Выпуск №11

Автор: Нина Косман

 

Оправдание мартышки

А ведь мог бы и объяснить мартышке про очки – так нет, увидел в зоопарке несчастное животное – и сразу за перо, а вот о чувствах мартышки он подумал? А что очки она, мол, вертела так и сяк – так не в очках дело! Вернее, в очках, да не в мартышке – очки ему самому на старости лет нужны были. Да-с, ему, а не мартышке, сам не знал, как их надеть, а на мартышку всё свалил. Вот я вас спрашиваю – хорошо это? Бумага, конечно, всё стерпит, перо тем более, а про чернильницу и говорить нечего. А и до сих пор глубину мартышкиных страданий никто не знает: ведь как так, а? Ни разу и очков-то не видала, а тут в классику вошла, как нюхательница очков! Несправедливость, ведь она – на века!

 

Стилос

– Как бы не упасть с балкона на землю, вслед за моим единственным стилосом, – сказала самой себе рабыня, мнившая себя в прошлой жизни чуть ли не Сапфо, но вскоре убедила себя, что Сапфо было бы безразлично, упало ли нечто ценное с балкона и кому искать это нечто ценное завтра, на корточках, когда рассветёт…

– Освети мне, луна, – сказала рабыня, мнившая себя в прошлой жизни чуть ли не Сапфо, -восковую дощечку, чтобы я хоть ногтем могла нацарапать на ней мои мысли – ведь они так светлы, что любая из них будет мне ярко гореть, как бы ни было темно в этой холодной комнате.

Так говорила рабыня, мнившая себя чуть ли не Сапфо, но без стилоса, упавшего с балкона хозяйки, так ничего и не смогла записать и осталась одна в темноте безлунной Сардинии, куда её занесло не попутным ветром, а кораблём из Иудеи, покоренной Адрианом, поставлявшим рабов во все стороны самой великой империи, от которой не осталось бы и следа, если бы не тот самый упавший с балкона стилос, найденный археологами две тысячи лет спустя.

 

По пути к Джомолунгме

Три года назад, когда я былa в Тибете, мне приходилось всюду ездить с группой, поскольку иностранцам не разрешается путешествовать по Тибету в одиночку. Так что я всё время проводила с чужими людьми, которые мне порой действовали на нервы. Помню, например, одну пару – мужчина из Испании, женщина из Китая. В первый же день я пошла с ними в Музей Тибета в центре Лхасы. В музее, как и полагается, мы разглядывали артефакты, лежащие на полках и висящие на стенах, и мне довольно быстро стало ясно, что артефакты эти – поддельные, и что главная роль этого музея состоит в том, чтобы внушить посетителю китайский взгляд на тибетскую историю, то есть что Тибет не был завоеван Китаем; что он, мол, всегда был частью Китая; что Китай вовсе не силой взял Тибет, a по желанию самих тибетцев; что между Тибетом и Китаем всегда были любовь и дружба, что тибетский народ сам хотел быть частью Китая и так далее. Когда мы шли вместе от одной стеклянной полки с артефактами к другой и читали надписи к поддельным артефактам, я начала тихо, как бы про себя говорить, что всё это фальшивка, этими поддельными артефактами и лживыми надписями китайское правительство продолжает унижать тибетцев, лишая их права даже знать собственную историю, искажая и воруя у них эту историю так же, как украли их страну. Китаянка, подруга испанца, жалобным голосом возразила, что, мол, я не права, я, как все те западныe люди, которые плохо говорят о Китае. Она была на грани плача, и я, конечно, была виновата в этом, так как я былa одной из тех «западных», считающих, что Китай плохо поступает с Тибетом, а ведь она любит Китай – да, любит! Китай хороший! Она так и сказала: «Я люблю Китай! Китай – хорошая страна. Я люблю свою страну!» Несмотря на то, что она уже много лет живёт в Испании со своим испанцем, она продолжает любить Китай, и ей больно каждый раз, когда она слышит что-то критическое о своей родине. Она расстраивалась даже, когда я жаловалась на невозможность связаться с дочкой через FB Messenger или gmail (поскольку в Китае заблокированы и FB, и gmail / google), а испанец каждый раз пытался защитить свою подругу, как настоящий мачо, от моих нехороших слов о Китае. На этот раз он тоже встал на ее защиту: «У Тибета – не одна история! У каждой страны – не одна история! Историй много, и у каждой истории много версий! Западным людям хочется верить в одну версию истории Тибета, а к китайской версии они не хотят относиться серьезно!» При словах «не хотят относиться серьезно!» он обнимал свою подругу, которая была чуть ли ни в три раза ниже него, и нежно целовал её в макушку.

Так прошел наш первый день в Лхасе, второй, третий… На утро четвертого дня мы, то есть все участники нашей группы, собрались в автобусе, который должен был везти нас из Лхасы к горе Эверест (Джомолунгме). Поездка заняла несколько дней, и чем ближе мы подъезжали к Эвересту, тем чаще встречались контрольно-пропускные пункты, на которых вооруженные китайские солдаты останавливали наш автобус, входили, выкрикивая какие-то команды на китайском. Мы, уже обученные нашим гидом, знали, что эти крики означают «покажите ваши паспорта». Еще до первого контрольно-пропускного пункта наш гид велел нам выполнять приказы солдат молча, и все так и делали. Я, конечно, тоже не отказывалась показывать солдатам свой паспорт, я ведь не сумасшедшая, солдаты были вооружены; что – я буду рисковать своей жизнью из-за горы Джомолунгмы? Сначала, как все остальные, я молча вынимала и показывала им свой паспорт, как было велено. После третьего раза мне это стало надоедать, и я сопровождала показ своего паспорта словами примерно такого рода: «Ну сколько раз мы должны показывать вам наши паспорта? Каждые десять минут? Каждые пять минут? Разве это не смешно?» И так далее. Другие в нашей группе молча бросали на меня мрачные взгляды и даже шикали на меня со своих сидений в другом конце автобуса, видимо, полагая, что их шиканье заставит меня одуматься, и каждый раз, когда солдаты наконец выходили из нашего автобуса, мои попутчики строго говорили мне что-то вроде: «То, что вы говорили в присутствии солдат, могло нам доставить большие неприятности, Нина…» Я хотела рассказать им о своем детстве в тоталитарном государстве и о том, как, несмотря на страх, в котором жило всё население огромной страны, было несколько человек – всего лишь несколько на всю многомиллионную страну – которые не боялись властей и говорили то, что думали, несмотря на угрозу наказания… но мне было ясно, что моим попутчикам из Бельгии, Дании, Англии, Голландии и других свободных стран было абсолютно не интересно знать, как какие-то люди сопротивлялись тоталитарному режиму в какой-то далёкой стране, которая, они считали, давно уже перестала существовать. Единственной целью моих попутчиков была гора Эверест, она же Джомолунгма; надо было добраться до её подножия без каких-либо неприятностей, к которым явно могли привести мои перебранки с китайскими солдатами.

– Разве вы не понимаете, что это опасно? – говорили мои попутчики, как будто я сама не понимала, что опасно, а что – нет.

– Мы должны молчать, когда солдаты входят в наш автобус; мы можем открывать рот, только если они нас что-то спрашивают!

– Вот, вроде кажется, что вам повезло родиться в свободных странах, а какой прок от этого, если вы всего так боитесь? – сказала я в ответ на очередной совет «открывать рот, только если они нас что-то спрашивают».

Стоит ли говорить о том, что когда мы наконец доехали до цели нашей поездки и устроились на ночь в большой палатке под смешным названием «Гостиница Чен-Гу» («Hotel Chen Hu»), мне досталось самое плохое место, рядом с так называемой «уборной». Насчет уборных в Тибете не буду входить в подробности; тибетские уборные заслуживают описания в отдельном, только им посвященном рассказе.

Как бы то ни было, после этой поездки я зареклась путешествовать с группой.

 

Поход в уборную

У меня на работе только один туалет для всех взрослых на моем этаже, и этот туалет находится внутри классной комнаты, в которой по вторникам работает специалистка по речи (speech teacher). Каждый раз, когда я открываю дверь этой классной комнаты и стараюсь как можно тише пройти к туалету, специалистка по речи норовит узнать, как у меня дела, и каждый раз, когда она задает мне вопрос «Как дела?», я отвечаю обычным «всё в порядке», надеясь, что этим всё и закончится, но моим надеждам, по видимому, не суждено сбыться. 

– Как прошел ваш день? – спрашивает она заботливо. 

– Хорошо, спасибо, – говорю я, открывая дверь туалета, ступая в темноту крошечной кабинки и шаря рукой по стене в поисках выключателя. Я специально старалась не привлекать к себе внимания при входе в её классную комнату, чтобы не помешать ученикам, но её громкий голос и её вежливые вопросы их уже отвлекли, моё присутствие ими уже замечено и теперь они кричат: «Это мисс Нина!», «Hi, мисс Нина!», «Мисс Нина, когда мы пойдем к вам?» и так далее.

– Шшшш! – грозно шикаю я на них при выходе из туалета и сразу же напоминаю себе, что когда они здесь, не я должна шикать на них, а специалистка по речи: ведь это её урок, пусть она и шикает. Но вместо того, чтобы заняться учениками, специалистка по речи продолжает атаковать меня своей бессмысленной вежливостью. 

– Надеюсь, у вас будет очень хороший день! – говорит она. 

– Спасибо, – отвечаю я, делая шаг к двери классной комнаты. 

– У вас очень усталый вид, – продолжает она, – надеюсь, вы хорошо отдохнете, когда вернетесь домой!
Боже, говорю я себе, она даже не знает, как меня зовут, но всё равно чувствует себя обязанной болтать ерунду про мой усталый вид и выражать свою никому не нужную надежду на то, что я смогу отдохнуть у себя дома.

Между тем, Анна Джой, одна из моих учениц, громко рассказывает остальным, о чём она узнала на моём уроке. 

– Мы читали пьесу, – говорит она, – о принце-лягушке, и мисс Нина сказала, что лягушки – амфибии, потому что они могут жить и на суше и на воде, и тогда Алан сказал: «А белые медведи тоже амфибии?» И мисс Нина сказала: нет! И ещё она сказала, что когда мы вырастем, белых медведей вообще больше не будет! Их не будет! Потому что лед тает! В Арктике! Да, тает! Мисс Нина так сказала! Она сказала!

Другие ученики начинают довольно громко обсуждать слова Анны Джой.

– Тает? Как это так?! Тает?! Почему он тает?! Мисс Нина?

– Ребята, – говорю я, – мы обсудим это, когда вы будете в моём классе. Теперь вы должны слушать свою учительницу – вы не на моём уроке, а нa уроке речи.

Мой разговор с учениками никак, по видимому, не влияет на специалистку по речи: её вежливость преследует меня даже при выходе из её класса. 

– Я очень надеюсь, что у вас будет очень хороший день! 

Она поет «ау» в слове «day» («день»), и получается так музыкально, что я начинаю думать, а не хочется ли ей стать учителем пения вместо учителя речи, но дверь её классной комнаты, наконец, закрывается, и я стою одна в школьном коридоре – какое облегчение!

В следующий раз пойду в туалет для девочек, говорю я себе по дороге обратно.

 

Самоотождествление с победителями

Разговор зашел о Латинской Америке. Один из собеседников сказал, что ему не понятно, почему Канада и США, которые, так же как латиноамериканские страны, были заселены выходцами из Европы, стали так называемым «экономическим чудом» (economic miracle), тогда как латиноамериканские страны так и остались экономически отсталыми. Другой собеседник на это заметил, что в Канаде и США европейские поселенцы почти полностью уничтожили местное население, а в латиноамериканских странах смешались с ним, и в этом, сказал он, и кроется причина успеха Канады и США и экономической отсталости латиноамериканских стран. Третий собеседник назвал предположение, высказанное вторым, «очень верным», но есть и исключения, сказал он, например, Аргентина и Уругвай, и он стал с энтузиазмом рассказывать про своего знакомого из Аргентины, который ему говорил, что он «полностью белый», и то, как этот «полностью белый» знакомый из Аргентины с гордостью говорил ему, что в нем течет только «европейская кровь», ни капли, мол, в нём нет крови «местных дикарей».

– И так, – гордо заключил третий собеседник, – по всей Аргентине и во всём Уругвае!

Присутствуя при этом разговоре, я подумала: Боже! Чем гордятся мои бывшие соотечественники? Тем, что живут в стране, в которой европейские поселенцы уничтожили коренное население? Что в ДНК их аргентинских знакомых нет «ни капли» индейской крови? Нашли, чем гордиться, подумала я. Не дожидаясь окончания беседы, я вышла из помещения и по дороге думала о том, как я люблю латиноамериканские страны, в которых преобладают потомки индейцев, и несмотря на то, что эти страны считаются экономически отсталыми, в них есть какая-то непонятная магия, отсутствующая в странах так называемого «экономического чуда», построенных на крови уничтоженного коренного населения, и почему, подумала я, мои бывшие соотечественники стремятся отождествлять себя с победителями, а не с жертвами, хотя, конечно, подумала я, большинство не столько отождествляет себя с победителями, сколько просто не думает о том, что североамериканские страны, так называемые «оплоты демократии», построены на крови тех, кого мы обычно называем «индейцами», хотя это и не совсем правильное название для коренного населения этих стран, и почему люди, радеющие о правах всяческих меньшинств, не думают и не заботятся о тех, кому когда-то принадлежала эта страна и кого теперь почти не осталось, а те, кто остался, влачат жалкое существование в резервациях.

 

Созерцание несуществующего маятника

Когда лангобарды сдались Карлу Великому и открыли его войскам ворота Павии, Дезидерий, оставшийся без царства король лангобардов, был отправлен в аббатство Корби, где Карл Великий милостиво разрешил ему провести остаток жизни в качестве смиренного монаха. В аббатстве Дезидерий учился совсем другого рода сопротивлению под руководством аббата, чьё имя история не сохранила, не потому, что он не имел значения для истории, а потому, что история не имела значения для него. Когда до Карла Великого дошли слухи о том, что аббат Корби обучает свергнутого короля лангобардов новым способам сопротивления, он послал своего лучшего лучника под личиной посла в аббатство. Во время личной встречи с аббатом посол достал скрытый лук и стрелу и выстрелил прямо в сердце аббата, спокойно сидевшего перед ним, но одна стрела за другой, вместо того, чтобы пронзить сердце аббата, падали к его ногам.
– В чём твой секрет? – спросил мнимый посол, который на самом деле был лучшим стрелком Карла Великого.

– Пока ты стреляешь в меня своими ненужными стрелами, – ответил аббат, – я созерцаю маятник позади тебя. Я наблюдаю, как он качается – влево, вправо, влево, враво. Вот что предохраняет меня от твоих стрел.

Посол обернулся, но не увидел за собой ничего, кроме голой стены. Тем не менее, весть о маятнике, защищающем своего владельца от стрел, достигла Карла Великого, и он приказал своему придворному алхимику сконструировать подобное устройство, но, увы, маятнику не суждено было появиться на свет в восьмом веке – ещё восемьсот лет должно было пройти перед тем, как Галилей начал изучать колебания маятника, и потом ещё сто перед тем, как голландец Христиан Гюйге смастерил первые часы с маятником. То, что Карл Великий не мог знать об этом в восьмом веке нашей эры, несмотря на всё своё могущество, вполне понятно. А вот о чем говорил так и оставшийся неизвестным аббат, история не объясняет. 

 

Как я не стала юнгианским психоаналитиком

Когда мне было лет двадцать с чем-то лет, мне надо было решить, чем зарабатывать на жизнь. Я много дней и ночей ломала голову над проблемой заработка и на какой-то стадии решила, что больше всего мне подходит роль юнгианского психоаналитика. Я читала Юнга, была под влиянием его теорий о коллективном бессознательном, вывешивала на стены цитаты из его книг («Пока твоё бессознательное не станет сознательным, оно будет управлять твоей жизнью и ты будешь называть его ‘судьбой’» и прочее), ходила на лекции, регулярно организованные нью-йоркским Фондом C G Jung, разговаривала с директором фонда о требованиях программы и стоимости обучения. Одним из основных требований программы обучения было сорок (или больше – не помню точно, сколько) часов психоанализа с юнгианским психоаналитиком. Юнгианцы, да и не только они, обычно берут громадные суммы за час, так что я даже представить себе не могла, как я смогу заплатить за столько часов. Каким-то образом я разыскала старую женщину из Германии, которая когда-то училась у самого Юнга, её цена была пятьдесят в час, намного меньше, чем у других, поэтому я позвонила ей, и она сказала в качестве саморекламы:
– Я могу научить вас показывать людям свое истинное «я».

– Спасибо, сказала я, – но мне не нужно этому учиться, я ведь из России, вы, наверное, знаете, это значит, что я и так не скрываю свое истинное «я». Наоборот, – сказала я, – я хотела бы научиться скрывать свое истинное «я», так как мне кажется, это необходимо для так называемого успеха в так называемом мире.

 Я пошутила, но она ответила, будто я говорила всерьез.

– Этому я не могу вас научить, – сказала она.

– Так я и думала, – сказала я.

Несмотря на этот довольно странный разговор, я назначила встречу с ней, и с самого первого раза чувствовала, что я ей не нравлюсь, то ли из-за того, что я сказала ей по телефону о так называемом «истинном ‘я’», то ли из-за того, что я упомянула, что хожу на свою преподавательскую работу для того, чтобы писать о ней – мне было совершенно ясно, что она думает об этом, и её можно было понять, так как не зная моих коллег, не зная, какие они мелкие, скучные и карьерные, как она могла быть на моей стороне? Никак, и это было слышно в её голосе, в нём были нотки осуждения и иронии, и зачем, подумала я, зачем мне платить за это с таким трудом заработанные пятьдесят долларов и ехать в час пик на ужасном нью-йоркском метро, да не на одном поезде, а на трёх, да ещё подвергаться всему этому после длинного и малоприятного рабочего дня – и всё только ради того, чтобы услышать в её голосе не слишком скрытую иронию? И если, скажем, следуя ею же разрекламированному методу «показывать людям свое истинное ‘я’», я скажу ей: «Извините, что именно вызвало иронию, которую я явно слышу в вашем голосе?», я знаю, как она отреагирует: она назовёт меня «конфронтационной» и «беллигирентной» (то есть, воинственной), как в тот раз, когда я ей сказала, что в русском языке нет слова для «privacy», поскольку в России не было такого понятия; что можно сказать что-то вроде «неприкосновенность частной жизни», но это как-то не привилось в языке, насколько я знаю; рrivacy – это то, с чем у россиян не было большого опыта, исторически говоря, сказала я, но она не могла в это поверить, поэтому она категорически заявила, что этого не может быть и что если я открою словарь, я наверняка найду русское слово, означающее privacy, и когда я сказала, что я уже открывала словарь и не раз, и что в русском просто нет эквивалента privacy, и что это из того же ряда языковых явлений (хотя и наоборот), как существование пятидесяти слов, означающих «снег» в эскимосском языке, она сказала ещё более категоричным голосом, суммировавшим собеседника, подводящим итоги, которые нельзя было опровергнуть или просто проигнорировать: «Ты воинственна». Я ей в ответ ничего не сказала, просто стала смотреть вниз, на коврик, у меня не было такой авторитетной манеры говорить и такого категоричного голоса, поэтому я просто смотрела на коврик и думала, зачем мне платить за это пятьдесят долларов, хотя я знала, что пятьдесят – ничто по сравнению с тем, что обычно платят за психоанализ, даже по сравнению с той суммой, которую, по её же словам, ей платят другие. В конце нашей первой встречи, когда мы обсуждали оплату, она отказалась понизить стоимость одного часа до сорока пяти, категорично заявив, что час её времени не может стоить менее пятидесяти долларов, и мне ничего более не оставалось, как согласиться с ней, но на самом деле, в непереводимой privacy моей головы я думала: как может кто бы то ни было помочь чьей бы то ни было душе за деньги? Как я могу доверять человеку, который зарабатывает на выслушивании излияний моей так называемой души; как я могу так заблуждаться, думая, что эта женщина действительно хочет мне как-то помочь, раз она даже отказывается понизить плату за час на пять долларов – до сорока пяти в час? Будучи профессионалом, она будет выслушивать людей за деньги, людей, которые готовы платить втридорога, следуя привычной установке, по которой чем больше платишь, тем более высокого качества будет услуга, получаемая за эти деньги, как будто поход к психоаналитику – это нечто вроде посещения ресторана или покупки дома в дорогом районе: вам гарантированы удобства, которые за менее значительную сумму вы не получите.

На той же неделе я договорилась давать частные уроки английского языка одному русскому иммигранту, который звонил мне почти каждый день с просьбой об уроках английского. Каждый раз он говорил, что заплатит за урок любую сумму; что ни назову, мол, то и заплатит. Что это за любая сумма, думала я и после некоторых колебаний сказала ему, что плата за урок будет двадцать два в час. В ответ он вздохнул и стал говорить о том, как мало он получает, что ему, музыканту, чьим работодателем является городская программа, платят не так уж много, тогда я смягчилась и сказала – ладно, пусть будет двадцать. Я готовилась к уроку и, когда он пришел, я старалась как можно лучше объяснить ему грамматические правила и научить его довольно большому количеству английских слов – у меня свой собственный метод запоминания трудных слов, и этим методом я обычно делюсь на первом же уроке, что я и сделала в тот раз. Не отрицаю, этот урок я дала за деньги – на той неделе я как раз уволилась с работы и решила, что буду теперь давать частные уроки английского у себя дома, и делать это буду «профессионально» (тут это слово несёт несколько другой оттенок, чем в России; смысл оттенка сводится к тому, что если тебе платят за работу, то ты «профессионал»). Ничего против слова «профессионал» я не имею, если разговор идет о преподавании, но если мы говорим о психотерапии, тогда мне это слово перестаёт нравиться. Как может кто-то утверждать, что он способен что-то наладить во внутреннем мире другого человека, если он это делает «профессионально», то есть за деньги, не важно за сколько именно – за пятьдесят, за сто или за пятьсот? В делах так называемой души, мне кажется, что только если человек знает, что ему искренне хотят помочь, если то, что происходит с ним для вас жизненно важно (важнее, чем пятьдесят или пятьсот), только тогда он станет изливать вам свою душу, а иначе зачем ему доверять вашему мнению, зачем ему прислушиваться к вашей так называемой высшей мудрости? И я думаю, и надеюсь, что у этой старой женщины, ученицы Юнга, было то, что обычно называют «мудростью» – в конце концов, у каждого дожившего до восьмидесяти пяти, должна быть какая-то, пусть хоть самая малая, толика мудрости, без этого не обойтись, особенно если каждый день к тебе приходят люди и приносят с собой свои проблемы. Потом, когда все уходили, она лепила лица из глины – я видела их в её гостиной: множество лиц с полузакрытыми глазами. То были лица не людей, а душ; не плоть была запечатлена в глине, а душа. Много лет я не видела таких интересных скульптур. Всё это навело меня на мысль, что я должна заниматься своим делом, творчеством; нужно оно кому-нибудь или нет – вопрос второстепенный; а ради денег можно заняться и преподаванием, вовсе не обязательно становиться юнгианским психоаналитиком.