Выпуск №11

Автор: Ольга Машинец

 

КУСТЫ, СТЕНЫ, ДЫМОК

Бабушка подрабатывала на перекачке – качала говно Заволжского района. Я ходила с ней, зимой было темно, летом – клумба из покрышки на дворе этой перекачки, железная дорога за забором. Летом я ещё пасла кур – надо было не пускать их к капусте, держать в кустах смородины и малины. На исходе зимы, на лавке – железнодорожной шпале, я лепила пирожки из великопостного зернистого снега с начинкой из грязи, за мной приглядывал любимый дед. Мы сидели с ним на ступеньках котельной – он курил и читал газету «Золотое кольцо», медленно, почти по слогам. Летом ещё катались с пацанами на велосипедах – я любила кого-то из них возвышенной любовью, а они смотрели на меня косо, не принимали за свою. Несколько позже я стала писать об этих кустах, стенах, дымкѐ, громыхании весьма конкретных составов. Я вошла в элиту, но, в сущности, мне чужд космополитизм, я хожу с бабушкой на перекачку, вожусь у бочки с ржавой водой для полива, я потерпела неудачу у заволжских парней.

 

БЕЛОЕ

Конечно, родители верили в меня. Но было одно исключение – белые вещи. Папа уверял, что к каждой моей белой маечке или платьицу прилагается волшебный помидор, на котором лежит заклятие: «не ешь меня, девочка». Но я посыпала его сахаром, надкусывала, и…

Пятна от помидора ужасны. Не пятна, а чёрт знает что. Странная розовая мякоть, в которой плавают склизкие семена.

Всё это происходит, конечно, в самом начале длинного летнего дня. Ещё жить и жить, людей посмотреть, себя – с кривым пятном на майке – показать.

Мама просто была практична. У меня не было не только белых одежд, но и замшевых ботинок.

А ещё я часто плакала. Почему? Я носила внутри себя драгоценную губку, пропитанную подлинностью, пропитанную сложными, имеющими смысл цветами – но меня тыкало пространство, тыкало время, а ещё потребность есть и пить, и человек, обращающийся ко мне с вопросом.

В старшей школе у меня испортилось зрение – не сильно, но лёгкая близорукость кое-что добавляла: я стала плохо считывать выражения лиц, настроения, детали, и мне стало казаться, что люди точно так же не считывают, просто не видят меня. Мой огромный серый свитер и лицо, похожее на тяжёлый замкнутый замок.

Потом мы как-то выравниваемся, конечно, все нормальные, обеспечиваем себя сами, едим завтрак, держим деньги. Мир едет. И вот я где-то откопала мужество и необходимость носить белое. Я как бы сказала: да, да, я живу в миру. Мой флаг – посеревшие к вечеру манжеты. Я учусь выражать на лице спокойную заинтересованность, держать осанку. Я стремлюсь не оскорблять взоры братьев и сестёр моих пятнами на одежде, но и не скрываю их темнотой ткани.

В детстве у меня не было не только белых одежд, но и замшевых ботинок, туфелек с золотыми застёжками, кринолина, короны… Внешнее – это задача короля, король удерживает в мире белый.

 

ПАПКА С ГРАФИКОЙ

Была на квартирной выставке в Мансуровском переулке, потом заехала к Ксюше в гости. Ксюша угостила меня едой, которая осталась после дня рождения коллеги: торт, селёдка, картошка с прилипшим укропом, куриные котлеты. Потом мы взяли по большой чашке разбавленного вина и пошли в Ксюшину комнату. Дети были отправлены смотреть мультик.

Ксюша рассказала, что подружилась с Лизой. Лиза – наша ровесница, выросла на Чистых прудах; она кажется всегда беззаботной; у неё широкий нос, короткая седеющая стрижка и матовая кожа; она начала писать эротический роман; у неё две дочери. Её муж Серёжа сказал Ксюше, что та слишком серьёзно относится к дружбе.

Ксюша – моя ровесница, она выросла в Челябинске; потом переехала в Екатеринбург; потом жила в Таиланде и родила там двоих сыновей; потом переехала в Москву. Серёжа вырос на Чистых прудах; его друзья – интересные успешные молодые люди, которых он знает класса с шестого; Серёжа говорит, что одиночество – это просто прекрасно. Да, Ксюша знала кое-что об одиночестве. Случалось ли с Серёжей что-то вроде этого: ты просыпаешься в общаге, и единственный человек, который знаком тебе в этом городе – это консьержка, выдавшая тебе ключи?

Я выросла в Ярославле и переехала в Москву. Я прихожу на квартирную выставку в Мансуровском переулке. В папке с графикой, которую я перебираю, мне попадается живописная работа. «Это масло?» — спрашиваю я у своего знакомого. «Нет, это казеиновая темпера», — отвечает он. Я листаю папку дальше. «О, — говорю я, — опять КОДЕИНОВАЯ темпера».

Мы с Ксюшей до слёз смеёмся над этой историей, потому что нам много раз хотелось казаться лучше, чем мы есть, и много раз нам хотелось казаться хуже, чем мы есть и сказать: «Нет, у нас на Нефтестрое мы такого не видели». Я бы не смогла дружить с одноклассниками. Я была интереснее и успешнее их. Читала Бродского, писала научные работы, попала в книжку «Лучшие выпускники Ярославля 2007 года». Но в том же 2007 году оказалось, что на первом курсе московского Литинститута нас таких 50 человек.

Мы с Ксюшей лежим в её кровати, пьём разбавленное вино из больших чашек и вспоминаем разные случаи – то страшные, то смешные. Когда-то мы не знали, куда падает ударение в названии улиц «Моховая» и «Якиманка»; мы жили в общагах; родители отпустили нас как-то слишком легко и верили всему, что мы говорили по телефону. Мне пришло в голову, что книжка «Лучшие выпускники Ярославля 2007 года» могла бы поддержать меня в худшие времена, а Ксюша вполне могла держаться за то, что как-то раз в летнем лагере победила в конкурсе красоты и талантов.

Выставка проходит в квартире в старом доме в Мансуровском переулке. Здесь очень высокие потолки и вытянутые окна в старых деревянных рамах с какими-то хитрыми латунными шпингалетами, камин, выложенный красивой коричневой плиткой и чучело рыси над дверью. Мой знакомый сказал, что чучело рыси – это, пожалуй, слишком. И я подумала – всё нормально. Со мной и моим родным городом. Кружевная белая колокольня; красный кирпич, штукатурка – всё пропитано влагой; серое небо; во дворах кричат галки.

 

ДЫРА

Выпустилась из школы современного искусства «База». В этой связи расскажу не самую свежую, но смешную историю. В прошлом году «База» участвовала в «Винзавод OPEN» – большой отчётной выставке всех московских школ современного искусства. Я прислала эскиз нашим кураторам – Осмоловскому и Басковой. Я была тогда увлечена темой ремонта, и, в частности, такой штукой, как алмазное бурение. Алмазное бурение используется, например, когда делают вентиляцию – оно позволяет сделать идеально круглое отверстие в стене. Я мечтала, что у меня будет стена, покрашенная в самый противный оранжево-персиковый офисный цвет, а в ней – круглая дыра на улицу. Минималистская, но сложно осуществимая работа – нельзя же просто так дырявить стены в выставочных пространствах, там часто и гвоздь-то забить нельзя. Фишка ещё в том, что это не объект, заранее не сделаешь, на всё про всё – только время монтажа.

 Светлана сказала, что стену мне построят, и дала контакт «Эдика», чтобы я договаривалась. Эдик был крайне деловит и практически неуловим, но приставил ко мне рабочего Назара. Мы с Назаром ходили смотреть какие-то бетонные блоки в тайниках Винзавода; я отчаянно пропускала работу и бегала за Назаром; стену Назар строить не хотел, и мне приходилось снова дозваниваться Эдику; Эдик как-то мотивировал Назара, и Назар-таки построил мне стену высотой метра два (в целях безопасности), очень кривую маленькую стену в одном из залов Винзавода. По идее, стена должна была быть ровной с одной стороны, но заставить кого-то мне эту стену зашпаклевать я уже не смогла. Я кое-как её покрасила и пригласила Диму.

С Димой я познакомилась на работе – я тогда занималась ремонтами. У Димы была установка алмазного бурения. Он произвёл фурор среди художников. Представьте – огромная фаллическая штука, которая закрепляется на стене и, издавая страшный шум и разбрызгивая воду во все стороны, проделывает идеально круглую дыру. Я заплатила, по-моему, 5 тысяч рублей. Светлане работа не понравилась, Осмоловский очень ругался. Стена получилась похожей на объект, а должна была быть если не настоящей стеной, то хотя бы в высоту выставочных стендов. На следующий день мою вымученную стену снесли, и – уже без моего участия – сделали круглую дыру в одной из выставочных конструкций. Стенки эти были полые внутри, сделаны из каких-то тонких листов, даже не фанерных… А я хотела победу над камнем, гладкий срез кирпича, совсем не то! Я подумала, что основной для меня была вся эта история, она была моей работой, а не дырка. Как ты сталкиваешься с условиями, как ты их перемалываешь, как искусство делается руками Назара и Димы, как ты едешь в «Леруа Мерлен»… И это так красиво – снести всё нахер. Настоящий дзен. И ты такой неудачник. Тщета. Так клёво.

 

THE PASSENGER

Решила рассказать одну историю – банальное про юность. 2009 год, майские праздники, мне типа 20 лет. Мы с Денисом Ларионовым и Сергеем Соколовским поехали в Питер на Фестиваль верлибра. Сразу скажу: это была самая ужасная поездка ever. Все грустные обстоятельства моей жизни как-то сошлись тогда: безумная безответная любовь; девушка из Питера, к которой поехал мой возлюбленный и которая потом стала его женой; их благостное, никак не пересекающееся со мной существование; сомнительный равнодушный роман, влекущий ряд заболеваний, передающихся половым путём; отсутствие денег; отсутствие вписки; разряженный телефон; отсутствие обратного билета (и отсутствие мозгов, но это и так очевидно). Буду скорее перечислять: ночная электричка Москва-Тверь и бухущий Сокол, кое-как успевший на эту электричку после чьей-то днюхи (все мужчины, упившиеся в говно, похожи на неуправляемые мешки с картошкой, я ненавижу бухих мужчин. Знайте: ваш бухач – это просто дерьмо, дерьмище и хамство без всяких сраных оправданий); ночная Тверь (вы бы знали, как я ненавижу Тверь!); ночные ларьки; рюкзак Сокола, из которого он достаёт бутылку граппы; малолетняя панкушечка, которая пришла поспать на нашу лавочку; преображение, которое происходит с Соколом в силу радости узнавания и тот диалект, на котором они с ней разговаривают (ненавижу саморазрушающихся девиц! Но окей, готова признать, что каждый справляется как может); вот этот волшебный путь к поезду в 6 утра с двумя пьяными мужчинами; слова нелюбви; готовность к любому блеску любви; бросание в глаза надежды… Заправление постелей в вагоне. По приезде мы с Ларионовым пошли в привокзальное кафе, где я тут же, пока Ларионов отлучился, познакомилась с какими-то ну очень стрёмными чуваками. Один из них был смазлив и потрёпан (мир тебя столько трогал, что ты уже лоснишься – такого рода потрёпанность), в хемингуэевском свитере (первый и последний раз видела хемингуэевский свитер на живом человеке), а другой – с таким лицом, знаете, вроде человеческим, но слегка сдвинутым, изменённым (просто чувак из ада, реально), приличный, в рубашечке и пиджаке. Эти люди уже позвонили по всем телефонам, чтобы меня вписать, но из туалета вышел Ларионов и как-то в ужасе меня спас. До начала фестиваля, мы, кажется, гуляли – бесконечно слушали с плеера в моём телефоне «Блуждающего Биоробота» и «The Passenger». Было очень солнечно – это тотальное солнце, обеспечивающее питерской картинке (ветки, дома) стопроцентную контрастность. Кажется, это была наша последняя тусовка втроём, потом мы как-то разделились. Это было для меня очень досадно: я надеялась (нет, честно говоря, я прямо рассчитывала), что Соколовский, у которого пол Питера «старинных знакомых», поможет мне с впиской. На фестивале стихи я не слушала: я была озабочена фигурой своего возлюбленного – Андрея Черкасова, и другой фигурой рядом с ним; и сияющей аурой вокруг них; и, конечно, своими житейскими трудностями – я не знала, где ночевать, и вообще меня всё парило. Светлым пятном стал для меня Ян Махонин – переводчик, славист из Чехии. Он мне улыбался и был со мной приветлив! Я плакала на мостике через канал, и он не воспринял мои слёзы как-то что-то само собой разумеющееся, я просто офигела! Дальше я не помню в хронологическом порядке, помню, что всё время ходила по разным вокзалам и спрашивала билеты до Москвы (тогда ещё нельзя было взять билет через интернет). В какой-то из дней я опять пошла на вокзал, договорившись с Ларионовым и Махониным, что они подождут меня в рюмочной. Билетов не оказалось, моих товарищей в рюмочной – тоже. Мой телефон совсем сдох от прослушивания Игги Попа (тогда ещё телефоны держали заряд несколько дней, и взять зарядное устройство в Питер не пришло мне в голову; а ещё был миллион разных зарядных устройств, и подзарядиться в гостях было не так-то просто). На какие-то предпоследние деньги я заказала кофе с коньяком. Мне было очень плохо. Я была на дне. Там, в компании буфетчика в жилете, я провела около часа. И тут Ларионов, Махонин и Макаров-Кротков пришли! Мы очень сильно напились коньяку. В этот день Ян Махонин должен был читать свои переводы Яна Сатуновского. Мы уже опаздывали, поэтому забились в такси. К кафедре мы с Яном Махониным вышли вдвоём: мы решили, что он будет читать по-чешски, я – по-русски. Это было чудесной частью приключения. Есть фотки с этих чтений, и на них вид у меня очень благостный (и пьяный).

Надо сказать, что человеком, который меня спасал – неохотно и втихаря, но при этом очень технично – был Андрей Черкасов. Он, например, отправил меня ночевать к поэтессе Алле Горбуновой и рассказал, где можно купить билет на автобус до Москвы. Конечно, Андрей выглядел как правитель мира, у которого всё «срослось» – так это тогда называлось. Для Аллы я, наверное, была ужасным гостем – вообще, я в те времена не очень разговаривала с людьми. Это был молчаливый (не натянутый, но – тихий) вечер, странный, с ощущением чужой близкой телесности – маленькая комната с двухэтажной кроватью, Алла читает книжку… В последний день фестиваля я в одиночестве выбралась к заливу, а потом села в автобус. В автобусе был телек, из которого орал и сверкал российский фильм. Может быть, в начале этого рассказа я была на взводе и много раз употребила слово «ненависть»… Ну и что. А ещё я не думаю, что в таких историях есть романтика. Романтический настрой проливал бы на такие истории свет необходимости, но сегодня мне бы не хотелось искать оправдания для боли. Я и так уже написала этот текст.

 

ИЗ «РУССКОГО ВЕЧЕРНЕГО ЖУРНАЛА»

Остров Ко-Пайам, Таиланд

I.

Я тут как дурак Набоков. Встаю с утра, завтракаю тропическими фруктами, кофе, хризантемовым соком, за завтраком и после читаю Лосского, потом спускаюсь к морю – загорать и купаться. После пляжа принимаю прохладный душ (моё бунгало – сумрачный замок после полутора часов на солнце), надеваю чёрную шёлковую рубашку и иду на балкончик – писать поэму. Потом одеваюсь, как на теннисный корт, и предпринимаю сорокаминутную (если никто не подвезёт на байке) прогулку до пирса, где и обедаю. Просто отвратительно! Конечно, больше хотелось бы уподобиться Бунину – его подвижности, неудовлетворённости, но, в сущности, я никогда не могла понять его любви к путешествиям. Путешествия – это нервно, тут я флегматик. Поэтому и понятен мне (хоть и смешон) голый поэт в лесу из «Дара».

II.

Видимо, эйдос острова и моя душа легонько где-то стукнулись – я зачарована островами. Неудачнику импровизации, мне представляется, что они лучше защищены от времени: хотя бы эти воды вокруг, тикающие не вперёд. Возможно, острова действительно лучше хранят собственные соки, но штука в том, что острова – не их люди, и сколь ни неизменен остров Доманский с его каруселями, я так и не встретила карусельщика вновь. Люди, упущенные на материке, растворяются в пространстве безболезненно – иллюзия новой встречи прочна. Люди, с которыми ты не поговорил на острове, исчезают бесследно. Возвращение на остров – я не могу подобрать слово – то ли невозможно, то ли бессмысленно: ты застанешь деревья и постройки более-менее на своих местах, но люди… Мои острова, Доманский и этот, кроме того – «курортные» острова. На первом, расположенном на реке Которосль неподалёку от её впадения в Волгу – карусели, на этом – bungalows & restaurants. Острова слова «единожды», принесшие мне вдохновение (и некоторую одержимость), они оказываются исполосованы нехожеными тропами – несостоявшимися разговорами. А в общем, конечно, ты действительно проживаешь жизнь в жизни – стремительно и наглядно.