Выпуск №10

Автор: Надя Делаланд

В издательстве «Стеклограф» готовится к публикации книга прозы Нади Делаланд «Записки пьяного просода». Книга состоит из 10 новелл, объединенных сквозным сюжетом о путешествующем сквозь время старце и девочке, слушающей его истории. Девочкой, правда, мы застаем ее только в начале книги, а потом она последовательно проживает все отпущенные ей возраста. Обложку нарисовал швейцарский художник Даниэль Ганаль, а о самой книге уже успели высказаться известные писатели и философы:

«Твоя речь, ma chère, напоминает мне состояние, которое называется в патристике «тонкий сон», с его свойством проявлять незримое, доносить послания из иных сфер, открывать светящиеся бездны внутри человеческого сознания – тогда уже, впрочем, и не вполне человеческого. Бессмертие души доказало тебя». 

Пьер Делаланд (философ, музыкант, коуч, стекольщик). Из личной переписки.

«Я вижу, Надежда Всеволодовна, что вас вовсе не интересует объективная ценность вашего творчества. Из этого материала, который вы мне принесли, только и следует, что вы путаете объективную ценность с ценностью вечною. Вечных ценностей не бывает действительно, ничего не бывает в литературе и искусстве такого, что бы ценилось всеми и всегда. Но не замечали ли вы, что многие произведения, отгремев, казалось бы, свое, проживши, казалось бы, свою жизнь, вдруг возрождаются спустя века и снова гремят и живут, и еще даже громче и энергичнее, нежели раньше. Может быть, имеет смысл такую вот способность заново обретать жизнь как раз и считать мерою объективной ценности? А «Просода» вашего петь не будут. И печатать его тоже не будут. Никогда. Так он и сгинет никем не читанный».

Виктор Пелевин (писатель-фантаст). Из зашифрованного рукописного письма, найденного под памятником Рихарду Зорге

Душа моя, любимица муз, ты не можешь себе вообразить, как я был рад твоей рукописи посреди всего этого карантина. Поздравляю тебя с первым твоим прозаическим торжеством, фырканьем наборщиков и грядущим острословием журналистов. Не верь графу Толстому, который бранит тебя — он не ожидал такого поэтического напора и порядочно не расчухал. Авось бог вынесет. С богом!

Александр Пушкин (поэт, прозаик, драматург, блогер). Из поста в Фейсбуке

«Что  она делает?  И  зачем она  делает то, что  она делает? Все говорят, что госпожа Делаланд действует возвышающим душу образом,- вздор, неправда! Она действует, страшно действует,  я говорю про себя, но  вовсе не  возвышающим  душу образом. Она действует ни возвышающим,  ни принижающим душу образом,  а раздражающим душу образом. Как вам сказать? Она заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня  в какое-то другое, не свое положение: мне под ее влиянием кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу. Я объясняю это тем, что Делаланд действует, как зевота, как смех: мне спать не хочется, но я зеваю. Я вообще считаю, что слово, служащее выражением мысли, истины, проявления духа, есть такое важное дело, что жертвовать для них ясностью и простотой есть кощунство и такой же неразумный поступок, каким был бы поступок пахаря, который, идя за плугом, выделывал бы танцевальные па, нарушая этим прямоту и правильность борозды».

Лев Толстой (писатель, колумнист) Из комментария под постом Антона Чехова @chehanter в вКонтакте

ИСТОРИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ

Жила бы на этой деревянной дряхлой даче со скрипучими окнами. Разводила бы ирисы, пионы и лилии. Просыпалась рано утром, каждого узнавала бы в лицо. Говорила: «Здравствуй, Оливия! Как спалось тебе, Марфа?» Они бы улыбались, покачивались. Я рисовала бы их то маслом, то акварелью, чтобы хоть немного обессмертить, а потом продавала оптом за гроши (оставляла за дверью, находила там деньги). Никогда не срезала их, но чтобы никто не догадался или случайно, зайдя в гости, не сорвал одного из них, ни с кем не общалась. Только с молочником и у калитки.
– Ночью шел дождь, – говорил он, подавая мне большую бутыль молока.
– Это было уже утро, половина пятого, – отвечала я, вручая ему фантики от конфет. Мы всегда  были очень довольны друг другом.

Мне нравилось ходить на станцию и смотреть на поезда. Особенно, когда два поезда шли одновременно друг другу навстречу. И один переставал, а второй еще продолжался. Почему-то это успокаивало.

У меня не было возраста, поэтому никто не знал, сколько мне лет.  Иногда я выходила на улицу, и кто-нибудь называл меня девушкой или бабушкой, так я понимала, кто я сейчас. Обычно один день длился несколько лет, а год пролетал за мгновение.

Однажды ночью я услышала громкие звуки с соседней дачи, повязала себе ленточку вокруг головы и тихо выскользнула из дома. Сквозь ветки были видны люди, сидящие вокруг стола, рядом горел высокий костер.

Человек с бритой головой говорил кому-то:
– Вы просто были грозой кафедры, Борис! Студенты боялись заходить к вам в нетрезвом виде.
– Да, – удовлетворенно отвечал Борис, – да. Я их еще пить отучу, – говорил он, решительно опрокидывая в себя стакан коньяку.
В этот момент кто-то засмеялся и ртутно посмотрел прямо на меня. Это была я. Я сидела, накинув на плечи плед, и смотрела себе в глаза.
 – Вы были лицом кафедры, – продолжал бритоголовый.
– Лицо кафедры – это почти что оксюморон, – негромко сказала я, не отводя от меня глаз, – кафедра и афедрон – родственные слова.

Мальчик, похожий на меня, встал и направился в кусты. Я хрустнула веткой и ушла, чтобы никогда больше туда не вернуться.

 
У меня был любовник, он приходил всякий раз, как только я вспоминала о нем в темноте. Когда засыпали цветы. Был он глухонемой, я не знала его имени, я знала про него все.

Однажды утром цветы смотрели на меня с особенной нежностью, я попрощалась с каждым, и тут с ветки мне на голову упало яблоко. Я очень удивилась и умерла. Это было и в самом деле удивительно – в моем саду не росло ни одной яблони. Я долго думала об этом после. А потом поняла. Меня звали Надя Делаланд.

Минут через двадцать меня обнаружила моя дочь. Она вздохнула и закопала меня прямо на том же месте. Она рыла яму прямо подо мной, поэтому я постепенно погружалась во влажноватую прохладную землю, вкусно пахнущую мелом и картошкой. Когда моя дочь меня закопала, она помочилась на образовавшийся холмик, легла где-то в районе груди, положила голову на лапы и терпеливо прожила еще три дня.

А я тем временем шла сквозь лес на электричку, молча улыбаясь. Я была инкубатором, технологию выведения птенцов нарушать нельзя – требовалось молчать и улыбаться. По рельсам навстречу друг другу неслись два поезда. Один закончился, а второй еще продолжался.

СМЕШНАЯ ИСТОРИЯ

Ему было 14, а мне – 13. С занятий он шел провожать меня до дома, потом я его – до остановки, а он снова меня – до дома, а потом я его – до остановки… И так пока здравый смысл не разлучал нас. А однажды он бросил танцы из-за смешной истории, которую так и не расскажешь…. Но я все-таки попробую.
______

Это не было первой любовью. Первая моя любовь была трагической. И она как сейчас стоит у меня перед глазами: сопя и поталкивая друг друга, мы заглядываем в полуподвальное окно, шепчемся и хихикаем. Мне пять лет, мои подружки немногим старше. Спиной к нам сидит художник, который очень стар – наверное, ему за тридцать. Он легкими штрихами набрасывает чей-то портрет – из небытия прорастает лицо, смотрящее прямо в меня. Стены мастерской увешаны картинами, одна из которых – обнаженная женщина – предмет перешептываний. Мне совсем не хочется говорить и хихикать – я всё ещё стою за несколько минут до, во мне всё еще длится ужас и счастье полного исчезновенья, я всё ещё опускаю глаза и становлюсь прозрачной, пока он, растягивая секунды, идет мимо. Всё мое тело покрывается пикселями, о которых тогда и знать не знали, экран вздрагивает, и мир перезагружается. Но я успеваю на всю жизнь запомнить, что любить – это отказываться смотреть на того, от кого невозможно оторвать глаз, и исчезать, когда важнее всего быть.
Это не было моей второй любовью. Она была счастливой. Во втором классе к нам перевели мальчика. Удивительно, что я совершенно не помню его лица, только ощущение. И с первых же минут мы заметили друг друга и начали смеяться. А дальше – больше. Как ни старалась Анна Кузьминична рассадить нас подальше, мы находили друг друга глазами и заливались. Нас выдворяли из класса, но и там мы продолжали закатываться. И, вероятно, задохнулись бы от смеха, если бы семья Игоря – смешливого мальчика звали Игорь – не переехала в другой город.

***
Митя? Алеша? Сережа? Валера?
я целовала его за верандой
папа его был пожарным а мама
ровно его забирала в шесть тридцать
он подарил мне жука уже мертвый
жук был спокоен в кармане с утенком
жук был в кармане с каштаном и желтой
проволокой чтобы сделать колечко
если б меня не забрали внезапно
не увезли бы на черное море
а в сентябре не отдали бы в школу
мы и сейчас может быть были вместе
Митя Алеша Сережа Валера

Не было это и моей третьей любовью, когда я сначала была неприятно потрясена странным существом с носом, как у Сирано де Бержерака и тенором, а потом приятно потрясена всем тем же самым.
Не знаю, было ли это моей четвертой любовью и вообще любовью. Хотя на фоне бальных танцев все преображалось и светилось. Бальные танцы – это когда в воздух впрыскивают музыку, и она сразу под огромным напором проникает в легкие, во все тело, и начинает там жить и дышать, и приводит в движение воображаемые шарниры рук и ног. Но главное – главное, конечно, это то невозможное неистовое счастье, которое обрушивается на тебя, а ты, и не пытаясь совладать с собой, и не успев сообразить, как все это вышло, уже улыбаешься и танцуешь, танцуешь, танцуешь…
Если вдруг по какому-то поводу для дела мне нужно вспомнить состояние беспримесного счастья, я вспоминаю те дофаминовые первые такты. Память ни разу не подвела меня, подсунув хилого полукровку удовольствия, потому что я помню не словами, а всеми органами чувств.
Он был моим партнером по танцам. Мне выдали его как награду, потому что я танцевала лучше всех, а на танцах в этой возрастной категории наблюдается печальный дефицит мальчиков – мальчикоцит. Ну, их просто нет. И вот возникает он – случайный, залетный, щуплый, со сколиозом и слабым зрением – единственный настоящий партнер, а не какой-то там младший брат, которого силком приволокла мама. Мне его выдали и разрешили делать с ним все, что я захочу. Для начала я, прищурившись, мысленно обошла его вокруг, чтобы отталкиваться от того, что есть, но не расстроилась. Наоборот – впала в нехорошую такую бодрость и некоторый азарт, ощутила себя дрессировщицей, нет – пигмалионицей, работающей над кособоким Галатеем. Засучив трико, я стала учить его всему, что сама умела. При этом бессовестно подшучивала над его угловатыми стараниями. Но, надо отдать ему должное, он со смирением, остроумием и умилением принимал мою стервозность. Постепенно стало понятно, что он втрескался в меня.
– Илья, куда ты меня все время стремишь и заваливаешь? – возмущалась я, мучительно наблюдая кривую траекторию нашего вальсирования.
– Ты просто устала. Давай отдохнем. Вот, садись сюда. – Илья добросердечно предложил мне широкий подоконник.
– Тут пыль!
– Какая же это пыль? Это пыльца!
– И я не устала, я полна сил, если не считать производственную травму – пальца на ноге, который мне кое-кто многократно оттоптал.
– Я старался топтать очень нежно.
– Нахал! Ладно, хватит болтать, становись уже.
– Шагоооом арш!
– Ахаха, вот и неправда! Я не командую, я предлагаю.
– Я шучу. О, умащивается, устраивается поудобнее, – прокомментировал Илья то, как я размещала правую руку на его худосочном плече, а левую укладывала в его ладонь. И мы снова кружились в колченогом вальсе и трепались, и нам было весело и беззаботно.
За окном замедлялось лето. Прозрачный вечер утыкался носом в пыльные обочины ростовских дорог, в распахнутые окна Дворца пионеров пахло акацией и бензином. Мы выскочили из его дворцовых высоких дверей со смешными спортивными сумками и пошли вдоль Большой Садовой, не замечая никого и ничего, кроме друг друга, поэтому не поняли, как так получилось, что хлынул дождь. Мы моментально промокли и, хохоча забежали под первую попавшуюся арку. В арке был сквозняк, я замерзла и начала выразительно дрожать. И даже немного постукивать зубами. Илья, не будь дураком, сразу же расценил это как призыв меня согреть, что ли. Он обнял меня своими мокрыми руками и прижал к мокрой майке. Я сразу перестала дрожать и, кажется, дышать. Но дождь закончился. Молча мы вышли на улицу и снова устремили свои стопы в установленном направлении.
– Смотри, вон первая звезда, – прервал наше неловкое молчанье Илья. – Вот там, видишь, над той антенной.
– Ага, – соврала я, а потом и в самом деле ее рассмотрела. В голове было необычно пусто. – Будем сегодня играть в шахматы?
– Да, давай! – радостно согласился Илья. – Я как раз мечтал отыграться.
На дороге перед нами расстилалась шикарная сверкающая лужа, ее наисвежайшая гладь призывно поблескивала. Илья с каким-то шальным выражением глянул на меня и вдруг побежал задом наперед. Ну, типа разогнался перед прыжком. Остановился, порыл немного копытом землю, накапливая спортивную ярость, и кинулся вперед. Я остановилась и наблюдала, как он шикарно перемахнул через нее. Но вот незадача: пока он прыгал, видимо, от напряжения всех своих душевных и телесных сил, он громко пукнул. Пукнул, да. И в полете же осознал это и ужаснулся. Поэтому, как только он приземлился на том конце лужи, так, не останавливаясь, и побежал дальше, пока не скрылся из виду.
И больше я никогда его не видела. Но я знаю, что он жив и благополучен. Обзавелся семьей и, говорят, стал очень упитанным.