Выпуск №11

Автор: Нина Косман

Перевел с английского: Дмитрий Артис

 
ТЕНЬ НАД ГОРОДОМ

Тень Елены на скалах Трои
до сих пор беспокоит греков,
облагает налогом высшим,
прячет любящих от любимых:
непригляден уют кафешек,
калькулятор считает павших,
что бесплодна весна, что осень,
ни базаров, ни детских люлек:
на безумца похож убогий,
на распущенного безумец.
И ползут за верховной тенью
через город людские тени –
за чудовищной женской тенью,
от которой не ждут пощады,
выполняя свою повинность
перед будущим поколеньем.

 
SHADOW OVER THE TOWN

Helen’s shadow on Trojan rocks
still threatens the Greeks,
burdens them with the highest taxes
the loved exacts from the lover:
middle-class teashop warmth forsaken,
adding machines count the killed,
a scarce spring, a fruitless autumn,
quiet markets and barren cribs:
see the wretched pass for the mad,
the mad for the licentious
shadows creeping after the main
shadow over the town—
the feared outlines of the woman
washed clean of mercy,
memory of the guilt reflecting
future centuries’ blood.

 
……………………………………………………

 
ЭРОС И ХАОС

Замок Эроса
на семи камнях пурпурных:

стены из семи камней,
семь камней на каждом камне.

В замке Душа –
в центре огненного круга,

и четыре дерева
там, где камни выпали,

пламенем взметнулись ввысь,
кронами переплелись.

Прячет двойственность любви
демон,

что несёт в себе начала
божества и человека,

развалины Вавилона,
хаос страстей.

На костёр взойду сама –

передай посланцу света
и Гермесу передай:

догорит огонь,
пред нами

встанут братья – Эрос, Хаос.

 
EROS AND CHAOS

Eros’s castle
of seven red stones

(seven on either side,
seven behind her)

built for the Soul:
she lives in the ring

of flame. Four
trees shot up

after the stones fell.
Four blue flames

leapt up,
their heads touching.

Duplicity of love,
daimon,

you, who obscures the imagery,
both divine and human,

Babel of our minds,
Chaos of our loves,

—I will step into the fire myself—

Tell

Phanes, the light-bearer,
Hermes, the envoy;

when the fiery ring vanished,
it disclosed

Eros and Chaos, brothers.

 
……………………………………………………

 
СЧАСТЬЕ ГЕРАКЛА

Гидра сама по себе не была интересной.
Рок, искушённый в интригах, продумывал жизнь.
Сказано много другими о силе небесной –
хватит о силе небесной уже говорить:
образ героя и все обстоятельства жизни,
если потребность была, то сливались в одно.
Мир для него был как поле сражений всего лишь,
где совершать он геракловы подвиги мог,
и не имело значения, кто был повержен,
монстра какого в минувшую ночь победил.
Глядя на небо, менялся подобно тому, как
в небе менялся игривый изгиб облаков,
и понимал: ничего нет ужасного в смерти,
просто герой – его жизнь, превращается в миф.
Сам он такой же изменчивый, как отраженья
гор и травы, только он ведь не так настоящ –
мысли Геракла, что плот в океане уныний,
куколка бабочки, что расправляла крыла.
Вот она вся появилась! Взлетела! Ловите!
В счастье нечаянном тайна всего бытия.

 
HERACLES’ HAPPINESS

The Hydra itself was no longer of any interest.
A destiny, exquisitely thought through, has folded into a life.
So much for the fluctuating approximations
of intelligent power, purposeful sky.
He tested his strength in the essential instances
when the life and the image flap their joined wings.
Earth, to him, was a belligerent sphere
that offered occasions for Herculean deeds.
Yet it no longer mattered whom he had conquered
the night before, what monster of the dark or the deep.
In the window he shifted his angle of vision
onto the cloud that shifted its angle of flight.
He thought: nothing sad in the death of the heroes;
they shift their angle of life into their mythical toils.
That he, too, was but a shifting reflection,
not as a stone or grass, no, so much less real than they,—
this was an island of thought in the ocean of selfsame melancholy.
Disguised as a graceless chrysalis, it proceeded to unfold its wings.
Look at it!—Seize it!—shut it into your cage of ecstasies!
Happiness unforeseen, the most singular secret of all.

 
……………………………………………………

 
НОВАЯ ЛЕДА

Вспомнился страх, наполнявший душу,
дыхание перехватило так, что она не могла
докричаться до них, белых птиц, диких, легких,
парящих в небе, которое становилось черным.
Белые птицы в черном небе, белый крик в ее горле,
волосы, спадающие на плечи, будто преследуемые

величественной птицей, повисшей в усыпляющем воздухе
подобно душе предка, тяжелой,
томящейся в ожидании глотка плоти —
новая волна беспамятства накатывала на неё,
пряча отражение, как зеркало за плечом;
знакомый пейзаж рассыпался от крика о помощи,

возможно, по завету бога, с его печальным бессмертием,
познавшим образы, которые будут так схвачены и рождены
из этой дрожащей плоти – дикие птицы, нет, слова …
белые и мимолетные, на освещенном небе.

Она вспомнила, что одна из всех женщин, она –
мать народа-мифотворца,
поколения, ушедшего в память –
человек из огня, целующий в увлажненные губы;
голос, звучащий в ней, ставший ее детьми;
свет, нежнее, чем память, неподвластный,

тихий, мягкий, нежный, недвижимый,
почти настоящий, похожий на пение;
время, отведенное для мифотворчества, –
ее дети, живущие в пространстве исцеляющей музыки;
звуки вернулись… Держат за горло; дикие черные птицы, летите.

 
THE NEW LEDA

She recalled the fear that had overwhelmed her soul,
something had seized her throat so she couldn’t cry
out to them, white birds, wild, light, drifting
in the sky which had turned the most remote black.
White birds in black sky, white scream in her throat,
hair splashing the shoulders chased by the awesome bird

hung in lulled air like an ancestor’s soul, heavy,
languid, and waiting for an infusion of flesh—
another fill of forgetfulness, heaving,
not hiding her—like a mirror refusing a look
at herself from behind her startled shoulder;
the familiar landscape fleeing from her cry for help,

perhaps at the behest of a god, with his sad immortality,
knowing the images to be thus seized and begotten
from this shivering flesh—wild birds, flying,
no, words, healing…white and fleeting, up in the lightened sky.

She recalled that alone, she of all women, she,
the mother of the nation of mythmakers, the generation of
myth transforming itself into memory—man
of fire, taking her moistened lips; his voice,
chasing her, has become her children’s; light,
gentler than her memory still not in her full command,

lighter, with gentler movements, more tact, less mythology,
the singing without the myth within; in the time
allotted for myth-making—her children singing
in the space allotted for healing music; sounds
that she remembered as the very same…
One last time they have seized her throat: wild, black birds, fly…