Выпуск №11
Автор: Сюзанн Баффем
Перевел с английского: Иван Саранчов
Достаточно
Я ношу тёмные очки дома
В соответствии с моим мрачным настроением.
Я сделала пирог вообще без сахара.
Мой гнев – это такой домашний гнев.
Я научилась этому от моей матери,
Которая выучила это от своей матери до неё,
И так далее.
Несомненно, у греков было слово для этого.
Теперь, несомненно, есть у немцев.
Чем больше слов кто-то знает,
Чтобы описать свои личные страдания,
Тем более отстранённо она их может воспринимать.
Я повторяю названия всех городов, которые я знаю,
И смотрю, как муравей тащит свою кривую тень домой.
Что значит любить жизнь, которую нам дали?
Чтобы хорошо играть роль, которую нам отвели?
Ветер. Свет. Огонь. Миг.
Поезд свистит сквозь дальние холмы.
Однажды я собираюсь прокатиться на нём.
Amor fati
Любая дурочка может стать гением, если хочет этого очень сильно.
Надо учиться, как летает ворона.
Надо сказать себе, как летает ворона, лечу и я.
Во сне я пустое дерево. Один за другим мои ветви наполняются молчаливыми воронами, которые преодолели большие расстояния, чтобы добраться до меня. Каждая ворона вмещает золотое семя знаний, заключённое в зобе, и, вместив их все в моей скромной короне, я вмещаю знания всех царств.
Мои попытки вспомнить – доказательства сами по себе.
Иногда надо воображать друга, как луну над полем горькой зелени.
К этому злому духу паломница обращается и вознаграждена.
В разгар моих страданий я чувствовала лишь любовь, объясняет она, как ту, что можно прочесть в улыбке на любимом лице.
Я не могу помочь, как я хочу.
Не бывает такого, что сон сбывается.
Каждый сон сбылся уже тогда, когда он снится.
Изменённые пословицы
Живущим в стеклянном доме надо поставить жалюзи.
Где Волмарт, там и родина.
Было бы желание, а иск найдётся.
Пусть тот, кто без греха, первым раскурит.
Среди блондинов альбинос – король.
Журавль в небе лучше, чем ничего.
С поэтами поведёшься, чего только не наберёшься.
В чужой монастырь на своём Бентли.
Дорога в ад не сразу строилась.
Нефть и вода заставляют мир вращаться.
Хорошо там, где уже никого нет.
Человеку свойственно забываться.
Путешествие в тысячу миль начинается, пока ещё не вечер.
Правда страннее, чем сумма её частей.
Романтический интерьер
Ветер срывает роскошь с деревьев
и кладёт это к нашим ногам.
Некоторые из нас голодны,
некоторым из нас повезло быть честными во всём.
Сезон прошедшей сладости.
Застрял в горле с помощью вилки.
Пятнышко в спектре
вращается во влажной маленькой планете
утыканной желанием,
залитой брошюрами
для занятий о том, как забывать.
Там где Китс видит жницу
спящей в амбаре,
её коса тихо стоит,
ветер играет в игры
с шелухой её волос[i],
я вижу мёртвую белку.
Это конец октября
и на мне нет платья.
Прошлые жизни загромождают мой шкаф
далеко от дома.
В земле дыра
там, где раньше был мой дом.
Дыра в моей голове
там, где раньше было моё сердце.
Я поднимаюсь на склон,
зелёное пятно смеха.
Затемнённый интерьер
Я уже не пла́чу в своё пиво о любви.
Дни, когда я каталась на блестящем медном школьном автобусе тоже позади.
Изменения происходят медленно, но внезапно.
Однажды солнце загорится так ярко, что превратит все наши моря в огромные кипящие чаны.
Свобода приходит от понимания нашей неспособности что-либо изменить.
Так веди же меня, о, Судьба, куда предписано твоим указом.
Только, пожалуйста, не заставляй меня пылесосить лестницу.
Затишье, которое следует после бури, может быть таким же, как перед ней.
Пусть ветер дует.
Пусть он сдует каждое дерево на ярком бульваре.
То, что я больше всего хотела бы изменить, это то, что заставляет меня верить, что изменить что-либо возможно.
Пропадающий интерьер
Маленькие пятна травы исчезают
в челюстях ненасытных белок,
которые проскальзывают в ель.
Автомобили распадаются на части.
Весна растворяется в конце весны,
котёнок в коте.
Поднос с напитками уходит с буфета
и вуаля! вечеринка окончена.
Все, что осталось, несколько огурчиков
и веточка увядающей
петрушки на ковре. День поворачивается на бок
и бредёт в сумерки.
Когда я думаю обо всех этих
измученных гонгом[ii] мезозойских морях,
Я чувствую рябь вымирания
и выдуваю кольцо дыма сквозь деревья.
Скоро здесь не останется ничего, кроме неба.
Когда я думаю о явлениях,
я не думаю о тебе,
это новый способ думать о тебе.
Разрушенный интерьер
В начале был мир.
Потом новый мир.
Потом новый мировой порядок,
который напоминает старый,
не так ли? Его рушащиеся
акведуки. Его безделушки и черепица.
Его пути задыхались в тумане.
Если всё, что мы сделали, это немного поморгали
и трогали вещи,
обратите внимание, как пыль описывает
консервную банку, не падая
туда, где она стоит, или как красный рукав
мельком сквозь шторы
похож на кончик шепчущего
языка, был ли весь день пустой тратой
или может стоить
меньше эпичного побуждения? Гав-гав,
говорит пёсик на странице два.
Эй, говорит моряк.
Вставай, говорит усталая королева,
становись лицом к шоссе,
магазину с пончиками и променаду.
Сегодня шёл дождь, и вы могли видеть прекрасные
отражения уличных фонарей,
подвешенные в оконных каплях.
Вы могли видеть горизонт,
пытаясь удержать небо.
Не говорите мне, что есть другое,
лучшее место. Не говорите мне,
что там море
над нашим морем мечтаний
и через окна небесные[iii]
идут дожди.
В Нормандии
Судьба накапливается
На кровавом нормандском берегу.
Если вам выпало плыть там –
Плывите на спине.
Новый опыт
Я была готова к новому опыту.
Все старые сгорели.
Они лежали маленькими кучками пепла вдоль дороги,
Их затягивало в дрейф через ярмарочные площади и поля.
Издали некоторые казалось, тлели,
Но когда я подошла со своей шляпой в руках,
Они выпустили небольшие клубы дыма и выдохлись.
Через окна домов я видела как зажигаются живые
С потусторонним светом телевизора
И они тоже слегка дымились.
Я летала в Рим. Летала в Грецию.
Я сидела на скале в тени Акрополя
И заклинала сумрачные колонны в облаках.
Я наблюдала, как волны лакали крошащийся берег.
Я слышала, как ветер обнажает лес.
Я видела последнего снежного барса живьём,
Шагая по грязи. Опыт научил меня
Что ничего, что стоит делать не стоит делать
Ради одного опыта.
Я надкусила яблоко, оказавшееся сладким от времени.
Вышло солнце. Это было старое солнце,
Ему оставалось всего несколько миллиардов лет, чтобы сиять.
Транснептуновый объект
Время, место и способ моей смерти – три явления, которых ещё нет.
Явления существуют целые века, а затем внезапно исчезают.
Плутон раньше был планетой, а теперь это кусок мусора, номер 1341340.
Дом моей бабушки стоит на холме над морем, где она его и оставила.
Когда я вновь посещаю его, я нахожу на его месте кратер.
Эта комната полна явлений.
Весь день я выпускала кошку, впускала её, затем выпускала снова.
Я имею в виду в переносном смысле.
Некоторых явлений никогда не существовало.
Это зима. Это лето.
Всю ночь ветки стучат по стеклу.
В последних строках
Последняя строка должна ударять как жалоба любовника.
Она всегда должна быть неожиданной для вас.
И вы никогда не должны слушать её окончание.
Из книги «Записки у изголовья»
Не зазорно
Хёндай при автостопе.
Орешки в междугороднем автобусе.
Корректирующее бельё после сорока.
Увольнение с позором.
Вода из-под крана на заправке.
* * *
Третий день подряд звонит дверной звонок, когда я, наконец, успокаиваюсь, чтобы поработать. Я решаю снять вопрос раз и навсегда. Человек на моём крыльце держит лопату в одной руке, а в другой – свою шляпу. Старая наволочка, набитая чем-то громоздким – пустыми банками для пива? – лежит на входном коврике у его ног. За двадцать баксов он предлагает расчистить подход к дому. За ним снежные ступени спускаются к ледяной тропинке, петляющей между мёртвой гортензией и Субару, припаркованной, как обычно, слишком близко к ограде. Мой муж, насколько я помню, не будет дома допоздна. По прогнозу к ночи будет больше снега. Я показываю мужчине содержимое моего кошелька – две смятые пятёрки и один – которые он принимает, слегка кланяясь. Я киваю и закрываюсь на ключ. Одиннадцать долларов, размышляю я, возвращаясь к клавиатуре со своим чуть тёплым чайным грибом, неплохо для получаса. Если он работает быстро, то справится за двадцать минут. Когда я вскоре делаю перерыв на кекс на кухне, впрочем, я шпионю за ним через раздвижную стеклянную дверь, тащущим свою лопату за собой вниз по улице, моя ледяная дорожка, судя по всему, нетронута. Довольно справедливо, говорю я, звеня карманом пижамы, полным мелочи.
* * *
Изголовье – смешное слово, объявляет Её Величество в розовом свете её ночника. Как и Слово. Она сидит с широко раскрытыми глазами и улыбается. Слово это смешное слово, повторяет она. Как и Смешное! Как и Спокойной ночи, пропеваю я в дверной проём и растворяюсь в темноте.
Запретные удовольствия
Обыгрывать ребёнка в шашки.
Писать в бассейнах.
Смотреть новости.
Пить молоко из коробки.
Увидеть соседку дома в её бигуди.
Увидеть соседку дома в её бигуди, смотря новости, выпивая молоко из коробки.
Ревущий огонь в июле.
* * *
Прошлой ночью мне приснился такой яркий сон, что я даже не удосужилась записать его у своего изголовья. Я потягивала большую кружку сангрии на каком-то кошмарном празднике, опираясь на руку некогда могущественного пожилого человека, которого я встретила в колледже, и перед которым я сейчас, во сне, находилась в неловкой ситуации вынесения литературной оценки. На нём была белая кубинская рубашка с розовыми швами, а волосы, оставшиеся у него, были зачёсаны через пятнистый возрастной лоб. Я проснулась сердитой и возбуждённой и не могла заснуть снова. Был ли это Пророческий сон? Психологический целительный сон? Сон веры? Единственный вариант, который я могу исключить наверняка, был бы Сон о повседневной жизни.
Неуместно
Веган в Вегасе.
Бедный пластический хирург.
Ураганы с именами типа «Труди» и «Тед».
Духи на похоронах.
Военные дельфины.
Чёрные шары.
Лёгкий рок.
* * *
Прошлой ночью я прочла сообщение от женщины, с которой я уже была знакома, за пределами тусклого свечения рассылки. Она живет в Тампе, если мне не изменяет память, и в прошлом году выиграла в конкурсе смешанных медиа за рассуждения о сокращении местообитаний в Америке, включая диаграммы, песни, фотографии, устные истории, краудфандинговые фильмы и собранный мусор. Она отслеживает миграционные потоки пурпурных ласточек над волмартовскими парковками и наносит на карту нерестилища северных леопардовых лягушек от вод Гольфстрима до лесов секвой. Она постит квартальные отчеты в своем блоге. Теперь она обнаружила себя, призналась она прошлой ночью, в непривычном состоянии, когда не хватает слов. Она объяснила, что вчера, пока оставляла своего ребёнка в детском саду, узнала от социального работника, расположившегося в фойе, о внезапной смерти в среду ночью мальчика из группы. Несчастный случай дома, это всё, что она знает. Детали остаются нераскрытыми. Малыши сказали, что их друг теперь живёт в их сердцах. Что это значит, хочет знать её дочка. Что это значит, что он в наших сердцах? Она не хочет, чтобы Сэм был внутри неё, настаивает дочь. Сэм ковыряется в носу. Она не хочет, чтобы козявки Сэма загрязняли её сердце. Теперь уже я не нахожу слов и не отвечаю. Этой ночью я сижу у постели Её Величества и наблюдаю, как снежные изголовья наваливаются на шелушащиеся шезлонги снаружи.
Лучше при лунном свете
Конные статуи.
Свалки.
Большой Каньон.
Секс после сорока.
Садовая мебель.
Планы на путешествие.
Бетховенская «Лунная соната».
* * *
Мы уже мертвы, повторяю я, ударяя по изголовью. Мы мертвы, говорю я, сгребая простыни. Мы мертвы, вздыхаю я, изучая затылок мужа. Я смотрю в потолок. Я считаю до шести и сажусь. Мы уже мертвы, говорю я, когда я заливаю ещё одну холодную миску мюсли молоком. Я склоняюсь над раковиной в луже оранжевого света. Бумажная вертушка, созданная Её Величеством, криво крутится на пространстве перед домом. Мы мертвы, поёт ветер. Мы мертвы, поёт колесо. Мы мертвы, повторяю я на следующий день в своей голове, когда мы несёмся вниз с холма на синих пластиковых санках.
* * *
Великую книгу можно читать снова и снова, бесконечно, с огромной пользой для великих умов, – писал Мортимер Адлер, соучредитель Фонда Великих книг и программы «Великие книги западного мира» в университете, где мой муж заступит на должность следующей осенью, и где я также преподаю время от времени, хотя и в меньшей, «некарьерной» позиции. Не только Великая книга должна быть значимой и сегодня, настаивает Адлер, это должно касаться, по крайней мере, двадцати пяти из ста двух Великих идей, занимавших Великие умы за последние двадцать пять веков. Перечисленные от Ангела до Языка, полный список этих концепций можно найти в двухтомном адлеровском «Синтопиконе: Указателе к Великим идеям», который был опубликован с большой помпой, если не с большим финансовым успехом, Британской энциклопедией в 1952-м. Несмотря на то, что указатель включает в себя множество Великих идей, в том числе Боль, Вечность, Время, Грех, Душу, Желание, Искусство, Историю, Красоту, Перемены, Правду, Пространство, Рабство, Семью, Счастье, Судьбу, он, увы, не включает в себя статью об Изголовьи, которое часто сражает меня, когда я погружаюсь в себя в конце долгого дня чего-либо, и в эти дни, как минимум, заслуживает внимания. Среди пятисот одиннадцати Великих книг в списке Адлера, обновлённом в 1990-м, чтобы утихомирить его придирчивых критиков, более того, только четыре, не могу не сосчитать, были написаны женщинами – Вирджинией, Уиллой, Джейн и Джордж[iv] – ни одна из них насколько я могу судить, не была ничьей матерью.
Вырезанные сцены
В которых Ева выщипывает свои усики.
В которых Ахиллес вощит свою задницу.
В которых бабочка вызывает Бурю.
В которых Моби Дик исполняет собственные трюки.
В которых Басё курит гашиш.
В которых Будда покупает облигации.
В которых на Мессианском пиру пользуются ложкой-вилкой.
В которых Галахад глушит из Грааля.
В которых весна следует за летом.
В которых мох растет на метеорах.
В которых Пеле забивает на Пелопоннесских полях.
* * *
Нет на складе, говорит сотрудник книжного на кампусе, с улыбкой поднимая глаза от экрана, когда я интересуюсь, инкогнито, своими книгами, которых не видно на полках. У нас было две копии первой, говорит он, но никто не купил их, поэтому мы отправили их обратно в июне прошлого года. Мы никогда не привозили вторую, добавляет он, но можем заказать для вас. Как вас зовут? Я смотрю поверх, над его головой, на полку «Мы рекомендуем». Между историей отвращения и руководством по спасению планеты я замечаю последнюю книгу моего мужа, поблёскивающую в умирающем свете дня. Забудьте об этом, бормочу я в свой шарф, я смогу получить её на Амазоне к пятнице. Я иду домой и заказываю вместо этого атласную наволочку цвета слоновой кости, которая гарантированно сокращает выпадение волос из-за ломкости и разглаживает морщины.
Бесполезно
Мокрые сигареты.
Электронные сигареты.
Няня, чья няня больна.
Нунчаки на перестрелке.
Туфли на шпильках на пляже.
Прошлогодняя прививка от гриппа.
Мирные переговоры в следующем году.
* * *
Хэйанские придворные дамы спали легко, когда они вообще спали, полностью одетые в надушенные одеяния на соломенных циновках, за изящно расписанными ширмами, в которые их благородные посетители тихо стучали в любой час. Cвоим «женским письмом» оннаде они сохранили подробные записи о цветах, фестивалях и тайных встречах на тонко окрашенных страницах, спрятанных в узких ящиках внутри их изголовий. Эти документы, переписанные и вновь переписанные на протяжении веков придворными, монахами и учёными в неуклонно модернизирующейся Японии, предоставляют сегодняшним читателям самый богатый портрет любой из культур того времени на земном шаре. Теперь у меня было огромное количество бумаги в моём распоряжении, сообщает небрежная Сёнагон, и я принялась заполнять тетради необычными событиями, историями из прошлого и всякими другими вещами, часто включая самые незначительные сведения.
* * *
Весь день я лежу, растянувшись на изголовье, наблюдая, как лёгкая снежная корочка отступает по лужайке в тонкую полоску тени вдоль ограды. Я смотрю, как солнце не может подняться над японским клёном и падает как монета в щель в стене.
_____________________________________________
[i] — Отсылка к стихотворению Джона Китса «К Осени». (Здесь и далее примечания переводчика)..
[ii] — Эпитет взят из стихотворения Уильяма Батлера Йейтса «Византия».
[iii] — В синодальном переводе Библии «окна в небесах» (4-я Цар. 7:2, 7:19) и «отверстия небесные» (Мал. 3:10), значимый символ в мормонской версии христианства.
[iv] — Вирджиния Вулф (1882 – 1941), Уилла Кесер (1873 – 1947), Джейн Остин (1775 – 1817), Джордж Элиот (1819 – 1880).