слову сестры своей, не был забыт: имя его отправилось в иное, баснословное странствие сквозь века — сияющей звездой и притчей во языцех. Долгие годы после его исчезновения в Каире рассказывали, будто халифа видели блуждающим по ночным проулкам в халате дервиша. Друзы и низариты и тысячу лет спустя оберегают предание, согласно которому Аль-Хаким не пропал, а «ушел в сокрытие», и скоро вернется на землю обновителем веры, Махди.
И при всем том — как ни огорчительно — даже среди нас, даже сегодня все еще остается немало тех, кто по-прежнему придерживается давних предрассудков, — кто полагает, что Ситт Аль-Мульк, сапфироокая повелительница, исчезла бесследно.

 

СРОЧНО
Директору
центра спецподготовки «Аврора NDD»
Генералу S
начальника сектора
криптографии и мнемотехники
Полковника Z

 

служебная записка.

Довожу до Вашего сведения, что комплекс оперативных мероприятий в отношении Слушателя У (Личное дело MLO № 1811R), проводимых согласно протоколу DS № 0018-OM, до настоящего момента результатов не дал.
За истекший период ни в процессе обучения, ни в поведении, ни в контактах Слушателя У не было зафиксировано ничего подозрительного.
В то же время сообщаю, что вчера, 24 декабря с.г., в ходе очередного аудиотренинга второй смены имел место инцидент, по сути аналогичный ЧП 18 ноября с.г.
Тренинг проводился по плановой тематике и методике. Оборудование, материалы и условия — штатные.
Состав слушателей и техперсонала, распределение по группам — в соответствии протоколом №____.
Комплект и группа спецконтроля — протокол №____.
Около 15.00 старший смены доложил дежурному офицеру, что Слушатель У начал проявлять признаки немотивированной тревоги: оглядывается по сторонам, прижимает наушники, делает лихорадочные пометы сразу на двух или трех рабочих листах, но не подает сигнала о техническом сбое.
При этом дополнительное прослушивание и сверка фонограмм, произведенные немедленно на этапе аудирования, не выявили, как и в ходе сессии 18 ноября, никаких отклонений.
По завершении этапа дежурный офицер, по моему поручению, вызвал Слушателя У и осведомился, не требуется ли тому для расшифровки и печати транскрипта дополнительное время и место. Получив мгновенный утвердительный ответ, он, по согласованию со мной, направил Слушателя У в отдельный кабинет (материалы видеонаблюдения прилагаются).
Вынужден констатировать, что изучение транскрипта, вновь представленного Слушателем У во внештатном режиме, выявило повторную чрезвычайную ситуацию сходного характера.
Текст так называемого «транскрипта Слушателя У», уже третий по счету, точно так же не имел ничего общего с транслировавшейся фонограммой и точно так же представлял собой причудливый беллетристический фрагмент, никак не связанный с предыдущими и отличающийся лишь меньшим объемом.
Как и в прошлый раз, техническая проверка, прогон и комплексный опрос оказались безрезультатными и не дали ни одной новой рабочей гипотезы.
По-прежнему остается неясным, сталкиваемся ли мы с неизвестным типом аудиосигнала, намеренно или случайно наведенного извне, или с избирательным гипнотическим либо психофизиологическим воздействием неустановленного происхождения. Недостаточно данных и в пользу естественных, психосоматических версий, т.е. предположения, что в ходе аудиотренингов Слушатель У, по каким-то причинам, внезапно переставал слышать (и слушать) транслируемые отрывки и погружался в какую-то невероятную по интенсивности слуховую галлюцинацию, которую, возможно, не покидал и позднее, готовя и стенограмму, и черновики, и сводный транскрипт. Что, разумеется, вовсе не исключает вероятности внешнего вмешательства, цели которого, впрочем, не очевидны.
Последующая беседа со Слушателем У, как протокольная, так и неформальная (видеозапись прилагается), показала следующее.
1. Слушатель У находится в отличной физической и интеллектуальной форме; в общении не проявляет ни малейших симптомов заболевания или психотропного воздействия.
2. Он убежден, что вновь достиг выдающихся показателей, выполняя исключительные, сверхсложные задания, предлагаемые немногим, в связи с чем явно испытывает воодушевление и эмоциональный подъем.
3. Во всем остальном он по-прежнему контактен, уравновешен, адекватен и готов к любым формам сотрудничества.

Считаю необходимым отдельно подчеркнуть, что Слушатель У, в рамках прохождения программ вверенного мне сектора, всегда демонстрировал высокую лабильность, способности к решению нетривиальных задач и — в некоторых аспектах — память, приближающуюся к феноменальной.
При этом его результатам (качественно и количественно) было, разумеется, еще весьма далеко до всемирно знаменитых, непревзойденных достижений Антонио Мальябечи, Христиана Хайнекена или кардинала Мессофанти.
Вместе с тем, остаются серьезные сомнения в том, что устные фрагменты подобной длительности и связности могли быть надежно зафиксированы памятью Слушателя У, так сказать, непосредственно «с голоса» и затем столь же непосредственно и быстро изложены письменно. Между фотографической и фонографической памятью — существенная разница, которая при интенсивных нагрузках только углубляется.
К сожалению, имеющиеся материалы не позволяют ни подтвердить, ни опровергнуть эти сомнения: сверить так называемые «транскрипты Слушателя У» с их звуковыми «оригиналами» или источниками не представляется возможным ввиду отсутствия таковых.
Если же предположить, что в обоих вышеописанных эпизодах мы имели дело с чем-то вроде эксцесса самовыражения, попыткой воплотить некий творческий вымысел, — совершенно непонятно, зачем нужно было дважды преподносить «транскрипты» как нечто «переданное, услышанное и записанное» в ходе рядового аудиотренинга.
В связи с вышеизложенным считаю целесообразным приступить к немедленной реализации второй части Рекомендаций, выработанных экспертной группой (протокол DS № 0018-OM), а именно: не снимая скрытого контроля, начать комплексное медицинское и психографическое обследование Слушателя У, включая предложенные контактные методы. С учетом готовности Слушателя У к сотрудничеству, есть основания полагать, что данное обследование позволит сформировать содержательно полную картину произошедшего и приблизит нас к разгадке.
Расписание занятий, исходные фонограммы и задания, копии отчетных транскриптов и протоколов прилагаются.
«Транскрипт Слушателя У» от 24 декабря с.г. (оригинал — 1 шт.), а также его черновая стенограмма (оригиналы — 3 листа) приложены отдельно в запечатанном конверте Центра стандартного образца (архивная копия BN №1847-DSM).
Примечание: напечатанный экземпляр данного транскрипта, подобно предыдущим, так же снабжен заголовком (стр. 1, левый верхний угол), надписанным Слушателем У простым карандашом от руки после распечатки.
Прошу Вашего решения.

Время
Дата
Подпись

 

Транскрипт от 24 декабря

Нижеследующий транскрипт расшифрован и отпечатан Слушателем У собственноручно 24 декабря с.г. с фонограммы, озвученной двумя мужскими голосами, аналогичными сессии от 18 ноября с.г.
В данной записи текст, переданный единым файлом, произносился первым и вторым баритонами попеременно — фрагмент за фрагментом.

Время
Дата
Подпись

 
Сын бога и его сны

Как это прекрасно, когда снег не ляжет за ночь высокими буграми, но лишь припорошит землю тонким слоем…
Как хорошо тогда не покидать дома вовсе, до самых сумерек слушая гул очага, предания о богах и загадки.
Рассказывают, будто в один из таких вечеров боги и богини-асы заспорили о том, отчего это у Бальдра, любимого сына Одина и Фригг, сны такие зловещие: грозят ли они бедой светлому сыну бога, или Бальдра околдовало безумие?
Наутро, не найдя согласия среди богов, Один отправляется по слепящей пороше в царство мертвых Хель.
На границе он заклинанием поднимает из могилы Вёльву, прорицательницу, и под чужим именем Вегтам пытается выведать у нее судьбу Бальдра.
Ответы, которые он слышит, погибельны.
На первый же вопрос, для кого это накрыт пир в царстве Хель, для кого кольчугами устланы скамьи и золото рассыпано по полу, — Вёльва отвечает, что этот мёд, этот светлый напиток сварен для светлого Бальдра. Называет она и того, кто вот-вот убьет Бальдра, и того, кто потом, отомстив убийце, отправит его на костер.
Но тут — продолжает предание — Один, именуемый также отцом колдовства, внезапно прекращает расспросы о сыне и почему-то принимается говорить загадками.
Кто — спрашивает он у Вёльвы — кто те девы, что будут рыдать, оплакивая Бальдра, бросая в небо края покрывал?
Тогда Вёльва понимает, кто перед ней, и не дает ответа.
«Ты — не Вегтам, как я думала, ты, верно, Один, древний Гаут», — говорит она и прогоняет допытывающегося домой: никто больше не услышит от нее ни слова, никто не придет сюда и не поднимет ее из-под снега, пока не угаснет зима великанов и не настанет гибель богов.
И хотя все знают, что прорицания Вёльвы неотвратимы, и вскоре Бальдра, сраженного веткой омелы, буду оплакивать и боги, и все живое и неживое, — загадка Одина в предании остается неразгаданной.
Знающие уверяют, будто «девы, что подбрасывают в небо края покрывал», — это волны северного моря, но никому неведомо, отчего Вёльва не решилась произнести или утаила разгадку.
Может быть, намек на ответ и еще кое-что об излюбленной игре Одина в загадки доносит до нас другое предание.
В нем Один советуется со своей супругой Фригг: ему вдруг захотелось отправиться в гости к Вафтрудниру, чтобы померяться силой с мудрейшим из великанов.
Фригг уговаривает Одина не покидать дома, ведь древняя игра в загадки поистине головоломна: побежденный, по обычаю, должен будет поплатиться головой.
Один упрямится: он много странствовал и слышал многих, и теперь жаждет испытать мудрость величайшего — Вафтруднира, не зря же имя его и означает «сильнейший в запутывании». Фригг ничего не остается, кроме как пожелать своенравному супругу доброго пути и удачи в схватке.
Войдя в палаты Вафтруднира, Один снова прикрывается ложным именем — он именует себя Гагнрад, то есть «Владыка победы».
Вафтруднир, следуя законам гостеприимства, предлагает гостю присесть на скамью и только потом приступить к состязанию.
Один отказывается: подобно тому, как бедному с богатым лучше молчать либо говорить толково, в речах с мудрейшим подобает соблюдать меру и не пристало сидеть.
«Что же, — соглашается Вафтруднир, — если хочешь, говори стоя». И задает ему четыре вопроса об именах: как зовут двух коней, приносящих день и сумрак, как зовется река, текущая рубежом меж богами и великанами, и как именуется равнина, где подземный великан встретится в битве с богами.
Один разгадывает — одну за другой — все четыре загадки и называет все имена.
«Садись, — говорит ему Вафтруднир, — ты сведущ, мой гость. Теперь побеседуем сидя. И залогом в споре для каждого будет голова».
Один, по-прежнему сокрытый именем Гагнрад, предлагает Вафтрудниру двенадцать загадок: о создании земли и неба, о старших богах и великанах, о тайнах вод и ветров.
Вафтруднир безошибочно отвечает.
Тогда Один, не меняя имени, меняет зачин и начинает — как равный равного — расспрашивать Вафтруднира о сокровенном: кто останется, когда закончится зима великанов, как заново возникнут солнце и люди, и откуда подуют ветра после битвы и гибели богов?
Однако он успевает произнести лишь полдюжины загадок.
Последняя, шестая, звучит так: «Что шепнул Один своему сыну, когда тот лежал на смертном костре?»
Услышав это, великан Вафтруднир встает и наклоняет голову. «Никто, — говорит он, — не узнает того, что ты сказал своему сыну, светлому Бальдру! Я поведал правду о кончине богов, а теперь, слепец, я и сам обречен».
Так — завершает предание — Вафтрудниру открылось, кто играл с ним в загадки. Вафтруднир гибнет, но избавляется от своего безумия, из-за которого он дерзнул и потщился состязаться в споре с самим Одином.
Между тем, существует другой, чуть более темный, но, возможно, более утешительный извод предания.
Когда Вафтруднир догадывается, кто перед ним, и тяжело приподнимается со скамьи, Один наклоняется к нему и шепчет: «Не бойся! Я назову тебе твое настоящее имя!»
И Вафтруднир понимает, что сам он и есть Бальдр, и он не отплывает во мглу, а просто спит, и вокруг него — не дым смертного костра, а сон — последний из его снов, ибо пришла пора ему пробуждаться.
Так — говорит апокриф — закончилось безумие Бальдра, который считал себя великаном Вафтрудниром, а потом очнулся.

 

СРОЧНО
Директору
центра спецподготовки «Аврора NDD»
Генералу S
начальника сектора
криптографии и мнемотехники
Полковника Z

 

рапорт № 2

Прошу освободить меня от участия в дальнейших мероприятиях по расследованию «дела Слушателя У» (архивная папка ХRX-MLO № 1811R-S).
Ходатайствую о моем переводе на аналогичную должность в центр спецподготовки «Аргест NDD» либо, по усмотрению руководства, в иное подразделение Учреждения, на любую должность, соответствующую моей квалификации и опыту.
По существу дела могу сообщить следующее.
Медицинское и психографическое обследование Слушателя У, проводимое в комплексе мер оперативного контроля согласно Протоколу DS № 0018-OM и приказу №___, на момент написания настоящего рапорта не дало оснований ни для каких-либо новых существенных выводов, ни для принятия решений.
В психо-эмоциональном и физическом состоянии Слушателя У, а также в его ментальных способностях и поведении не было зафиксировано никаких значимых отклонений, не считая несколько завышенного уровня самооценки и тревожности.
Серия запланированных тестов и глубинных интервью пройдена Слушателем У на 54 % (материалы прилагаются).
Руководитель экспертной группы, профессор WYZ и его коллеги до вчерашнего дня придерживались общего мнения, что наиболее актуальной задачей обследования является исключение у наблюдаемого симптомов «казуса Билли Миллигана, то есть проявления «множественных личностей», что, при обнаружении таковых, потребовало бы немедленной изоляции и психиатрического вмешательства. Кроме того, уделялось внимание и биохимическому аспекту с целью выявления возможных токсикологических инвазий в организм Слушателя У.
При этом в процессе наблюдения расписание Слушателя У изменялось по специальной методике таким образом, чтобы индивидуальные занятия постепенно начали превалировать над групповыми. Одновременно, из конспиративных соображений, некоторые слушатели курса демонстративно подвергались рандомизированным исследованиям сходных типов.
Иными словами, эксперты были единодушно убеждены в том, что в данном инциденте мы столкнулись с рецидивами спорадических галлюцинаций необычной интенсивности и неясной этиологии, причины которых (какими бы они ни были) и предстояло установить.
И хотя ни одна из названных версий не находила подтверждения — до вчерашнего дня обе они считались приоритетными.
Чрезвычайное происшествие, имевшее место вчера, 31 января с.г., в ходе очередной одиночной сессии Слушателя У, не только опровергло все гипотезы экспертной группы, но и полностью изменило наши представления о происходящем.
Индивидуальное прослушивание проводилось по расписанию в кабинете № 14.
Через 12 минут после начала сессии, около 15.45, дежурный офицер доложил, что Слушатель У начал проявлять уже знакомые признаки гиперактивности.
В соответствии с протоколом, в кабинке были включены все приборы регистрации (список прилагается), а Слушателю У направлен визуальный сигнал «Продолжать работу».
Кроме того, незамедлительно была приведена в действие заранее разработанная схема параллельной аудиофиксации, а именно: звуковая волна непосредственно из наушников Слушателя У через специально встроенные микрофоны и индукционные отводки была дополнительно выведена в мои приемники и в наушники подстраховывающего оператора. Таким образом, несанкционированную передачу — то, что звучало и было доступно Слушателю У, — должны были, помимо принимающих и записывающих устройств, воспринимать на слух еще пять независимых наблюдателей, находившихся в отдельных изолированных помещениях: дежурный офицер и звукооператор, дублирующий оператор, профессор WYZ и я.
Однако вынужден признать, что ни по окончании данной сессии, ни спустя несколько часов нам с профессором WYZ так и не удалось выработать сколько-нибудь убедительного рационального объяснения тому, что случилось, и свидетелями чего мы были. Разошлись наши позиции и в плане оценки, и в отношении перспектив расследования.
Особое мнение профессора WYZ, по всей видимости, в ближайшее время будет доведено до сведения руководства.
Посему ограничусь констатацией фактов:
1) С первых секунд подключения стало ясно, что в наушники Слушателя У из неустановленного источника действительно поступает нештатный аудиосигнал, полностью поглощающий либо блокирующий учебную трансляцию.
2) Передаваемый поток заключал в себе речевые фрагменты, действительно озвучиваемые (на фоне периодических музыкальных врезок) неизвестными мужскими голосами. Вероятно, это и были те два «баритона», упомянутые в предыдущих инцидентах и охарактеризованные Слушателем У как «прогоркший» и «смолянистый».
3) Как выяснилось впоследствии, два новых озвученных отрывка, помимо Слушателя У, практически целиком (не считая начальных фраз) слышали профессор WYZ и я. Слышал их и оператор-дублер, но в ходе сессии он зафиксировал не менее пяти звуковых провалов разной длительности. За исключением этих отрезков тишины, содержание и последовательность услышанных текстов он, по памяти, в целом подтверждает.
4) С другой стороны, дежурный офицер и оператор не услышали ничего постороннего. Они утверждают, что по их каналам шла протокольная учебная фонограмма, хотя необычное поведение Слушателя У в процессе тренинга отмечают оба.
5) По совершенно необъяснимым причинам, все попытки записать рейдерские аудиофрагменты оказались безрезультатными. Ни на одном из устройств (включая устройства аналоговые, а также дублирующие цифровые, с хранением данных на локальных дисках и в сетевом облаке) не сохранилось никакой релевантной информации, кроме редких волнообразных неясных шумов. Видеозапись, фиксирующая работу Слушателя У с двух камер, столь же необъяснимо утратила звуковые дорожки.
6) Таким образом, «транскрипты Слушателя У», надлежаще оформленные и представленные в обусловленное время, на данный момент остаются исключительным «вещественным доказательством» вчерашнего чрезвычайного происшествия. Если не брать в расчет устных показаний трех очевидцев (профессора WYZ, моих и оператора-дублера), названные транскрипты следует признать единственным свидетельством на материальном носителе.
7) Сверка представленных транскриптов не принесла ничего нового. Как и предыдущие, они излагали два, неизвестно откуда прозвучавших, беллетристических фрагмента полуфантастического характера и не имели ничего общего с содержанием тренингов ни по форме, ни по существу. Подобно аналогам от 18.11 и 24.12 прошлого года, транскрипты были так же снабжены наименованиями, подписанными Слушателем У от руки простым карандашом в левом верхнем углу первой отпечатанной страницы. Однако в данном случае и профессор WYZ, и я, и отчасти страхующий оператор — все мы могли (по крайней мере, на словах) единодушно засвидетельствовать как наличие звукового «первоисточника», так и почти дословную его письменную передачу. Засвидетельствовать, но не объяснить.
8) Профессор WYZ и я, насколько позволяет нам наша несовершенная память, готовы подтвердить, что последние «транскрипты Слушателя У» действительно поражают своей стенографической точностью и связностью по отношению к столь сложным фрагментам (по объему они сопоставимы с фрагментами, записанными 18 ноября прошлого года). Вместе с тем, мы оба согласились, что распечатанные тексты в ряде случаев не совсем совпадают с «оригиналом» — с тем, что, собственно, и было передано или произнесено. Так, обратили на себя внимание два-три измененных эпитета и — в некоторых абзацах — несколько перестроенный порядок слов.
9) На эти незначительные отклонения Слушателю У было деликатно указано в ходе планового дебрифинга по итогам аудиосессии, при этом его выдающиеся способности были оценены все так же безоговорочно и высоко. Последующая неформальная беседа, которую мы с профессором WYX провели за чаем со Слушателем У, не принесла сколько-нибудь ощутимых результатов и не позволила продвинуться вперед. Скорее, наоборот.

Слушатель У был не особенно разговорчив и находился в подавленном состоянии (видеозапись прилагается). В числе прочего он сообщил, усмехнувшись, будто еще утром не сомневался в том, что на сегодняшнем занятии непременно услышит нечто необычное, «поскольку нынешней ночью следует ожидать голубой луны». Так он выразился, очевидно, имея в виду известное астрономическое явление, когда на один календарный месяц (в текущем году — январь) приходится сразу два полнолуния. По окончании беседы он добавил, что хотел бы обратиться к руководству с официальным заявлением для протокола.
Такая возможность ему была предоставлена.
Комментировать сделанное им заявление, которое говорит само за себя, не вижу смысла.
В заключение и в связи с вышеизложенным хотел бы подчеркнуть, что продолжение расследования «дела Слушателя У» на базе Центра имеющимися средствами представляется бесперспективным.
В сложившейся ситуации полагаю целесообразным направить Слушателя У в один из отдаленных учебных центров с иной специализацией либо срочно приступить к оперативным мероприятиям по выведению его из состава обучающихся в Учреждении.
К настоящему рапорту прилагаю:
1) Расписание занятий, исходные фонограммы и задания, копии отчетных транскриптов и протоколов, а также результаты тестов, пройденных Слушателем У.
2) «Транскрипты Слушателя У» от 31 января с.г. (оригиналы — 2 шт.), черновые стенограммы (оригиналы — 9 листов) в запечатанном конверте Центра стандартного образца (архивная копия BN №1976-DSM).
3) Перечень приборов регистрации и каталог сформированных файлов (шифр хранения BN-DF № 783).
4) Расшифровки видеозаписи дебрифинга и собеседования со Слушателем У от 31 января с.г. (шифр хранения BN-DF № 784).
5) Протокол заявления Слушателя У, оформленный на основании стенограммы и заверенный его личной подписью.

Повторно ходатайствую о моем переводе на аналогичную должность в центр спецподготовки «Аргест NDD» либо в иное подразделение Учреждения.
Рассчитываю на понимание руководства.
Прошу Вашего решения.

Время
Дата
Подпись

 

Транскрипты от 31 января

Нижеследующие транскрипты (№ 1 и 2) расшифрованы и отпечатаны Слушателем У собственноручно 31 января с.г. с фонограмм, озвученных двумя мужскими голосами, аналогичными сессиям от 18 ноября и 24 декабря прошлого года.
Первый голос (фонограмма № 1) — медлительный, смолянистый баритон.
Второй голос (фонограмма № 2) — баритон хрипловатый, прогоркший.

Время
Дата
Подпись

 
Первый баритон, медлительный и смолянистый

Доктор и его подопечные

Прчань — самый скверный городишко на всем побережье Боко-Которской бухты. Я там чуть-чуть не умер с голода, да еще вдобавок меня хотели напугать.
Сколько раз, в беспорядочных разъездах по городкам залива, я проскакивал Прчань насквозь, не думая помедлить хотя бы на минуту. И тем, что однажды мне пришлось провести там около двух часов, довольно странных, я обязан случаю — тому случаю, за которым, по словам философа, видимо, укрывается ангельская анонимность.
Накануне жаркий вечер застал нас в пути где-то между Прчанью и Муо, возвращаться в Котор или Ораховац не хотелось — и ночь в крохотном пансионате, где мы сняли номер, оказалась волшебной и продолжительной: оставшись потом в одиночестве, я проспал долго и сладко и проснулся далеко за полдень.
И уже собираясь в обратную дорогу, неожиданно вспомнил, как меня уверяли, будто бы только отсюда, с набережной Прчани, и только в эти дни сентября, можно увидеть то, что местные называют «поцелуем теней». Когда солнце близится к вершине Врмаца — если смотреть через залив на противоположный берег — в складках гор над городом Добротой якобы образуются два облачных силуэта, мужской и женский, словно бы льнущие друг к другу. А если повезет, намекали внимательные, можно даже понаблюдать, как неторопливо, скользя по склонам, они сливаются воедино и лицами, и телами.
Я решил побаловать собственное любопытство и задержался для прогулки и позднего обеда.
Надо ли говорить, что никакой набережной в Прчани нет, а есть лишь несколько прижатых к трассе бетонированных пирсов, тесных пляжей и площадок для прибрежных кафе? В одном из них, под навесом, где в итальянском названии на бортиках недоставало буквы, я и устроил себе, так сказать, coign of vantage**, «наблюдательный пункт».
И хотя здесь почти любой береговой поворот действительно открывает путешественнику виды невероятные, — все прочее, похоже, было ошибкой: рассчитывать на приличный обед в это сонное время — нелепость. И салат с моцареллой, и обыкновенную пасту здешний повар сумел все-таки перепортить перцем. Искать удачи где-то еще не было ни желания, ни сил — оставалось, на полупустой желудок, дожидаться театра теней с того берега за caffe corretto и ликером «Горький лист» — но не таким, к счастью, что подают туристам в Которе, а настоящим, со льдом и лимонным соком, — и, по крайней мере, в этом я не обманулся.
Однако в тот вечер, еще весьма ранний, мне не пришлось остаться наедине и с чашкой кофе, как не случилось уловить и воздушных посланцев светотени, поскольку меня, против воли, внезапно отвлекло свидание любовников земных и телесных.
Солнце сместилось левее, осветив боковую выгородку в углу кафе, и я разглядел за пеленой завесы пару, которую не приметил раньше и которая показалась мне необычной. Что эти двое, несмотря на явную разницу в возрасте, были любовники, стало понятно с первого взгляда. В мужчине, высоком и сухопаром, мне на секунду почудилось даже что-то знакомое — как будто обожгло на миг колкой искрой издалека. Его рыжеволосая спутница нашептывала что-то, не спеша, не отпуская его ладони над столом, перебирая и поглаживая его пальцы — «то ласково, то страстно». Он торопливо взглянул в мою сторону, сказал ей несколько слов — она наклонилась и прильнула к его ладони в поцелуе столь длительном, что я отвернулся, отчего и не заметил потом, когда она выскользнула наружу, а успел лишь различить краем глаза какой-то сквозной крапчатый всполох.
Мужчина, меж тем, поднялся стремительно, словно эшеровский ферзь, и, отдернув занавеску, посмотрел прямо на меня.
Я тоже узнал его: это был доктор N, много лет назад вызволявший меня из затяжной болезни, надежный хранитель моих тайн, самых сладостных и постыдных, — доктор N, постаревший, но по-прежнему элегантный.
Он подошел, уселся напротив, заказал себе «Горький лист» и — к удивлению моему — двойной скотч.
Отчего это — не правда ли? — при всякой нечаянной встрече с врачом, который терпеливо лечил вас в прошлом, а, может быть, и спасал вашу жизнь, при встрече потом в мире обычном, не медицинском, почти всегда (пусть и на миг) испытываешь неловкость? И чем больше времени проходит — тем острее эта неловкость…
«Не могу сказать, — проговорил он, сделав глоток, — что я очень рад вас видеть… Впрочем, как и вы, наверное… А, между тем, я вторую неделю разыскиваю вас по всему побережью… Звучит это странно и неправдоподобно, но так оно и есть. Помните давнишний наш спор о том, что все случайности предопределены, а в наших поступках не может быть ничего непреднамеренного?.. Поразительно: я пытаюсь найти вас две недели, и надо же — мы сталкиваемся нос к носу в Прчани…
Судя по всему, вы здесь не так давно, а мы… а я уже четвертый год. Полагаю, вы попали сюда более или менее теми же путями — и помогали вам примерно те же люди , что устраивали вас когда-то ко мне в клинику… Хотя это не столь важно. Побережье быстро меняется, знаете ли…
К делу. Я искал вас. Серьезно. Мне нужно было вам кое-что рассказать. Срочно. А вы обязаны выслушать… хотя бы из уважения к общим перипетиям в клинике. Притом, что, в некотором смысле, нам сейчас придется как бы поменяться ролями… В любом случае, я должен это рассказать, а вы меня выслушаете, потому что теперь это касается нас обоих… Тому есть несколько причин, но главная — одна. Вы ее видели (он кивнул в сторону выгородки, откуда пришел).
Дело в том, что я слышал вас две недели назад — эти ваши исторические эссе по здешнему русскому радио. Разумеется, сначала я не поверил своим ушам, но ваш голос и манеру ни с кем другим не перепутаешь. Только не в голосе штука… и не в том, что вы, как и я, очевидно, с некоторых пор обитаете где-то здесь, на берегу Боки Которской…
Вы рассказали (или прочитали) в эфире эту историю о безумном полковнике и его солдатах… И его сбежавшей русской жене по имени Мария… Ума не приложу, откуда вы все это вытащили, и что еще вам известно… Но сам я — когда услышал вас — сам я, клянусь, чуть было не помешался…
Понимаете… все, что вы излагали так складно… или почти все, за исключением некоторых деталей, все это — чистая правда… И та, кого вы видели со мной там, за столиком, это — она, бывшая жена того сумасшедшего полковника, понимаете? Или, строго говоря, не совсем она, потому что теперь ее зовут Мириам…»
Мне захотелось оглядеться: солнце клонилось все ниже — но на облачных склонах над Добротой уже нельзя было рассмотреть ничего, кроме темной, расплывшейся, слегка подзолоченной зелени.
«Вы полагаете, — продолжал он, — я не догадываюсь, каким бредом это звучит, и какая тошнота подступает сейчас к вашему горлу? Но ведь откуда-то вы раскопали эту историю, где-то наткнулись на неё… И произнесли в радиоэфире, сделав всеобщим достоянием… Я ни о чем не спрашиваю и не жду никаких объяснений. Я прошу лишь выслушать меня до конца, поскольку речь идет — буквально — о жизни и смерти.
Повторяю: почти все, что вы рассказали, — правда, и она действительно была участницей тех событий, и звали её тогда Марией, но я познакомился с ней задолго, за несколько лет до того, и эта та часть истории, которая вам неведома, но мне хочется — мне важно, чтобы вы её узнали.
Все началось во время одной из тех провинциальных конференций, на которые я, по молодости, выезжал с удовольствием. Дни там обычно пролетают, как сон, и заботы профессиональные быстро перетекают в знакомства и встречи легкомысленные, беззаботные. Так было и в тот раз, на берегу Волги, под Казанью, где я вел несколько семинаров и тренингов для психологов.
Честно сказать, я был в отличной форме, и уже к концу первой сессии мог считать себя завоевателем, освободителем и спасителем одновременно… Слушателей, а главным образом, слушательниц собралось человек семьдесят из разных городов.
И тем же вечером обрушилось на меня то самое приключение, которое ты почти всегда смутно предчувствуешь (по молодости, конечно), но почти никогда не успеваешь опомниться. Уверен, вы понимаете, о чем я… хотя вряд ли представляете, насколько случившееся превзошло все, что я мог тогда вообразить. Ведь разговор не о пошлом романе студентки с учителем, а о том, что и вправду больше походило на сон или вычурный барочный спектакль.
Вечером, посреди гвалта непременной вечеринки, меня вдруг позвала покурить капитанша уфимской команды, красотка, прямо-таки сошедшая с хайямовских рисунков Фаршичяна. Имя её, дивное тюркское имя, давно и позорно стерлось из моей памяти, поскольку она тут же снисходительно заменила его чем-то блеклым, общеупотребительным. Она обронила, старательно дымя в сторону, что я — единственный мужчина, кому она хотела бы и готова подарить свою девственность прямо сейчас… Она была совершенно трезвой, но «грозной, как полки под знаменами» — и я не устоял… И до сих пор не могу ответить себе, было это слабостью, восторгом или великодушием… С обеих сторон… Но оставляя её потом в постели, нежно засыпающую в теплых слезах, я и подумать не мог, что позади — всего лишь episodo primo***, и антракт будет недолгим.
Правда, не Мария вышла на сцену второй — а была до неё ослепительная бариста, миниатюрная и пружинистая, сверкающая кожей и заклепками коротенького болеро среди дымов и хромированных отблесков кофе-машин… Танц-пол гудел, народу к ночи прибавилось. Я присел за стойку передохнуть — и через минуту она, не спрашивая, медленно пододвинула мне чашку кофе. «Вы сегодня популярны, я гляжу, — усмехнулась она, подсовывая под блюдце салфетку с номером комнаты и телефоном. — Я закрываюсь в три… Заглянете?» Она оказалась веселой, изобретательной и немножко вульгарной. И потом еще не раз приезжала ко мне из своего захолустья по праздникам.
А Мария появилась лишь наутро. Мой семинар очень кстати поставили на вторую половину дня: после затянувшегося завтрака я пошел прогуляться по сосновому берегу и, кажется, даже не расслышал её шагов неподалеку — она вынырнула из-за боярышника справа и с улыбкой взяла меня под руку. «Вы мне приснились сегодня ночью, — сказала она. — Вы разбираетесь в толковании сновидений?»
Это было третье мое свидание за двенадцать часов…
И следующие пять дней и ночей пронеслись каким-то карнавалом беспримесного, нестерпимого счастья: я умудрился провести эти бесконечные семинары (и был по-настоящему в ударе) и, словно по волшебству, сумел разделить пять вечеров и ночей с тремя обольстительницами, и не обидел ни одну из них. Я чувствовал себя точно персонаж Бориса Виана или юный Кришна в кругу играющих пастушек. Я был совершенным любовником… Но лишь после Марии, надо признаться, я — словно герой Пруста — никогда не возвращался к себе своим прежним шагом.
Не думайте, будто я не понимаю, насколько бессмысленно щеголять подобными приключениями перед вами. Я знаю и помню вас слишком хорошо…
Еще немного. Я подхожу к сути.
Само собой, все это пронеслось дурманом, но наш роман с Марией — как бы неожиданно и для нас самих — продлился еще три с половиной года, три невероятных года. И ведь поразительнее всего то, как тебя начинает опутывать женщина, будто бы совсем тебе не подходящая, будто бы и не в твоем вкусе даже… Знаете, эти смешные круглые очки, утяжеленные запястья… Она тогда еще носила очки и была не тёмно-, а огненно-рыжей… А между тем, эти блуждания затягивают тебя все глубже: какие-то чужие города, прибрежные пансионаты, мучительные расписания…
Впрочем, только любовников эти подробности увлекают по волнам изумлений и восторгов, а посторонним они представляются чередой банальностей…
А потом произошло то, что должно было, но чего я никогда не мог объяснить себе вразумительно — ни в те дни, ни сейчас. Она исчезла. Вы знаете, как это бывает: какое-нибудь дурацкое послание по электронной почте или последнее СМС: «Все кончено. Не пиши, не звони, не ищи». И ты застываешь, как осел, получивший палкой по лбу, и пытаешься — разумеется, безуспешно — угадать, случилось ли что-нибудь действительно чрезвычайное, или тебя обманывали уже давно?… Словом, она исчезла. Внезапно и бесследно.
Сколько времени прошло, и чего мне стоило выжить — несущественно.
И вот чуть больше пяти лет назад — представьте себе — её доставляют ко мне в клинику. Почти нулевая контактность, прогрессирующая депрессия, мутизм — многомесячный отказ говорить и отвечать на вопросы. Сумеречный обет молчания…
Она сильно похудела, но я узнал её, конечно, — а её взгляд безразлично проскальзывал мимо любого из нас по дуге либо замирал неподвижно…
Сколько я выпил в тот день — вспоминать излишне, тем более что захмелеть так и не получилось.
Те, кто привез её, ввели меня, в меру возможного, в курс дела. Стало ясно, хотя бы отчасти, куда и к кому она сбежала когда-то, и можно было только догадываться — зачем. Даже то, что позволили узнать мне, повергало в шок…
Та история, которую вы с такой легкостью отправили в эфирный полет, была правдой — но это была лишь часть правды.
А я тем временем остался наедине с ней и со своей тайной — никакой не завоеватель уже и не освободитель, а обыкновенный доктор, на которого «наставлен сумрак ночи». Мне — и никому другому — предстояло решить, вернется ли к ней речь спонтанная и ответная (а, значит, с ней заново примутся беседовать те, кто её доставил), или она навсегда останется под нейролептиками и надзором.
Состояние её, видимо, вызванное тяжкой психологической травмой, могло усугубиться в любой момент с динамикой в направлении суицида. Следов какой-либо интоксикации обнаружить не удалось.
Впрочем, не стану утомлять вас деталями.
Довольно скоро, но почти случайно выяснилось, что её избирательный мутизм и персональная аномия объясняются странно и страшно: их провоцировали не люди, не обстоятельства и не яды, а язык — русский язык, обтекающий её отовсюду. Именно язык вызывал у нее неконтролируемые панические атаки, которые развивались циклически. Знаете, есть еще немало европейских евреев, переживших Холокост в раннем детстве, — они до сих пор испытывают нечто подобное, когда слышат немецкую речь…
А для неё таким гибельным оружием, колющим и режущим, парадоксальным образом обернулся русский язык, на котором с ней пытались разговаривать непрерывно. Отвернуться от языка, отвратить свой слух, зрение и память, закутаться в забвение, словно в облако, — в этом была её болезнь и спасительный сон разума.
И если бы не случай, это никогда бы не открылось.
На одном из сеансов она задремала, а я остался в кресле напротив, слушая по телефону — тоже в полудреме — интернет-радио Svizzera Classica через наушник. В какой-то момент дикторское бормотание прозвучало чуть громче… Она открыла глаза и, глядя прямо на меня, произнесла: «Mi chiamo Miriam» — и даже моего крошечного итальянского хватило, чтобы понять: «Меня зовут Мириам», — сказала она.
Кажется, я бросился к ней, дрожа и роняя все из рук на пол, — и напугал её, и сам испугался. Но с этой минуты мрак начал рассеиваться: с ней не нужно было говорить по-русски, зато можно было попытать счастья на итальянском.
Правда, радость моя оказалась преждевременной. По всей видимости, она действительно учила когда-то итальянский, но вовсе не могла изъясняться на нем свободно. Она извлекала его, точно ребенок, какими-то бесформенными сгустками из дальних кладовых памяти — и попытки общения с ней напоминали выскребывание палимпсеста или то, как археологи, чуть дыша, расчищают кисточками первые черепки и сдувают с них песчинки. И дело было даже не в том, что мне самому пришлось судорожно впрягаться в чужой язык.
Произошло еще кое-что.
Её итальянский, и без того раскрошенный, внезапно начал тонуть в каких-то иных — чудовищных и неопознаваемых — набегающих речевых волнах. Проще говоря, она все чаще переходила на некий другой язык, ни на что не похожий, — и эти волны становились все длительнее и мощнее…
Я — врач, и мне, видите ли, не полагается верить в мнемонические приключения девиц из романов Элиаде и в чудеса ксеноглоссии — в то, будто кто-то способен, ударившись затылком, заговорить на языке древнем и ранее неведомом. Ни один случай, как известно, не был подтвержден.
Поначалу я и принял это за бессмысленную глоссолалию или имитацию — классические симптомы расстройства. А потом все-таки начал её записывать — содрогаясь от ужаса и надежды, и втайне, разумеется.
Итальянский мы не оставляли, но я как-то разыскал под Нижним Новгородом своего давнего пациента, гениального лингвиста и алкоголика, которого мне удалось спасти на заре своей практики. Я показал ему кое-что из аудиофрагментов и мои жалкие попытки расшифровки. Через некоторое время он написал, что вместе с коллегами распознал две фразы — однако, все это представляется им невероятным, потому что такого не может быть никогда.
Я отлично помню эти фразы, поскольку они были первыми.
«Pińkte meňe āra», — сказала она в самом начале наших странствий: «Пятый месяц закончился». А потом еще: «Śe cisa spalmem takam cwi askem» — «я отдам это кому-нибудь, кто лучше тебя…»
Так передал ее слова мой бывший подопечный, уверяя, что язык этот — условно называемый «Тохарский Б», открытый лишь в двадцатом веке и вымерший больше тысячи лет назад, — язык индоевропейских народов «арси и кушан». Он говорил, что составлены уже небольшие словарики этого языка и умолял дать ему любую возможность послушать и записать её речь хотя бы раз…
Но я… я тогда уже не сомневался в том, куда именно мы с ней забрели и куда следует устремиться… И понял еще кое-что, о чем и хочу сказать вам теперь, на прощание.
Я понял, что в жизни моей, зыбкой и призрачной, не осталось ничего, кроме неё. Что мне совершенно не интересно, где и с кем она провела эти годы, что за беды обрушились на её голову, и какую ценность может представлять для науки её медоточивая речь. Я понял: восстановить её и выпустить в мир, или, напротив, заточить в клинике — и то, и другое в равной степени означало бы для неё погибель. А ведь она стала постепенно возвращаться, и я был рядом с ней в этом шаманском блуждании по языкам, снам и воспоминаниям. Правда, как ни грустно, не мог даже и подшутить над собой, вослед популярной песенке, — I wish I knew you when I was young****… Скорее, наоборот: с каждым днем это становилось «все нежней и безнадежней»… Я вернул себе не Марию, а Мириам, но это была победа, и освобождение, и спасение… Или нечаянный дар. И я готов был сделать все, чтобы продлить это путешествие насколько возможно. И я сделал это — и переступил границы…
Вы представляете уровень моих клиентов: за эти годы мне удалось накопить кое-что и обзавестись связями. Я сумел убедить кое-кого из знакомых в том, что всем будет выгоднее и проще, если мы вдвоем исчезнем совсем, и все заботы о ней лягут на меня. И мне помогли перебраться сюда, в домик на берегу посреди пальм и сосен.
И сегодня нет для нас радостнее тех минут, когда она с улыбкой пытается переводить со мной на итальянский «слова кушан», которые даются мне с таким трудом. Порой мне кажется, будто она вдруг начинает узнавать меня, тогдашнего своего любовника, и словно бы припоминает что-то, хотя и зовут её Мириам… Как верно заметили скальды Севера, «прекраснее всего говорит печальная женщина».
Сказать откровенно, когда я услышал ваш голос по радио и ужаснулся, первой моей мыслью было бежать немедленно…
Собственно, мы и уедем, наверное, — надо как-то менять декорации, что ли… Может быть, что-нибудь более плоское и цивильное, вроде Бенидорма…
А потом я подумал, что прежде мне в любом случае необходимо разыскать вас — ведь совершенно непостижимо, откуда свалилась на вас эта история, что еще вам известно, и о чем вы умолчали. Я должен был вам рассказать. И, похоже, сама судьба милосердно столкнула нас снова.
Удивительно, но для меня это еще одна редкая возможность глотнуть немного горькой русской речи, которую мы с ней так тщательно избегаем… и которая мало-помалу выветривается все-таки…
Теперь вы понимаете, насколько опасной была ваша словесная вылазка. Опасной для всех нас. Нужно молиться, чтобы тот ваш эфир не смог услышать никто из тех, кого это когда-то касалось по-настоящему. По любую сторону границы.
Не знаю и знать не хочу, кто именно и зачем переправил вас сюда, и что вы намерены делать дальше на вашем «Радио Монтенегро».
Прошу вас: дайте слово, что вы больше никогда не вспомните об этой истории, не упомянете ни одного имени, и впредь не приблизитесь к ней ни голосом, ни рукой.
Само собой, в нашем с вами положении взаимные угрозы и клятвы были бы излишни.
Но вы, очевидно, догадываетесь, что в случае крайнем я буду готов на все… И думаю, никакие врачебные тайны меня не остановят.
Просто дайте мне слово».
Разумеется, я обещал.
Довольно долго еще мы просидели почти в полном молчании, вслушиваясь в негромкий говорок береговой гальки.
Уходить почему-то не хотелось, но ясно было, что оба мы — и он, и я — давно разлюбили метафизические прения.

 
Второй баритон, хрипловатый и прогоркший

Переводчик и его загадки

В числе молодых людей, отправленных Феоктистом, Великим логофетом Константинополя, с очередным посольством в аббасидский Халифат, находился его наперсник (а, по некоторым источникам, племянник) Константин, прозванный Философом, — впоследствии просветитель и один из апостолов славянских, почитаемых под именем Кирилл.
Миссия, возлагавшаяся на посольство, была многотрудной, или, лучше сказать, византийски отягощенной обременением тройным.
Феодора, мать малолетнего императора, и, по сути, глава царствующего совета, желала надежного мира на юго-востоке: её все больше тревожили растущие расходы казны, потери в Сицилии и мятежи в северных землях булгар и македонян. Логофет Феоктист, ее первый министр, казначей и, предположительно, любовник, полагал необходимым начать скорейшие переговоры с Халифатом об обмене пленными, среди которых накопилось немало знатных и богатых подданных с обеих сторон, что затем позволило бы договариваться о новых условиях большой хазарской торговли. Начальник дворцовой канцелярии Фотий (ученый наставник Константина и будущий патриарх) рассчитывал через посланников заново втянуть богословов и советников халифа Аль-Мутаваккиля в обсуждение Святой Троицы: тем самым он надеялся осложнить их назойливое участие в хазарской полемике, упрочить собственное влияние при дворе и расчистить себе дорогу к патриаршему престолу.
Фотий снабдил Константина подробнейшими указаниями и рекомендовал его переводчиком в посольство: ведь, несмотря на молодость, его лучший воспитанник уже владел сирийским и древнееврейским, и был весьма сведущ в теологии.
Опытный сановник, Феоктист по достоинству оценил изысканную лесть «придворного секретаря» Фотия и его тонкую игру: ведь некогда сам Великий логофет, и никто иной, доставил юного Константина из Фессалоник в столицу, отдал его в обучение и потом, по заслугам, назначил патриаршим библиотекарем — «библиофилаксом». Феоктист включил двадцатишестилетнего Константина в число посланников и приказал выдать ему дюжину редких книг для даров, прибавив от себя некоторую сумму и несколько ценных наставлений. Вдовствующая василиса Феодора, во многом полагавшаяся на слово своего первого министра, одобрила и благословила посольство.
Между тем, сам молодой философ по пути в Халифат едва не потерял сон.
Не то чтобы его совсем не беспокоили тенёта интриг за спиной, тяготы путешествия и бремя предстоящих забот. Однако мысли его были заняты другим: одним воспоминанием и одной мечтой. Он непрерывно спрашивал себя, останется ли звезда его по-прежнему столь же благосклонной, будут ли труды и странствия вознаграждены, доведется ли ему и в самом деле (как мечталось) теперь уже в Багдаде снова увидеть человека, встреча с которым когда-то, в далеком детстве, перевернула его жизнь, — человека по имени Хунайн ибн Исхак, математика и врачевателя при дворе аббасидских халифов, баснословного шейха переводчиков?
Впрочем, что семилетний мальчишка мог понимать тогда, почти двадцать лет назад, когда эта встреча произошла, что смог бы запомнить, кроме собственного ужаса и восторга?..
Но странным образом оказывалось (и это, похоже, и не давало уснуть), что память его сохранила достаточно…
Той осенью он второй раз гостил у своего доброго дяди Феоктиста, позволявшего ему разгуливать даже по окраинам Большого Дворца — еще разраставшегося вверх и вширь. И вот однажды, где-то на границе крытых, уже прибрежных галерей, он проскользнул мимо дремавших камнерезов в какой-то незнакомый проем без двери, сделал два-три торопливых поворота — и заблудился. Вместо того, чтобы отдышаться и оглядеться, он, чуть ли не зажмурившись, бросился бежать и, проскочив череду безлюдных коридоров, наткнулся — посреди круглого пустого зала — на высокого чужеземца.
Что это чужеземец, видно было сразу по его необычному плащу — не полукруглому, а прямому, лишенному узорчатой вышивки и ярких таблионов, слишком блеклому для дворца — цвета мокрого песка.
Незнакомец обернулся и с улыбкой проговорил по-гречески: «Что ищет здесь смелый юноша?»
Его греческий звучал непривычно, гулко и медлительно, словно бы колыхался на волнах, — но от голоса его почему-то сразу стало легче дышать.
Незнакомец назвал его «юношей», немедленно сделав как бы вдвое старше, — то ли не найдя нужного слова в чужом языке, то ли желая приободрить, — и, может быть, поэтому тогда губы его перестали дрожать, и он смог пробормотать без слёз: «Я заблудился…»
«Представь себе, я тоже, — снова заулыбался чужеземец и протянул ему руку. — Если не ошибаюсь, этим залом будет открываться новый Дворец Трех Раковин, Триконхос, который достраивают по велению василевса Феофила и его супруги Феодоры (да хранят их небеса!). Видишь, как стены здесь соединяются с потолком? Мне позволили в тишине полюбоваться Мраморным морем с балкона, и вот на обратном пути я, как и ты, заблудился. Попробуем выйти вместе? — провожатый уже надежно удерживал его ладонь. — Как ты думаешь, мы не окаменеем, не окажемся запертыми в этих раковинах, точно жемчужины?»
«Или как печати на золотых шнурах по краям свитков?»
«Верно… Ты приметливый и смышленый… Но, может быть, нам повезет: ведь нить и раковина — знаешь? — могут подсказать выход…»
«Знаю, знаю. Мне рассказывали. Отец и брат Мефодий. Про мастера Дедала. Он построил лабиринт на Крите и распутал загадку царя, как продеть нить через крученую раковину. Он привязал нить к муравью, и тот прополз внутри раковины и протянул нить насквозь… А потом Тесей с помощью нити выбрался из лабиринта и победил Минотавра…»
Незнакомец остановился, оглядел его внимательно сверху вниз — и на свету стало видно, что глаза у него не серо-зеленые даже, а дымно-полынные.
«Ты очень смышленый, — сказал он, — Только Тесей очутился в лабиринте немного раньше… Что же, пойдем и мы выбираться, а по пути поиграем в загадки. Хочешь?»
И пока они блуждали, его нежданный проводник, с каждым шагом все сильнее напоминавший друга или мага, успел загадать ему еще немало загадок, которые, впрочем, он тут же забыл — все до единой — ибо они были слишком простыми.
А когда они добрели, наконец, до знакомого привратия между Большим Дворцом и Буколеоном, когда обратный путь стал понятен обоим, когда можно и нужно было (но отчего-то не хотелось) расходиться в разные стороны, — провожатый его вздохнул: «Ну, что же. Ты скрасил мой день. И, словно Тесей, одолел лабиринт. И вот тебе последняя загадка, потруднее. Когда разгадаешь её, будешь точно знать, куда поведет тебя твоя дорога… Что это: течет медленнее масла, жжет жарче огня, улетает быстрее ветра, услаждает дольше мёда, некоторых лечит, а иных калечит, и не умаляется, а возрастает, когда её поглощают?…»
Потом — что и говорить — вернувшись и успокоившись, он промучился недолго, ничего не придумал и скоро по-мальчишески почти все позабыл — и загадку, и встречу в зале Триконхос. Правда, время от времени они навещали его в сновидениях, но так же быстро улетучивались.
Лишь семь или восемь лет спустя, когда умер их отец в Фессалониках, и дядя Феоктист, ставший при дворе магистром, взял его на попечение к себе во дворец, ему начали открываться некоторые подробности, и он понял, кто был тот, кто говорил с ним загадками.
Он уже не сомневался (но и не смел делиться ни с кем), что чужестранец, нечаянный спутник и собеседник потерянного мальчика, был не кто иной, как сам Хунайн ибн Исхак, математик и врач при дворе многих халифов, шейх переводчиков и глава Дома Премудрости, Байт-аль-Хикма в Багдаде. Очевидно, как можно было уяснить из слов сведущих, он прибыл в Константинополь с тем самым посольством, которого в те дни с нетерпением ожидал император Феофил. Василевс остро нуждался в мире с аббасидами после поражений на Сицилии и был готов выплатить тогдашнему халифу Аль-Мамуну сто тысяч золотых динариев и освободить семь тысяч пленников. Рассказывали, будто Хунайн ибн Исхак, выполняя волю своего просвещенного повелителя, неожиданно предложил заметно снизить размер византийской дани в обмен на собрание книг Платона и Аристотеля для пополнения библиотеки Байт-аль-Хикма в Багдаде.
По всем приметам, наступала переменчивая пора перемирия, поспешной торговли, богословских дискуссий…
Конечно же, Константин, прилежный ученик Фотия и Льва Математика, в конце концов, разгадал загадку своего отдаленного поводыря — но не в одночасье и не с первых попыток. Поначалу ему казалось, будто Хунайн ибн Исхак говорил о каком-нибудь из диковинных арабских напитков, вроде салепа или сатириона. Потом он долго размышлял об изворотливой женской любви, но вскоре догадался, что она не может охватывать всю полудюжину признаков одновременно, ибо только любовь божественная способна обоюдно возрастать — непрерывно и бесконечно…
А когда наставники его доверили ему самому воспитывать учеников (и те прозвали его Философом), он увидел вдруг, что Хунайн ибн Исхак был совершенно прав: дорога его, пусть и кремнистая, была как будто бы давно и твердо прочерчена и ясна. Ответом же хитроумной загадки — единственным и неоспоримым — следовало считать обычную речь, речь людскую, чаще всего прикрытую некими одеждами — письменами, которые древние иногда называли «стылою тенью отлетающих слов».
К тому времени Константин, отгадавший загадку, был готов и сам о многом поспорить с Хунайном и о многом расспросить, ибо молва о нем давно была разнесена на языках знающих и за пределы Халифата. Едва ли Константин завидовал славе главы Дома Премудрости, Байт-аль-Хикма, чьи хранилища, трудами его подопечных, толмачей и толковников, должны были вот-вот превзойти библиотеки Константинополя. Но сердце его трепетало, когда передавали, будто Хунайну платят золотом за весовую меру перевода, и он много лет удостоен чести обедать с халифом и сидеть в его присутствии, оставаясь при этом человеком Креста и приверженцем ассирийской церкви.
Вот почему теперь, приближаясь к границам Халифата, Константин почти перестал спать по ночам. Он не мог унять сомнений и не понимал, чему верить: своей надежде или известиям, которые набегали с востока, словно тучи, и делались всё сумрачнее.
Где-то возле Эдессы посольство задержали на неделю: взмыленные гонцы пытались выяснить, куда его следует направлять — в Багдад или в заново отстроенную Самарру, поскольку халиф и его приближенные, опасаясь заговора, постоянно перемещались между двумя столицами, и никто не мог знать, где и когда окажется двор и сам Аль-Мутаваккиль с его регулярно обновляемой стражей.
Некоторые из аббасидских посланников намекали, что намеченный богословский диспут в любом случае не состоялся бы, ибо Дом Премудрости, Байт-аль-Хикма, обезлюдел и осиротел, а некогда ослепительный Хунайн ибн Исхак давно сошел с ума и посажен на цепь в застенке…
И только один из проводников, упившись греческим вином, проговорился, что слухи о безумии Хунайна разносятся по велению самого халифа, который вот уже год как разгневан на своего врача и советника за неповиновение. Однажды — уверял захмелевший, похваляясь осведомленностью, — молодой Аль-Мутаваккиль призвал Хунайна к себе и посулил неслыханное богатство, если тот приготовит самый быстродействующий яд, который помог бы халифу избавиться от врагов — настоящих и будущих. И будто бы Хунайн отвечал, что потратил полжизни, открывая целебные свойства трав и отваров, но на изучение свойств губительных времени потребуется намного больше. Халиф заявил, что яд нужен ему немедленно и удвоил обещанную сумму. Хунайн стоял на своем. Халиф удвоил удвоенное. И тогда Хунайн сказал, что еще с юности поклялся исцелять людей и облегчать их страдания, но никогда не причинять зла, и никакие сокровища не заставят его нарушить клятву, — а халиф без труда может найти отравителей в другом месте… Разъяренный Аль-Мутаваккиль приказал заточить Хунайна, отобрал его дом и имущество и повелел объявить его сумасшедшим, хотя и не решился казнить… Впрочем, жив ли еще прославленный переводчик и врачеватель, никому не известно…
Вот отчего сердце Константина не возрадовалось даже в тот миг, когда объявили, что посольству надлежит все-таки направиться в Багдад.
И уже на подъезде к дворцу, на мосту через Диялу, погруженный в печальные размышления, Константин сообразил вдруг, что тогда, во время их умопомрачительной встречи в зале Триконхос, Хунайн ибн Исхак, ставший его проводником в мгновение ока и навсегда, был примерно тех же лет, что и сам он, нынешний; и, вероятно, точно так же чувствовал себя одиноким и потерянным посреди чужой многоязычной столицы… И если бы, подумалось ему, произошло чудо, и встреча их повторилась, — он не стал бы тратить драгоценных минут на обсуждение с Хунайном каких-нибудь вязких бессмыслиц, вроде величин выплат или родовитости обмениваемых пленных: ведь всё это, бесконечно обговариваемое военачальниками, всегда — и неоднократно — завершалось одинаково: многодневными переходами освобождаемых в обе стороны по параллельным мостам через порубежную реку Ламос вблизи Тарса в Киликии.
И еще он понял (с невеселым изумлением), каким пустопорожним и даже неловким оказался бы на такой встрече и обязательный богословский диспут: кого и куда он мог привести, если еще четыреста лет назад в Константинополе прокляли и сожгли все сочинения Нестория, кого Хунайн ибн Исхак и его братья по ассирийской церкви почитали основоположником и столпом изгнанников? Каким образом был бы возможен подобный диспут в окружении других подопечных Хунайна, иудеев или преданных Мухаммаду?
Тоска сжимала сердце Константина по прозвищу Философ.
Но чудо произошло на третий день, когда язык самого Константина и языки его подчиненных, толмачей, казалось, распухали от переговоров, петляющих и многословных.
Вельможа, внезапно явившийся в Зал Собраний, огласил всемилостивейшую волю Аль-Мутаваккиля: «библиофилакса» Константина и его многомудрых спутников ожидает назавтра для ученой беседы в Байт-аль-Хикма первый советник и верный целитель халифа, шейх писцов и переводчиков, Абу Заид Хунайн ибн Исхак аль-Ибади.
Нужно ли говорить, что Константин чуть-чуть не лишился чувств?
К полудню следующего дня, в Розовом Зале Байт-аль-Хикма, — после того, как церемонно и поочередно были зачитаны и обоюдно переведены богословские послания халифа и василевса (каковые, разумеется, не могли быть составлены ни тем, ни другим), — над головами собравшихся разлилось маслянистое молчание. И пока тяжесть его не сгустилась до непереносимости, Константин встал и испросил у досточтимого Хунайна ибн Исхака позволения вручить ему особые дары из Константинополя: книги Галена, Артемидора и Гиппократа.
Брови Хунайна, уже заметно поседевшие, взметнулись вверх: Константин произнес свою просьбу на том диалекте сирийского, который был родным для Хунайна и оставался литургическим языком восточно-ассирийской церкви.
И когда через короткое время они уединились, по приглашению Хунайна, в боковом покое библиотеки, Константин проговорил, улыбаясь, уже по-гречески: «Странный — это тот, кто делает с тобой что-то, не предусмотренное твоей жизнью, но входящее в твою судьбу… Ты не помнишь меня, Хунайн ибн Исхак, а я тотчас узнал тебя по крапинам в полынных глазах. Мне не терпелось увидеть тебя и сказать, что я давно разгадал твою загадку… И теперь понимаю, почему ты не предупредил мальчишку о том, что разрешение загадки точно так же может исцелять, а может убивать. Ведь Дедала, в конце концов, и сгубила его гордыня — его раковина, нанизанная на нить…»
Они рассмеялись и обнялись.
Константин признался, что уже не чаял увидеть Хунайна живым и в добром здравии.
Хунайн усмехнулся: «Молодой халиф правит третий год, и сейчас ему больше всего хочется трех вещей: превзойти славой Аль-Мамуна, верой — отступников мутазилитов, а роскошью — Константинополь. Ему снова понадобились толмачи, писцы и толкователи, и он полагает (небезосновательно), что лучше меня никто не управится с хранилищами Байт-аль-Хикма. Едва вы пересекли границы Халифата, он освободил меня, вернул всё и осыпал новыми милостями. Он сказал, что тогда, искушая, всего лишь желал испытать мою преданность дому и ремеслу… Но что за книги ты привез?»
Так речь их лилась, углубляясь, и вилась меж языками, и беседа протекала до самого заката — под закуски и дынный шербет.
И только ближе к ночи Константин решился заговорить о главном — о том, как необходимы ему советы Хунайна, создателя наименований, хранителя слов, изобретателя каталогов.
«Царствующий дом, — пояснил он, — обеспокоен волнениями в северных землях народов, иногда неверно именуемых склавинами. Вот почему Константинополь так нуждается теперь в надежном мире с Халифатом. Вдовствующая василиса Феодора весьма преуспела в распространении православной веры на юге и востоке — правда, не без излишеств огня и меча. Сын её, василевс Михаил, подрастает. И вскоре, подозреваю, взоры их обратятся на север, к чему подталкивают их и правящий совет, и патриарх, и первый министр Феоктист. И если все будет идти так, как идет, — похоже, мне придется готовиться к путешествию на север, лет через пять-семь… Признаюсь тебе, однажды мне уже удалось избежать вельможной должности при дворе и укрыться в монастыре для занятий науками… Но в этот раз — если все пойдет так, как мне видится, — в этот раз, наверное, не удастся. Ведь я родился в Фессалониках, где меня окружали не только греки, но и драговиты, саугдаты, смоляне — те самые, кого чаще называют склавинами. Я с детства говорю на их кинжальном наречии, колющем и режущем, хотя сами они, по большей части, добры и прямодушны. И если Константинополь двинется на север — мне не увернуться…
Но тревога и забота моя — не об этом. Признаюсь тебе еще кое в чем.
Примерно с тех пор, как мне открылась твоя загадка и тайный смысл её, меня не оставляет мысль и мечта — быть может, безрассудные: расчертить и построить письмена и для этих племен, для их скрежещущего языка, ведь все они и поныне блуждают во тьме невежества.
И мы, с собратьями моими, предприняли уже немало попыток, отчаянных и тщетных пока. Нам по-прежнему не ясно, как к этому подступиться и что взять за образцы: квадратные арамейские письмена, буквы греков и латинян, или что-то еще?
Или — скажи честно: все это — чистое сумасшествие?»
«Я не верю, — нахмурился Хунайн, — в простодушие варваров, ни на границах, ни в сердце столиц… Но что на самом деле тревожит тебя: непосильная задача, то есть загадка, которую надо разрешить, или путешествие на север?»
«Не знаю, — смутился Константин, — Я могу за ночь объехать полмира, не покидая своей библиотеки… А недавно заметил, что не доверяю городам, откуда нельзя любоваться морем. И удаление от берегов, по-видимому, начинает устрашать меня… К тому же, у северных народов странные законы гостеприимства. А то, что мы называем игрой в загадки, у них — не забава для ума, но нечто совсем иное, столь же узаконенное и поистине головоломное, то есть погибельное, ибо побежденному игра всегда стоит головы. И чем севернее, тем суровее эти обычаи.
Рассказывают, например, что племена, которых франки называют норманнами, а иные — данами, гаутами и свионами, издревле хранят предание о том, как их верховный бог Один отправляется по свежему снегу к великану с тяжеловесным именем Вафтруднир. Один хочет испытать его силу загадками и предлагает ему состязание…
И Вафтруднир не может отказаться — по двум причинам.
Во-первых, это было бы постыдным нарушением законов гостеприимства.
Во-вторых, уклониться от состязания загадок — бесчестье, смываемое только кровью…»

 
Заявление Слушателя У

Я, нижеподписавшийся, настоящим подтверждаю, что все нижеизложенное с моих слов записано верно.
Считаю необходимым официально заявить:

1) С сегодняшнего дня я отказываюсь отвечать на любые вопросы, касающиеся так называемых «нештатных транскриптов».
2) Не даю согласия на осуществление с моим телом каких-либо несанкционированных манипуляций, инъекций, инвазивного или аппаратного воздействия. Отказываюсь также от дальнейшего участия в тех или иных обследованиях и тестах, связанных с упомянутыми транскриптами.
3) В очередной раз (и, надеюсь, окончательно) утверждаю и подтверждаю, что все, зафиксированное в транскриптах 18.11 и 24.12 прошлого года и 31.01 сего года, целиком и полностью передает услышанное мною в ходе перечисленных аудиосессий — разумеется, в той мере, в какой я могу полагаться на свою память. «Evam mayā šrutam» — кажется, так начинаются все буддийские сутры на санскрите: «Так я слышал». До сегодняшнего дня это было единственным аргументом, который я мог бы предъявить в качестве доказательства. Так я слышал.
4) Признаюсь, я довольно быстро понял, что никаких «особых заданий» во время аудиотренингов никому не предлагалось, и то, что я слышал — как бы прорвавшиеся фрагменты — передавалось откуда-то извне; выражаясь языком библейским, «точно из облака». Потому вынужден признаться и в небольшом подлоге, совершенном мною предумышленно и сознательно. В ходе сессий от 24.12 и 31.01 я допустил в транскриптах намеренные отклонения от звукового оригинала: в ряде случаев перестроил порядок слов и произвел несколько синонимических замен прилагательных и глаголов. Относительно транскрипта от 24.12 руководством не было высказано ни одного замечания. Касательно же транскриптов от 31.01 мне было указано на некоторые несоответствия письменного текста и фонограммы. Подчеркиваю: некоторые разночтения, но далеко не все.
Из чего с неопровержимостью следовало, что наблюдающие не управляли звуковой дорожкой, то есть не контролировали ни источник, ни поток, ни волну и не располагали текстуальным оригиналом.
И при этом, очевидно, напрашивался вывод, что существует еще один или два свидетеля (а, возможно, и больше), которые точно так же слышали ту же фонограмму.
Таким образом, если бы я знал санскрит по-настоящему, мне было бы позволительно сейчас с удовлетворением и вполне торжественно провозгласить что-то вроде: «Evam asmabhih šrutam» — «Так мы слышали».
5) Я отдаю себе отчет в том, что ни один человек не может точно рассказать, что он сам видел или слышал. Отсюда, как учит нас философ, «лишь один шаг до утверждения, что человек, воспроизводящий в своем воображении никогда им не виденное событие, вряд ли наврет больше, чем непосредственный этого события участник или свидетель». Или, наконец, если от избытка чувств человек не станет вруном, его наверняка может подвести его отвратительная память.
6) Осознавая все это, я, тем не менее, хотел бы призвать экспертов и руководство к благоразумию. Ведь после сделанных мне замечаний можно считать бесспорным, что все мы находимся в одинаковом положении. Либо и я, и вы — сумасшедшие, на которых «нисходят голоса», либо все мы — в равной степени — в своем уме.
7) Кроме того, хотел бы сообщить, что сегодня мне удалось сделать еще одно важное, хотя и слегка обескураживающее, открытие — установить, если можно так выразиться, источник и даже авторов прозвучавших фрагментов. Я догадался, откуда могли донестись до нас эти речи, и кто это говорил с нами. У меня не остается никаких сомнений в том, что два баритона, передававшие отрывки, принадлежали двум персонажам странного русского романа под названием «Прямой эфир» — двум сочинителям, Кану и Дану, которые выходили в эфир некогда популярного, но исчезнувшего «Радио Монтенегро» под псевдонимами «ди-джей бариста». Не берусь судить, как роман соотносится с так называемой реальностью (что бы под этим ни имелось в виду), и понимаю, насколько неправдоподобно и подозрительно это звучит. Однако во всем этом несложно убедиться — достаточно заглянуть в текст романа, ведь он общедоступен.
8) Обращаюсь к руководству с просьбой освободить меня от любых занятий, связанных с аудированием: для меня это было бы избыточно, для Центра — непродуктивно. В своей дальнейшей работе я предпочел бы сосредоточиться на криптографии и стеганографии, а также на методологии использования Big Data, к чему теперь чувствую безусловное призвание. В связи с этим прошу перевести меня в соответствующий сектор, — по возможности, в структуре иного учебного центра.
9) Надеюсь, рассмотрев обстоятельства дела беспристрастно, руководство сочтет мои доводы убедительными, а разъяснения исчерпывающими.
А сейчас я хотел бы прилечь. Мне нужно поспать. «Быстро, но неторопливо», — как говорил один знающий герой.

Время
Дата
Подпись

 
 
Валерий Хазин. Отзыв Григория Стариковского

Когда я читаю прозу Валерия Хазина, испытываю ощущение, родственное тому, которое испытал в Боливии, недалеко от Ла-Паса, когда к билетной кассе музея подкатил автобус из Аргентины. Я начал жадно рассматривать автобус; мне всё было интересно, от номерного знака до мягкой обивки салона, от логотипа туристической компании — до солнцезащитных очков пожилого господина, с которым удалось немного поговорить. Для такого пристрастного любопытства было две убедительные причины — Борхес и Кортасар.

При встрече с прозой Валерия Хазина о ней (прозе) хочется узнать как можно больше, — как она сделана и по каким законам живет. Ткань рассказов и повестей Хазина насыщена историческими и культурными реминисценциями; она достоверна, и в этом ее безусловное достоинство. Хазин дотошен в выстраивании и прорисовке декораций, они пахнут временем и местом повествования. Проза Хазина почти всегда встроена в пространственно-временные координаты, но не обусловлена ими. Хазин скрупулезно разглядывает своих героев, выявляя их привычки с пристрастием археолога, который возвращает жизнь древней статуе, отнятой у земли.

Драгоценный дар писателя — дар рассказчика. Повествовательность, пульсирующий нарратив, как будто перед вами сидит человек, и проговаривает свои любимые истории, и вы забываете о своих делах, желая дослушать очередную историю до конца. Фабульность Хазина — это не только сам нарратив, но и — главным образом — то, как элементы нарратива связаны между собой. Хазин устанавливает свои повествовательные правила, отнюдь не простые, и его рассказы текут сразу по нескольким желобам. Эпизоды связаны между собой ассоциативно, вместо прямой зависимости — им предпослана зависимость косвенная, на первый взгляд, необязательная, но именно такое “борхесовское” повествование “по касательной” выявляет мастерство писателя.

 
 
___________________________
* (Лат.) Малая книга утешений
** (англ.) Наиболее выгодная точка обзора, (воен.) «наблюдательный пункт».
*** (итал.) действие первое
**** (англ.) Жаль, что я не знал тебя, когда был молодым…